Перелетные птицы

…И вот однажды она просыпается со странным ощущением пустоты в ладонях. Такое обычно бывает с теми, в чьих руках хоть раз барахтался новорожденный белокурый день, обернувшийся самой неистовой в жизни радостью, а еще с теми, кто хотя бы однажды играл почти заледеневшими пальцами сонату арбатских фонарей в ту самую новогоднюю ночь. Чувство абсолютной внутренней уверенности, что в твоих ладонях лежит даже не чудо, а целый мир, настоящий и живой, настолько сильное, что, когда повзрослевший день упорхнет прямо в раскрасневшиеся губы вечерней зари, а от брусчатки Арбата вместо музыки твоих озябших пальцев разлетятся в разные стороны летние искры, даже сначала ничего не почувствуешь. Сработает эффект болевого шока. Просто однажды ночью просыпаешься вот с такой сосущей пустотой в ладонях, и очень хочется обнять что-то, столь похожее на пульсирующий мир. Эта странная пустота заполняет все тело, подталкивает кровь туда, где еще сладко спят два ярко-алых крыла.
  Все это означает, что пора в дорогу. Вперед к таким переменам и перелетам, какие и не снились крыльям даже в самых – самых эротических снах.
  Ночь вздрагивает и бросает через левое плечо тройку летучих мышей. На самой яркой кремлевской звезде плавно покачивается стройная тень. Шляпка с перьями черного лебедя изысканно заигрывает с северным ветром. Расправленные поверх бардового плаща крылья, каждое перышко которых подобно рубиновому язычку пламени, извивающемуся, кричащему, обжигающему самого себя почти до кровоподтеков, подобны огромным алым парусам, распластанным над дремлющим в своих широтах городом. Сапоги с черной шелковой шнуровкой отрывают тень от теплого сияния, оставляя маковую звезду стеречь город в одиночестве.
  Ей знакомо это ощущение первой секунды полета, когда кажется, что уже целую вечность подушечки пальцев ног не помнят, что такое грубость земли. Взгляд северного ветра бьет наотмашь шаровой молнией, увлекает в самый эпицентр напряженного весеннего неба. Чувствуется, как щекочут ее его черные ресницы. Их мягкие прикосновения, наверное, оставят на теле и на крыльях едкие следы снегостойкой туши. Но в тот момент, когда экстаз полета кажется вот-вот прокатится по каждой, даже самой маленькой мышце и клеточке ждущего тела, обрушивается понимание, что чего-то не хватает. Ветер отличный погонщик облаков и, надо сказать, превосходных танцор. Когда он ведет, полностью растворяешься в ощущении кожи его рук и его дыхании. Кажется, ты только слегка держишься за плечо, а уверенность в его силе и такой надежной невесомости так быстро наполняет все твое существо.
  Она складывает крылья. Так сильно прижимает перья друг к другу, что каждому из них становится нестерпимо больно. Время взмывает вверх с бешеной скоростью. Точно с такой же несется алый парус надежды к пристани земли. И где-то над коломенскими холмами, оставляя воздуху два – три миллиметра, перья едва слышно вскрикивают и распластывают ее лицом к лицу с огромным ночным небом. Она смотрит долго и очень пристально, пока все видимые и невидимые звезды не начинают съеживаться в два больших золотистых глаза. Она вглядывается в них еще внимательней и в изумлении открывает рот, позволяя ветру глубже и сильнее ласкать ее легкие. Собственное отражение удивленно смотрит на нее не знакомыми карими, а новыми серо – зелеными глазами. Совсем чужими? Но как же они могут быть чужими? Такие теплые, драгоценно – жемчужные… Как будто именно тут их законное место. Серо – зеленые, серо-зеленые… Стало быть, северо – запад.
  Крылья радостно рванулись в указанном направлении точно два огромных грифона, и все, что осталось, холодному ветру в память об этой ночи – лишь пара черных перышек из лебяжьей шляпки.
  Северный ветер, конечно, может ошибиться с датой, но, несомненно, в такую, умирающую без дыхания перемен, которое могут создать только расправленные в небо крылья, ночь и началось это путешествие, которое, конечно, будет длиться ни в коем случае не меньше вечности. Потому что, это уже можно сказать с уверенностью, в точно такую же, только совершенно белую ночь, он проснулся с точно таким же желанием снова подержать в ладонях теплый жужжащий мир. Он прошелестел озеленившимися ветками по тихо дремлющей Карповке, стукнулся монеткой по клювику Чижика – Пыжика, подмигнул грустному ангелу, охраняющему колечко Дворцовой площади и, расправив такие же белоснежные, как ночь, крылья, спланировал с половинки разведенного моста прямо в распахнутые объятия светлого неба и вместе с Невой, напевающей где-то внизу весеннюю песенку, отправился искать причину обжигающе – карих глаз, так тепло озаряющих очертания мира с его лица с прошлой ночи.
 
  Южный ветерок маленькой обезьянкой вспрыгивает на плечо и с интересом достает запутавшийся в волосах желтый кленовый листик, а в следующее мгновение срывается с плеча и летит прочь по своим делам. Жаль, что нигде не записан язык осенних листьев. Тогда ведь гораздо проще было бы по искоркам – царапинкам предугадывать фейерверки своих удач, а по багровым прожилкам и  кровоподтекам предчувствовать дыхание грусти и печали, притаившейся за углом. Поэтому трудно сказать, по каким воздушным коридорам и тропинкам вечно будут двигаться навстречу эти две пары разноцветных крыльев, с каждой секундой врастая друг в друга все глубже и глубже. Они могут обернуться и птицей, пытающейся обогнать змейку зеленого поезда, и паром, мечущимся по перрону дыханием Дедушки Мороза, и чернилами другого цвета, обводящими очертания нескольких букв, оставшиеся от попытки расписать внезапно закончившуюся в середине письма ручку, и любовью, выпорхнувшей из плацкартного тепла в чьи-то объятия на прохладной платформе.
  Быть может однажды кто-то во всем этом разглядит блеск багрового плаща или услышит шорох белоснежных перьев, и догадается, что она – это Москва, а он – Питер.
2009г.