Посв. Калугину С

В тонких трещинках губ остывает закат,
Маску на пол и боль влажных судорог сна
Захлестнет чей-то смех, отраженный стократ
В позвоночнике стен. Горький смех и луна…
И ничто и никто не солжет и не выдаст,
Черным кружевом сплел ветер ветви осин
И теперь, нелюдим и беспечно порывист,
Зазывает красавиц в утробу трясин.
Припадая к земле обозленной волчицей,
Маска слушает ночь и грохочущий смех.
И за ним острокрылой стремительной птицей,
Рассекая туман, поднимается вверх.
Над бесполою мглой, над агонией тел.
Все едино и слитно. Юпитер и Марс.
Боже! Жги мою совесть за то, что посмел
Возжелать тебя страстною лживостью глаз,
В ослеплении томных, мучительных грез,
Осквернив твое имя, я сломлен и жалок,
Боже! Как же теперь все без меры всерьез!
Боже! Как же обман был изнеженно сладок!
Власть, смятенье его, он был юн, он был мой.
Я был всем, я был светом и тьмой, и желаньем,
Пожирающим плоть, и дразнящей волной,
Возносящей любимого в блеск обожанья,
И рабом его тонких, взывающих черт,
Я был странником, ищущим брошенный путь,
Путь к тому, для кого даже имени нет.
Мой возлюбленный, я не желал обмануть,
Но мой путь, мой цветущий, мой радостный сад
Скинул зелень одежд, обнажившись бесстыдно,
Он вспорол свое лоно и в жаркий закат
Семя взорванной жизни метнулось. Обидно
До смертельной тоски было мне. Я терзался,
Я слал небу проклятья, я был одержим.
Я забыться не мог и во сне. Я сражался,
Сумасшедший! Я верил, что день не рушим,
Что виновен лишь Он, ибо выдернул жизнь,
Будто жилы из юного, сильного тела.
Среди мертвых камней, среди стонущей лжи
Я лежал, всеми проклятый, больно немело
Мое сердце. И вдруг. Смех иссяк. Хлынул свет.
Сквозь потоки отвесной воды. Я лицо
Подставлял под тяжелые струи. Мой след
Стерся с этой земли, размыкая кольцо
Долгих жизней. Я слепнул. Но видел ясней.
Кожей чувствуя голос и нежность признанья.
Боже, жизнь была сном иль в отраднейшем сне
Я теперь наблюдаю живое сиянье?