С Н. Солженицыной беседует обозреватель Известий К

ПИСАТЕЛЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ СИЛОЙ ОБЪЕДИНЯЮЩЕЙ, А НЕ РАЗДЕЛЯЮЩЕЙ.

С Натальей Солженицыной беседует обозреватель «Известий» Константин Кедров

«Известия» № 168, 23 июля 1992 г.


— Об Александре Исаевиче слишком много политических разговоров, но ведь прежде всего он писатель. Понятно, что России слово «писатель» значит нечто большее, чем в Европе. В европейском понимании писатель — это человек, обладающий тонким литературным стилем, — в России это и учи«ль жизни, и пророк, и политический деятель, но все же слово «писатель» гораздо шире каждого из тих понятий. Хотелось бы поговорить об А. И. как о писателе.

Н.С. — Я не литературный критик, мне говорить об А. И. как о писателе, может быть, и неуместно, но одно могу сказать: попытки расчленить его на писателя, человека, публициста, эссеиста -- они совершенно нелепы как по отношению к А. И., так и вообще. Увы, попыток таких много. Это механическая вивисекция, которой можно заниматься либо по некоторому невежеству, облеченному как бы в иные задачи. У меня впечатление,
что большинство занимающихся таким расчленением преследовали задачи именно нелитературные. Вот есть желание поспорить с Солженицыным. Но он —.крупен, сложен, придется иметь дело со всем многообразием им написанного, — уж очень это
трудно, куда проще недостаточность собственных аргументов восполнить рассечением на
секторы, — и будем спорить с каждым отдельным сектором. Такая антигулливеровская тактика.

— Недавно была международная конференция о творчестве Солженицына, и там говорилось, в частности, что внешне А. И. совершенно традиционный писатель, в традициях XIX века, а между тем (это загадка) сразу видно, .что это современный писатель, что это именно современная литература, и вовсе не только потому, что
здесь современное содержание и многие узнаваемые политические моменты. Есть какая-то тайна писателя Солженицына, который вроде бы пишет в эстетических традициях добротного реализма XIX века но тем не менее современнейший писатель. Уже не только XX, но и, может быть, XXI века.

Н.С. — Ну если начать с более частного, с формы, я бы сказала, что у Солженицына все-таки не классическая, не XIX века энергия прозы, энергия языка. В этом смысле он, конечно, писатель XX века. Под энергией я разумею плотность и взрывную силу самого языка. Недаром он считал своими непосредственными учителями Замятина и Цветаеву, прозу Цветаевой. Он об этом говорил в одном из интервью в 70-х годах.

— Это очень многое проясняет. А в «Круге первом», да и в «Архипелаге ГУЛАГ», я бы
сказал, там дантовские традиции. Еще Пушкин говорил, что сама композиция ада у Данте уже свидетельствует о грандиозности замысла. Я все время |вспоминал об этом, читая «Архипелаг ГУЛАГ», ведь совершенна сама архитектура романа.

Н.С. — Да, тут была какая-то сопричастность, какая-то заранее вложенная отданность вот этому большому жанру. А. И. прочел «Войну и мир», когда ему было 10 дет, и. с того момента был захвачен толстовской композицией и самой идеей исторического романа. Он позже, в 10 лет, решил, что будет писать русскую революцию, но уже в 10 лет знал, что писать ее можно только как огромную эпопею, а не как собрание анекдотов или лишь один хорошо разработанный анекдот. Ну «анекдот» в старом смысле слова – короткий сюжет.

– В нашем разговоре несколько неожиданно возникло имя Марины Цветаевой в связи с ее прозой. Ну а как А.И. относится к ее поэзии?

Н.С. — Очень любит ее Как раз сравнительно недавно перечитывал подолгу и целиком наших поэтов и пережил заново поэзию Марины Цветаевой со взрывами восхищения и с огромной к ней признательностью.

— Я всегда чувствовал особую энергетику Солженицына, не подозревая, как это глубоко
внутренне связано с энергетикой поэзии XX века. Уж ее-то Цветаева аккумулировала всю целиком, чуть ли не в каждой строке. А еще у А.И. есть любимые поэты?

Н.С. — Есть, конечно. Солнечно любимый им поэт, всегда присутствующий в его жизни на всех уровнях — и в творческих, и бытовых, каких угодно, просто не уходящий из его жизни, как разлитая, все пронизывающая субстанция – это Пушкин. Не зализанный, не заглазированный — живой Пушкин-поэт, пушкинское начало, пушкинское мироощущение — это то, рядом с чем, в лучах чего, в химии чего А. И. ощущает себя счастливым.

—А из поэтов XX века есть кто-либо, кроме Марины Цветаевой, близко стоящий к А. И.?

Н.С. — Он очень высоко чтит Ахматову и очень высоко ценит Пастернака. В молодости было другое восприятие. А. И. Описывал уже, как в тюрьме, в лубянской камере, только что посаженные московские студенты читали ему стихи Пастернака. Тогда, с его военным опытом, Пастернак показался А. И. далек, он не стал его поэтом. Но еще ведь и Пастернак жил свою жизнь. Вот он прожил ее, вот он умер, вот он остался. И, прочтенный заново,
прочтенный насквозь, обрел глубокое чувство со стороны А. И. Скажу еще об Ахматовой. Высота сводов, которые она выстроила, и чистота воздуха внутри этих сводов всегда очень влекли А. И. Он относится к ней как к высокой-высокой Даме русской поэзии. Даме с большой буквы.

— А чью прозу выделяет А. И.?

Н.С. — Он считает Пушкина-прозаика неиссякаемым источником для нас, и не раз удивлялся, что его динамичная, сжатая и совершенная в ее простоте проза почти не нашла продолжателей. Из русских прозаиков XX века Замятин очень привлекал А. И., он увлечен был его синтаксисом и считает, что никто не достиг такого искусства лаконического портрета, как Замятин. Уже в изгнании А. И. высоко оценил Шмелева, особенно «Солнце мертвых» и «Лето Господне». Но самый любимый его писатель, кого с юности и по сегодня А. И. ощущает своим старшим братом, — это Михаил Булгаков.

— Мне всегда казалось, что высокая поэзия присутствует в каждой главе, а иногда в отдельном слове у Солженицына. Обидно, что критики часто обманываются, обращая внимание только на документализм его прозы. Документов напечатано много, а будет еще больше, но разве заменят они, скажем, удивительную поэтическую притчу «Улыбка Будды»? Этот золотой Будда в тюремной камере, лишенный даже отдаленного света
из-за решетки, как трагична его улыбка. В искусстве так получается, что как раз придуманное и есть великая правда.

Н.С. — Так случается. Но мы все остаемся внутри разговора о форме, а говоря о Солженицыне, совершенно невозможно говорить о форме в первую очередь. Она может быть разной, это не самое главное в нем. В нем самое главное — о чем он пишет и до какой глуби в душе каждого пытается добраться, к чему он взывает. Сам А. И.
формулирует свой метод исследования так: чтобы понять всякую ложь, надо понять, из какой правды она исказилась.

— Это очень глубокое истинно, христианское, по духу даже не высказанное, а воспринятое. Потому что только в публицистике существует ложь отдельно, а правда отдельно. В душе человека и относительно все это, и переплетено, и в то же время существуют полюсы добра и зла.

Н.С. — Именно этот метод и обеспечивает И.А. правду, до которой он докапывается, и тот отклик в читателях, который он находит.

— Я помню, еще в юности прочел «Один день Ивана Денисовича» и до сих пор ощущаю
вкус той хлебной корки, которую Иван Денисович рассасывает, стараясь растянуть как
можно дольше ощущение хлеба.

Н.С. — Он жует ее деснами, мнет деснами.

— И так же этот юноша, который прячет Евангелие за щекой, и его бьют за это и по
правой, и по левой щеке. Хлеб и заповедь Христа «Если ударят в правую щеку, подставь левую». Заповедь за щекой во рту. Вспоминаются удивительные слова из псалма Давида
«Вкусите и видите яко благ Господь». Истину можно вкусить. У Солженицына такая конкретность и точность духовной истины — до вкуса, до осязания. Такова первая напечатанная вещь А. И. Последняя для читателей—«Красное колесо». Здесь А. И. эпик, повествователь или как говорил Достоевский, «хроникер». Т. е. он как бы на
расстоянии от героя?

Н.С. — Нет. На самом деле он пишет каждую главу как бы изнутри того персонажа, которому посвящена глава. У него мгновенно меняется языковый фон. Это искусство огромное. Глава с генералом Алексеевым «е имеет ничего общего ни синтаксически, ни лексически сглавой о Керенском, ни с главой об императоре или с главой о Милюкове. Если вы заметили, во многих главах не называется вначале имя персонажа, о котором идет речь. Довольно длинный речевой пассаж идет как бы анонимно, и тем не менее вы сами угадываете героя, — по языковому фону, по синтаксису и энергии речи, присущей только денному персонажу. И это не просто смена звуковых регистров. Автор дает возможность выразить себя каждому. Дает возможность читателю увидеть событие глазами совсем размыве людей, которые играют в «ем разную роль иди по-разному его на себе испытали. Он дает народу не возможность высказать свое совокупное, но из «единиц» составленное свидетельство об этом обвале XX века.

— А вы знаете, это и есть то, что Бахтин называл таким мудреным словом «полифония» — многоголосие. У А. И. я впервые увидел его в главе о Сталине, где психология тирана дана через убогий язык его работы «Марксизм и языкознание». Это действительно очень тонкий ход, когда через примитивную грамматику, убогую лексику и одномерный синтаксис Джугашвили мы можем заглянуть в адскую бездну его души. Ведь А.И. пользовался настоящей речью «вождя» просто высветив изнутри каждое слово, и король оказался голый перед всеми, кто может это прочесть по-русски.

Н.С. — Так же точно и в публицистике А. И. — это так нелепо, когда отделяют его публицистику от прозы. Даже только по языку видно, как в публицистике пульсирует тот же человек и тот же художник.

— Да. Я, признаюсь, люблю «Бодался теленок с дубом» больше всех других вещей А. И.
Тут какая-то удивительная вещь. С одной стороны, все детали узнаваемы, вплоть до шашлычной на Тверском, снесенной бульдозерами Суслова. Там теперь пустое место, и каждый раз, когда я миную эту «скверную» (там теперь сквер) пустоту, почему-то вспоминаю «Бодался теленок с дубом». И ключевое слово из этой вещи, когда КГБ разбросал всюду свои микрофончики и разверз свое «зреймо» — «Знай наших, поминай своих». Я гляжу на хмурое московское небо, и всюду это «зреймо».

Н.С. — Вот такие слова, и ключевые, и «побочные» А. И. собрал в своем «словаре языкового расширения», где много слов, выписанных из Даля и других писателей, где есть, конечно, и словотворчество А. И. Словарь этот А. И. готовил 40 лет. В 1990 году он издан был «Наукой», к сожалению, маленьким тиражом и сразу разошелся, так что мне сейчас ни единого экземпляра купить не удалось. В «Словаре» собрано много слов, которые сам А. И. умеет так поставить в текст, что они мгновенно завоевывают людей. Например, когда он написал «Как нам обустроить...», то часть эмиграции, и бостонской, и нью-йоркской очень шипела: «Ну что за слово». Но это слово «обустроить» мгновенно завоевало огромные пространства, и теперь можно сказать, что это слово А. И. в
язык вернул. Вот это и есть цель его «Словаря языкового расширения»: вернуть в язык то, что еще не умерло и может быть возвращено с пользой для языка, к его обогащению.

— Это настоящее воскрешение языка. И действительно слово «обустроить» стало ключевым. В ней столько доброты, уюта. Не перестроить, а именно обустроить. А, кстати, все хотел спросить: «Жить не пол лжи» было такое выражение или его А.И. как бы создал? Это же прямо стихотворение.

Н.С. — Да, такая аллитерационная и мелодическая фраза получилась. Ее сложил А. И. , у Даля этого выражения нет...

— Но это была бы или чисто словесная конструкция, либо какой-то фольклорный материал, если бы за этим «жить не по лжи» не было бы жизни А. И. Солженицына. Тут есть какая-то подтвержденность внутренняя. Удалось ли вам осуществить намеченное в этой поездке?

Н.С. — Не все. Но и не так мало, если учесть, как туго и медленно все сейчас здесь совершается. Главное — зарегистрирован наш фонд, и даже помещение для него, похоже, станет явью. Наши волонтеры вздохнут полегче. Конечно, если смотреть реально, работа развернется по-настоящему лишь с нашим приездом. Все-таки нельзя не радоваться тому, что фонд выпущен из подполья, и средства, заработанные книгой «Архипелаг ГУЛАГ», будут помогать людям в этот трудный момент.

— «Архипелаг ГУЛАГ» ведь напечатан уже большими тиражами.

Н.С. — Да. Но в провинции он по-прежнему недоступен, письма о том идут к нам сплошным потоком. А два самых кассовых. издания — в том числе для подписчиков «Нового мира» настолько безобразны по качеству, я бы сказала – оскорбительны и для читателя, и для автора, что не удовлетворюет спроса и только блокируют появление книг хороших. Вся ситуация в стране нынче обморочная, обморочная она и в книгоиздании. И в издания книг Солженицына — много напутано и до сих пор не распутано. Вот часть моей задачи в Москве была как раз упорядочить работу. Образовано новое в литературное представительство, которое помещается сейчас в Доме Марины Цветаевой, – ваша газета писала об этом. В. Борисов с января 1992 года больше не является представителем А. Солженицына. За то время, что я была в Москве, заключен договор на первое книжное издание «Красного колеса», так что в 1993-94 гг. читатели получат все 10 томов в достойном издании. Мы планируем издать 3-томник «Публицистики», тоже впервые

– Насколько мне известно, вы продолжаете. работу над серией мемуарной литературы
и собираетесь издавать здесь и эти мемуары. Что в ближайшее время намечается?

Н.С. — Серию «Всероссийской мемуарной библиотеки» мы начали выпускать на западе в годы изгнания. Мы надеемся опубликовать и продолжить ее в России. Вот это одни из наших первых проектов, который мы хотели бы осуществить, как только книгоиздательство вместе со страной вынырнет из обморока. После того, как ваша газета перепечатала призыв А. И. к старым эмигрантам, который впервые был опубликован в 77-м году в Париже, к нам в. представительство сразу начали присылать большое количество мемуаров. К сожалению, процентов 40 из них оказались совсем не мемуарами, а, скажем, стихами или рассказами, что мы, конечно, уж никак не можем .публиковать, но много и действительных воспоминаний людей – свидетелей нашей тяжкой индустрии XX века. всех трех революций, гражданской войны, коллективизации, войны с фашистами. послевоенного уничтожения деревни,— все это мы теперь собираем, описываем, будем каталогизировать и затем лучшие из них публиковать, как мы уже делали на Западе, где
нам в ответ на этот призыв прислали примерно 700 рукописей. .Из них напечатано 11, вот
сейчас выходит двенадцатая книга.

— Вас пригласил к себе президент Ельцин. Можете ли вы что-то сказать об этой встрече?

Н.С. — Живое общение, конечно, не телевизор. Разговор был о положении в стране. Борис Николаевич тяжело озабочен, и видно, что сердце у него болит... Он был очень гостеприимен, живо пересказал мне часть своего недавнего телефонного разговора с А. И. Подтвердил, что двери для возвращения А. И. открыты... Пока, правда, мне не удалось найти загородный дом, куда мы могли бы вернуться, но поиски идут... Видно, до возвращения А. И. мне придется приехать еще не один раз.

— За время вашего пребывания здесь вы могли не раз убедиться, как резко противостояние левых и правых сил. Как отразится, по-вашему, возвращение Александра Исаевича на этом противостоянии?

Н.С. — Мне трудно судить, как отразится, могу только сказать, к чему стремится сам Солженицын. Он считает, что всякий писатель вообще, м себе он этого желает, может и должен быть силой объединяющей, а не разделяющей. Я думаю, что когда он вернется, он постарается – в той мере, в той мере, в какой это от него будет зависеть, – стать такой объединяющей силой.

– Именно поэтому мы с таким нетерпением ждем его возвращения.