Кордон Веневитиново. А вот и женщины

                КОРДОН ВЕНЕВИТИНОВО. А ВОТ И ЖЕНЩИНЫ.

  Пишу не для похвальбы. Не для рассказывания о своих подвигах. Не дай бог. Никогда этим не занимался. А для чего?

  Большинство своих женщин вспоминаю с благодарностью и нежностью, независимо от того, чего я от них больше получил – то ли горести, то ли сладости. И знаете: от кого я получил больше горести, там и сладости было больше! Вас это не удивляет? Меня, вроде, нет. Залез всей мордой в сладость, вот и получай компенсацию. Всё рядышком. Мораль? Держи дистанцию, если не хочешь морду об сласть расшибить или, чтобы в зад твой кто-то въехал.

  Она стояла за университетскими жилыми домиками на курьих ножках и застеклённой одноэтажной столовой, в которую мой будущий друг Колька Рубцов, а тогда просто ненавистный для меня, дежурного, простоватый и наглый парень с нашего курса, однажды пришёл до времени, спросил, что будет на обед, сел и исписал всю книгу жалоб и предложений одной фразой: «Хочу мяса, хочу мяса, хочу мяса». Стояла уже ближе к дороге и лесу, с грудным ребёнком на руках. Наверху, на иголках высоких сосен, сидело солнце. Солнце было разморённое, послеобеденное. Для меня послеобеденное. Для ребёнка ещё нет. Шла наша последняя учебная геофизическая практика на кордоне Веневитиново. Позади третий курс. Солнце приносило и приносило сверху тепло, а ветерок обновлял в носу то хвойные, сухие и жаркие, то речные-луговые запахи. С прохладцей.

  Склонила голову в этом солнце, сказала тихо что-то ласковое, самой смешно, не спеша, одной рукой расстегнула пуговицы на шотландской рубашке, достала немаленькую, слегка загорелую грудь и приставила сосок к губам малыша. Он, не раздумывая долго, втянул его, положил сверху лапку и зачмокал.

  Когда меня решили отучать от груди, мне совали в рот щетину зубной щётки. Я тянулся губами к соску, кололся, ревел и был очень недоволен. До сих пор недоволен жестокостью материнского и бабушкиного поступка. С тех пор, как рассказали. Но отучили. Лет на двадцать.
  Потом чуть исподлобья посмотрела на меня. Я шатался совсем недалеко, ждал, когда она выйдет из своего домика. Знакомы не были. Со старшего курса. Вот и дождался. Вышла…. Пялился на неё, на солнечный свет, на грудь, на ребёнка. И думал: «И что теперича делать? С ребёнком». А что было делать-то?! Не убегать же, если не попросили. Даже не намекнули.

  У неё было лицо слегка испорченной геофизической мадонны. То есть, с мелькающими двумя-тремя смыслами. Или методами геофизической разведки? На курс старше меня. У них тоже была практика. С ребёнком на руках. Слегка изогнулись губы в полуулыбке. Счастливые глаза смеялись, и я почему-то подумал, что она будет моей. И с какого перепоя? Даже не познакомились.

  Потом всё побежало дальше. У студентов геологического, начиная с окончания первого курса, всё бежало и бежало. На разные практики. Спасибо горячо любимой партии и советскому правительству. За государственный счёт. Надеюсь, что с пользой не только для нас, но и для государства.

  После первого курса – Семилуки, на Дону, под Воронежем, где мы жили-спали на накиданных на полу матрасах в опустевшей уже школе, прямо над Доном, и каждое утро выходили за городок, в бездонные овраги учиться писать карандашом (чтобы от дождя запись не размылась) в маленькую записную книжку уныло-бодрые, нескончаемые описания обнажений, не женских, земных, т.е. разрез сверху-вниз всей земли от верха оврага до его дна, из чего он состоит: песок, глина, суглинок, песчаник, алевролит – какая зернистость, мощность слоя и так далее. А вечером… Кто что может! Кто в футбол у школы. Кто укладывается на свой напольный матрас с бутылкой молока и куском докторской колбасы на ужин с предсонными разговорами. Кто умудрился уже познакомиться с местными достопримечательностями и решил немножко не доспать.

  Потом, после семилукских оврагов, поезд с зелёными вагонами помчал нас на юг, мимо Ростова, Тихорецкой и почти сразу за МинВодами - стоп. Станция Прохладная! Чуть до Баку не доехали. Пошли побродить: время есть. Свисающие ветки черешни, рвучие невидимые собаки за видимыми пыльными заборами, а на крышах государственных домов ужасные вкривь и вкось антенны. Море антенн. У каждого своя! Кривая!
 
  Перегрузились на машины. Асфальтовая дорога мимо узкой и мутной речки Баксан по ущелью того же имени, всё выше и выше. Проехали Баксан, Тырны-Ауз с его базаром, Верхний Баксан – река шумит, становится всё чище, камни, галька, склоны к поднебесью пошли, с лесом пока, уходят в сторону и теряются в изгибах загадочные боковые ущелья, под вершинами пасутся туманы, и вот гостиница среди сосен. «Иткол». Как бы не так. Пошли за неё. Метров двести-триста. Здесь будем жить в палатках. Сами готовили из полуфабрикатов разные там каши и борщи из свекольных заправок в стеклянных банках. Вы представляете, мы мыли посуду чистым нарзаном, привезённым в молочных флягах из расположенного чуть ниже по дороге местечка!

  Опять писали обнажения. Только уже не глина с песком, а настоящие горные породы.
  В выходные недалеко от нашего лагеря собирался базар, куда женщины из горных сёл привозили свою шерстяную овечью продукцию. С цветастыми узорами и оленями свитера, толстые носки. Недорого. Мы потом долго ещё ходили как Миклухо-Маклаи. Один или два раза порция шашлыка у ресторана на дороге. Я, уже попробовавший в Баку, у моря на песке, всю эту прелесть, не мог просто мимо пройти по шоссе и сберечь скудные денежки. И двести граммов вина, пожалуйста! Есть белое, сухое, «Вин де масе»? Жаль. Тогда, красное, «Ркацители».

  Я спал в маленькой продовольственной палатке в обнимку с мешком сахара. Прямо за брезентом под ухом шумел нескончаемо ледяной Баксан, и сквозь этот шум ветерок из ночи вдруг приносил: «Парус!… Парус!..» - и опять куплеты Баксана. Это наши любители попеть у костра ревели-грызли новую песню Высоцкого: «Но парус! Порвали парус!» - но ветерок приносил только «Парус… Парус…» Там были и девочки, и мальчики. Только закончился первый курс, мы на свободе без родителей, сказочное место, ночь – строй глазки, влюбляйся! Но вот почему-то мне дороже всего в памяти шум Баксана, обнимка с мешком и «Парус!.. Парус!..» - а ты спишь, и так покойно на душе. Не влюбился в девочку. Не отыскал. Влюбился в Кавказ. Он сам меня нашёл.

  В начале 80-х мы несколько лет подряд гнали четыре геофизические машины из Баку на работу, под Ессентуки, и каждый раз останавливались на ночлег в любимом местечке за Хасав-Юртом, в широкой, просторной для солнца речной долине. Это недалеко от Грозного. Спускались с трассы Баку-Ростов, уходили далеко влево, в сторону. Загодя. Солнце ещё не садилось в этом сладковатом и тёплом, почти недвижимом воздухе, можно не спеша умыться в мелкой речке, бегущей с гор, собрать редкие ветки для костра, поставить на угли чайник, раскидать раскладушки, кому где нравится, на выгоревшую уже к началу лета траву, собраться всеми поужинать, что бог послал, попить чайку с дымом, полежать, глядя в медленно высвечивающееся соломенными звёздами остывающее небо. И спокойно заснуть.

  Пойди, поспи сейчас. Пока денег не так много у людей было, как-то жили. И спали под открытым небом Кавказа. Правда, в 85-м, в Тырны-Аузе, подрастающая местная мелюзга уже задавала вопросы: »А зачем вы в наши горы приехали?» Но до всего остального было ещё далеко.

 После второго курса у нас была геофизическая практика на Веневитиновском кордоне. Потом нас повезли то ли в Степной, то ли в Горный Крым, на геологическую практику. Мы должны были уже не просто искать и описывать обнажения, но и на основе их составлять разные геологические карты. От Бахчисарая по дороге на Севастополь. Посредине. И не в брызгах Чёрного моря, и не у фонтана в турецком дворце, который стоит один посреди выжженной степи, внизу, рядом с Симферополем. У нас было повыше. Где-то под скалами из голубого плитчатого мергеля струилась и ускользала по-змеиному неглубокая речка, к ней сбегали все в траве, мокрые сады-огороды жителей Трудолюбовки. Попробовал помочь хозяевам гнать первач из фляги с брагой через простую прямую трубку из крышки, замазанной тестом, проходящую через узкое деревянное корытце с водой. Между пальцами вода кап-кап…. Не вода, а семьдесят градусов в гранёном стаканчике и с огурчиком с грядки. Колхозные поля клубники, роз. Огромная одинокая черешня, на которую нас пустили попастись преподаватели. Невысокие горы, заросшие каким-то карликовым дубом. Один раз мне надо было сделать привязку на местности, чтобы поставить точку на карте, и я полез на этот дуб: иначе снизу буссоль никак на окрестности не наведёшь, всё заросло этими деревьями. Дуб чуть выше меня ростом и худенький! Я в одной руке держу буссоль, пытаюсь навести её на ориентиры, другой рукой обнимаю дубок, ходящий ходуном подо мной и ловлю момент, когда он как маятник будет проходить через точку равновесия. Иначе окажутся очень большие погрешности, и сядешь со своей точкой на соседнюю гору. Да, это не дубы в Воронеже.

  Сейчас, поди, и название у деревни другое, и жители. Тогда татары ещё были выселены. Со времён войны.

  Привезли нас, студентов, ночью. Трудолюбовка спит. Мы сидим в грузовой машине с брезентовым верхом. Машина стоит на дороге рядом с домом и выше него. Склон ведь. Преподаватели пошли говорить с хозяевами о постое. Рядом с машиной какие-то плодовые деревья. То ли яблони, то ли груши. Чтобы не сидеть без дела, я протягиваю руку и срываю округлый плод. Кусаю, и страшная горечь расползается во рту. Оказалось, грецкий орех в кожуре. Я их в натуральном виде ещё не видел. Надо мной смеются. Я плююсь.

  Наверное, меня ударило по мозгам, когда бабушка взяла меня года в три с собой в баню. Мы тогда жили в начале улицы Дурова, над рекой, в доме дрессировщика, а баня находилась на другом конце этой недлинной улицы. Старая, старая отсыревшая баня, становившаяся то розовой, то жёлтой после очередной побелки-штукатурки. Посидеть, постоять в очереди, купить билет. Мне не надо. Почему? Долго-долго ждать, когда пустят... В общее отделение. Возможно, я попал в баню в первый раз. И ужаснулся. В пару стояли, ходили с тазами, поворачивали деревянные ручки брызгающихся кранов с кипятком и холодной водой, сидели на длинных и широких тепловатых каменных скамейках, постоянно обливаемых для очищения и тепла новой, горячей водой, мылились, тёрли друг другу спину, громко в этом тумане разговаривали, смеялись одни голые женщины! Куда ни глянь. Огромные сиси, большие животы, толстые попы. Со своей писюлькой я был лишним на этом празднике жизни, как Гадкий Утёнок на второй день после вылупления, и не знал, куда с ней деваться. Я  уже чувствовал это, когда сказали снимать с себя всё в раздевалке. А бабушка нет!! Такую баню с женщинами помню один раз. Возможно, выразил протест. На то время соприкасание с голыми женщинами закончилось.

  Нет, в детском саду у меня увлечений девочками не было. Я ходил в детский сад только в Азербайджане. В Воронеже со мной насалась бабка, а, повзрослев, я уже насался сам с собой или с другими такими же, почти такими же, по улицам, к рынку по имени Девичок, лугу, Юннатским буграм, оврагам, помойкам, ненадолго соприкасаясь с суровой действительностью в виде ремня, стояния на коленях напротив осуждающего, хоть и маленького, Христоса, поглощения еды, участкового милиционера, вдруг пожаловавшего на кухню, и недействительностью в виде сна.

  В Азербайджане, когда мы жили в Кировабаде (сейчас Гянджа) и Сумгаите, сонная недействительность приходила ко мне на сундук. Значит, помещался. Может, приставляли табуретки какие-то, чтобы не грохался на пол. Может, и грохался.

  В Кировабаде девочек совсем не помню. Стояла поздняя осень или зима. В Баку, пока нет холодного ветра с дождём или снегом на несколько дней, нет разницы между осенью–зимой. Всё тепло, всё золотое, вот только количество листьев на деревьях, которые облетают, потихоньку уменьшается. В районах, повыше к горам, похолодней и здоровей. И снег почаще. А где и лежит. В саду хозяйка жгла последние листья и сухие ветки. Соседи тоже не отставали. Квартиранты-лётчики, голые по пояс, по очереди умывались холодной водой, широко расставив ноги в сапогах и галифе. Смеялись. Молодые. Войны нет.

  Ясное небо, сладкий дым, кажущиеся совсем близко синие горы, речка между камней далеко внизу под мостом. Олени, очарованные валуны, говорящие черепахи на картинках в книжке, которую читает мама в маленькой комнатушке с шершавыми стенками. Папа, мама и я. Ещё тогда все мы были счастливые. Мы шли втроём по улице, отец с мамой поднимали слегка меня за обе руки, а я поджимал ноги и летел, летел над землёю. Пока мама с папой не выдохнутся бежать. Я жалел их и помногу не заставлял. Но очень хотелось. Как и на руки. Обнять за шею, прижаться, нюхать дорогой запах и лететь….

  Отец соорудил с моей помощью переговорное устройство. Берутся две пустые консервные банки (можно и ящичек от спичек), в их донышках пробивается гвоздём дырка, туда продевается нитка или тонкая проволока и закрепляется каким-нибудь узелком со спичкой. Потом банки разносятся в разные стороны подальше, нитка, их скрепляющая, хорошо натягивается, и тогда можно говорить что-нибудь в эту банку, банка будет дрожать, а нитка – передавать дрожания на вторую банку, которую держит в руках и слушает другой человек. Слышно неважно, но что-то разобрать было можно. Сейчас думаю, что это заключённые придумали для переговоров, а, может, и нет. Может, перед войной пионеров учили какие-нибудь «Умелые руки», как из ничего что-то интересное сделать. У меня тоже, года через три-четыре была такая книга – «Своими руками». Я вырезАл из бумаги, склеивал, выпрашивал пустые катушки, вернее, чтоб размотали почти пустые, на колёса, и выходили шикарные автомобили всех фасонов, и гоночные, и пожарные. В книге были и детекторные приёмники и многое другое. На разный возраст. Сейчас такого нет. Никто никому не нужен: всё само собой устроится капиталистическим рынком. Уже много чего устроилось.

  Устройство было интересное, но для него нужны двое. И нитку не порвать надо. Не всегда. Другое дело, берёшь опять-таки нитку, продеваешь её вдвое в разные отверстия в большой пуговице, крутишь потом пуговицу, и нитка вместе с ней скручивается, потом нитку растягиваешь в разные стороны – пуговица по-сумасшедшему раскручивается, проскакивает среднее положение и по инерции закручивает нитку в другую сторону. Так, пока не посинеешь. Крути весь день. Были ещё такие, очень дешёвые, но для меня дорогие, - три разноцветные, дрожащие и потихоньку сползающие вниз, каждая по своей проволочке, металлические рыбки. Перевернул их держатель, загнал рыбок наверх, и опять спускаются!

  Я, было, начал погуливать и в Кировабаде по соседним улицам, в сторону базара с его осенними фруктами – хурмой, гранатами, мандаринами, но меня определили в садик. От садика остались два пятнышка, связанные между собою.

  Мёртвый час. Кое-как всех успокоили. Тут вдруг из сна шёпот нянечки. Она говорит мне одеваться: папа за мной приехал. Спать не надо! Выскочили из повседневности!

  Как я любил, уже взрослый, бывать в командировках, когда обманываешь взрослое время и немножко возвращаешься в детство. Без этого каждоминутного, каждосекундного, как метроном: надо-надо, нельзя-нельзя. Зажми зубами ножку вдруг понравившегося тебе красного кленового листа, слегка пьяный от осеннего воздуха, и бреди по аллее московского бульвара. В рабочее время! Один или не один – не так, уж, это и важно… Хитрые геологи, геофизики и прочие бродяги не зря себе придумали экспедиции за казённый счёт, но подальше от начальства.

  Меня ведут на кухню и кормят. Вермишель и стакан киселя. Господи, почему я до сих пор вспоминаю запах и вкус сладковатого чая из больших детсадовских кастрюль?! Белый мягкий хлеб с маслом и плитками дырявой брынзы? Ведь чай уже был, вроде, как перекипяченный. Но он занимал свою нишу. И много лет. Потом он мне встречался в заводских столовых, на студенческой практике. Почему же он вкусен так? Он имел свой законный запах и вкус, чем-то схожий с чаем у костра, из задымлённого чёрного котелка.

  Потом я еду в будке рабочей машины с отцом и его товарищами. Потом какой-то цех. Отец сажает меня попой на высокий подоконник, спиной к свету, и я смотрю, как шумит и крутится токарный станок, как с визгом вылезают из него узкими спиралями разноцветные и длинные как змеи, красивые металлические стружки. Я хочу в них играть, застёгивать как ремень на поясе, цепляя витки друг за друга, но отец говорит, что много играть не стоит – можно порезаться об их острые края.

  В Сумгаите стружек не было. Сумгаит тогда только начинался как город. Отец пересел на башенный кран (о нём даже была какая-то заметка в газете), и я долго потом ещё говорил товарищам, что мой папа работает на самом высоком кране. И перестал говорить, только когда понял, что вокруг растут здания уже не только пятиэтажные и Сумгаит 55-го года не самый высокий город в мире. А мама моя всегда была медработником. Всегда живая, весёлая, красивая, окружённая любящими больными и сотрудниками. Иногда только её взрывной характер не выдерживал какой-нибудь несправедливости, и тогда начиналась война.

  Сундук приехал со мной из Кировабада. Комнатка была ещё меньше. Сад и военные лётчики остались между синих гор, по которым ходят олени. На новом месте были бараны. Меня определили в детский садик, сводили пару раз, показали дорогу. Садик стоял на отшибе у моря. Потом стали говорить, что я уже большой и пора самому на службу ходить. Но бараны! Я шёл по тропинке и приближался к своей Голгофе. Справа равнодушно слегка шумело Каспийское море и несло на истёртый ракушечный берег сушиться кучи сладковатых водорослей, запутавшихся в этих водорослях раков, мёртвых тюленей. Между мной и морем были какие-то постоянные заросли. Слева, ещё более равнодушно, тянулись ограды частных домов. И прямо на тропинке каждое утро стояло пять или шесть баранов.

  Может, кто-то читающий уже слегка улыбается. Мне тогда было не до смеха. Всё было очень серьёзно. Когда тебе четыре года, и ты по росту почти их не превосходишь.
 
  Главное, они не давали никаких зацепок для следствия. Когда проходили другие дети или меня отводила мама, всё было умиротворяюще спокойно. Но я-то знал. Я приближался, и они стояли молча. Я начинал, в очередной раз надеясь как Чапаев наконец-то переплыть этот Урал, протискиваться между ними, не уступающими дорогу, и тут начиналось побоище. Истерзанный, я появлялся в садике или отступал к своему дому, если мама ещё не ушла на работу. Родители долго не хотели верить в мои ежеутренние страдания. Через какое-то время мы перешли жить в частные дома, по другую сторону от садика. Может, из-за баранов?

  Не лучше, чем контакты с баранами, произошли первые контакты с девочками. В руках у меня чёрное резиновое кольцо – твёрдая шина от детского трёхколёсного велосипеда, я стою, счастливый обладатель, на каком-то, высотой с метр, приступочке здания детсада, и девочка, похожая на Маленькую Разбойницу из сказки о Снежной Королеве, захотела это кольцо отобрать. Она схватилась обеими руками за него тоже, я не пускал, тогда она с силой рванула колесо вниз, на себя, и я больно расшибся с этого приступочка.

  Второй контакт. Там же. Туалет у нас был общим. Я первый раз захожу в него, ступаю осторожно по скользкому полу, пробираясь к дальней, единственно свободной лунке, но садящиеся над лунками на корточки девочки почему-то начинают писать не в лунку, а прямо на проход и забрызгивают мои бедные голые ноги в сандалиях. Я онемел от неописуемости, а они всё писают и писают. После этого я перестал ходить в туалет, а стоял или присаживался где-нибудь на задворках, между акаций, рядом с выброшенной дохлой кошкой. Нет, в садиках у меня увлечений девочками не было.

  Первая девочка, Ира, появилась в Воронеже. Мы с бабушкой держим друг друга за руку у калитки и прощаемся с дальними родственниками. И она стояла. Может, немного поглазела на меня. А я на неё.

  Я спросил потом у бабушки, как её зовут, видя, что наше хождение туда на ближайшую жизнь не предвидится, и вскоре начал писать это несложное трёхбуквенное имя любимой карандашом на дверях в новом доме, построенном дедом на Динамо. Вслед за этим было ремнёвое наказание, переходящее в скорбное стояние на коленях у печки. Не за любовь, а за попытки её запечатлеть.

  Первые женщины, о которых я уже чётко мог сказать себе и родителям, появились в бакинской школе. За одними бегал я, не в силах перенесть красоту их глаз. «Много красавиц в ауле у нас, звёзды сияют во мраке их глаз…» Что, думаете, приплёл откуда-то стих? А вот, как раз тогда, мы и читали кусочек, в отдельной маленькой детской книжке, про Карагёза, коня Казбича. Карагёз переводится – Чёрный глаз.

  Не то, чтобы натурально я уже тогда за ними бегал. Больше смотрел в глаза, закрыв или открыв рот. Другие бегали за мной. Как водится. Девчонки – активистки, они действительно могут бегать, не отставать от тебя. Сейчас иногда жалею, что не побежал навстречу им. Всё какие-то гонки по вертикали и горизонтали, пытаясь настичь друг друга. Нет, чтобы встретиться, обняться и не расставаться.

  Первая девочка, в которую я влюбился в первом классе, носила загадочное имя – Жанна Калавеж-Кажал. Смуглая кожа, с натуральным коричневым цветом, как у индианок. Большие, в длинных мохнатых ресницах, тёмные глаза её были похожи на цветы. Сказали ли мы друг другу хоть два ласковых слова? Вряд ли. Но до сих пор помню.

  Первая девочка, которая бегала за мной – полные, румяные щёчки, кожа белая-белая и в конопушках, косички - сейчас живёт в Израиле или в Штатах. Или где ещё. Баку ведь город сильно многонациональный был. Да и сейчас. Но не тот.

  Девочка Жанна скоро исчезла из нашей школы. Скоро исчез и я. Уехали с мамой. Отец начал приходить домой всё позже и позже. С работы? Нет. В Баку он первые годы работал как раз дома. Не токарем, не крановщиком. Подпольным сапожником дамской обуви.