Первая встреча

Я косил траву. Косил в полосе отвода. А где же еще косить сыну бригадира пути! Сенокос был большой, валки ложились один за другим, руки немели от тяжелеющей «девятки», которая все чаще срезала кочки вместе с землей и ее постоянно приходилось править, так как отклепанное накануне жало теряло свою, губительную для травы, остроту. Разогретые мышцы, с небольшими сбоями усталости, но пока еще безупречно приводили в движение молодой, здоровый механизм с заданной функцией – косить траву. Вздымалась грудь на вдохе, наполняясь густым, пряным воздухом, шуршала пятка отступающей косы... Выдох – звенящий металлом свист, хруст тысяч срезанных стеблей, все вместе – в-ж-жик. Красота! Вдох – ш-ш-ш, выдох – в-ж-жик! Вдох – выдох. Свежескошенная трава, вперемешку с бесчисленным количеством разнообразных цветов и соцветий, пахла невообразимо, в сочетании с примесью запаха разогретых за день рельсов и шпал.
Железная дорога была рядом со мной всю жизнь. Гудки, и стук колес на стыках привычны, как мычание коров, лай собак и пронзительно звонкие голоса женщин. Поезда проходили всегда без остановки, обдавая запахами мазута, угля и бог знает, чем еще. Утром и вечером проносился, сверкая стеклами, скорый поезд «Москва – Хмельницкий». Через час после него приходил дизель-поезд с подцепленным ОРСовским вагоном, в котором доставлялся свежий хлеб туда, куда других дорог не было. Этот останавливался всегда на две минуты. Каждый раз это было событием, к которому стоило относиться серьезно. За это время нужно было загрузить пустые ящики, передать собранные деньги и выгрузить ящики со свежими хлебами и булками. Все происходило на переезде и если машинист не дотягивал вагон, или наоборот, перетягивал, то это приходилось проделывать на довольно высокой насыпи, постоянно рискуя свалиться вниз и, что хуже всего, уронить хлеб. Толкотня, давка, смех, беззлобная ругань, два-три съехавших по откосу неудачника, все как всегда там, где стихия и нет организации. На этом самом переезде происходило, также, явление, которое можно выразить современным термином «тусовка». Народ принаряжался, некоторые могли щегольнуть обновками, старшие обсуждали приличные для них темы, невесты невестились, женихи «женыхалысь», детвора резвилась. Собирались заблаговременно и строго по степени значимости, которая, в свою очередь, определялась занятостью. Первыми подтягивалась детвора, перенося свои войны на этот плацдарм, последними взрослые. Уже звенели девичьи голоса, доносился призывный смех и визг.
В мокрых от пота и вечерней росы штанах, с лоснящимся голым торсом, въевшимися в тело мелкими травинками, пыльцой, кроваво-грязными разводами от размазанных комаров и прочего гнуса, я нервничал. Хотелось быть там. Но как, в таком виде и трезвым? Это будет принято как вызов, и беспощадно высмеяно. А так хотелось быть на переезде! Но точно не успею, вот уже и московский поезд прогудел на подходе. Встречать посланца из мира, который говорит голосом Левитана, мира, где происходит все самое важное и значительное, где живут герои и ударники пятилеток, где проходят съезды родной КПСС, где дорогой наш Леонид Ильич награждает золотыми звездами лучших сыновей и дочерей советской Родины, было тоже стыдно в таком виде. Бежать и прятаться поздно. Мысленно послав всех, я вложил закипающую ярость в косу. Необычность хода поезда удивила. Он останавливался. Этого не могло быть!
Поезд останавливался перед переездом. Только теперь я увидел выставленные щиты на полосатых древках и вспомнил, что еще ведутся работы по замене обнаруженного дефектоскопом, треснувшего рельса. Рельс заменили в «окно», но еще действовало ограничение скорости. Тихо проплывали вагоны с открытыми окнами и тамбурами, в них виднелись скучающе-любопытные лица членов партии, комсомола, ударников труда, пионеров и октябрят. Это они, самые лучшие из всех – московские! Это они поют «наш паровоз вперед лети», «взвейтесь кострами синие ночи», это они, когда захотят, могут посещать Мавзолей Ленина! У них кремлевские елки и Снегурочки в кокошниках! Как я их ненавидел. Я плевался теперь ихним «гафарит Масква»!
И тут я увидел тебя. Ты стояла в тамбуре рядом с проводницей и улыбалась. Моя рука воткнула косу в податливо-влажную землю и сама поднялась в приветственно-прощальном салюте. Ты была настолько хороша, настолько хороша, что лучше тебя я не видел никого, даже в кино! Даже Оксанка из «Неуловимых мстителей» рядом с тобой бы стушевалась. Ты проплывала мимо, улыбалась и махала мне рукой. Сердце захлебнулось от навалившегося счастья и отчаяния, кисть моей руки повторяла движения твоей, а глаза уже застилала мутная пелена, в которой твой божественный силуэт, белая кофточка и синяя юбка, теряли очертания, расплывались. Глаза твои излучали саму мечту, приветливая улыбка манила и звала с такой силой, что ноги сами пошли за тобой, а дальше побежали. Ты удалялась и, высунувшись из-за плеча проводницы, прощалась и звала, а я бежал, бежал, боясь упасть, потерять хотя бы миг, пропустить последний лучик твоего взгляда, последнее движение руки, последнюю волну развевающихся волос…
Я упал на переезде с вылетающим сердцем, глядя на три красных огонька последнего вагона. «Мыколо, авжеж нэ доженэш, а скынь чоботы, визьмы он лисапет у Петра, гарна дивка я б догнав, э-э якбы мэни так махала, бижи вслид, мо вона ще выскочить». Задыхаясь, как в бреду вглядывался я в хохочущие лица, выслушивал шутки и колкости и понимал, что, после армии, сюда не вернусь никогда.