А. Стреляный о Дидурове. Голубая кровь

Послесловие к книге Алексея Дидурова Постфактум   

ГОЛУБАЯ   КРОВЬ

В 1965 году, в газету «Комсомольская правда», в отдел сельской молодежи, где я тогда работал, мы взяли стажером московского подростка, никогда не видевшего деревни. Это был девятиклассник вечерней школы Алексей Дидуров, дитя московской коммуналки, из неблагополучной семьи. Послали его в командировку в Мценск – писать что-то о сельском комсомоле.
Вместо статьи для газеты, Лёха, как его называла шпана Столешникова переулка, привез стихи для себя.

О, пыль и тишина
Во городках России!
Сменили времена,
А вас и не спросили...

Это – о снятии Хрущёва, о самом начале брежневской эпохи.

Что бог на небеси,
Что царь с его семьею!
Вы были для Руси
Единственным судьею,
Собой являя прок
Хотений, планов, действа.
Как быстро вышел срок
У вашего судейства!

Я запомнил эти стихи: в них не было революционно-демократической язвительности, об участи обесправленного народа он говорил по-взрослому кротко:

Уж вам не остужать
Столиц умом горячих,
И зрячих не сдержать
Премудростью незрячих.

Заканчивались стихи так же непроходимо, как и начинались:

А крикнет паровоз
За низкими домами,
Слепой церковный пес
Запрядает ушами
И в конуру вползет,
И гавкнет, беспокоясь:
Кого-то принесет
Московский скорый поезд?

Ни в комсомольской, ни в партийно-советской печати Дидуров не зацепился, его тянуло к вольной жизни, к литературной голытьбе, в круги непризнанных поэтов, живущих бог знает на что, в том числе и на выручку от собираемых в подъездах бутылок. Об этом у Дидурова тоже написано:

У лифта пьяненький бродяга
Пластмассу пробки рвет клыком.
Я поступить решил двояко:
На кухню – вскачь, назад бегом:
«Сэр, вот вам нож, а вы за это
Отдайте мне сосуд пустой.
Он станет хлебом для поэта,
А хлеб – поэзией святой.»

Мало-помалу Дидуров стал известным представителем московского дна – того дна, где
не рвань и пьянь, а честная талантливая юность, которую не пускают на пир все: и цензура, и служба безопасности (доблестные арестовали одну его тетрадку...), и ненасытно-деловитые гении, и слащавые дурехи, чистосердечно уверенные, что море Братское действительно поет.
Дидуров знал свое место и, как говорится, не претендовал:

На этих улочках кривых,
На этих вечных мостовых
Когда-нибудь прервутся
Швы шагов моих...

В апреле 1985 года, на следующий день после того, как Горбачев пообещал демократию, Дидуров обзвонил свое подполье. Ребята собрались и решили поверить обещанью. Так была создана рок-группа «Искусственные дети». Имелось в виду, что в стране, где бросают за решетку не только бандитов, но и писателей с художниками (недавно я целый вечер рассматривал в Амстердаме сатирические рисунки Вячеслава Сысоева, за которые этот человек получил два года. Они и сейчас служат – и гэбешник, который часами допрашивал художника, и судья с народными заседателями из трудящих, и те члены ЦК, которые голосовали за каталажку для стихотворцев и карикатуристов не в тридцать седьмом, а в семьдесят седьмом и позже). Ребята исходили из того, что в стране, где уже чуть ли не сто, лет уверенно бытуют такие военно-полевые выражения, как «идеологический фронт», не могла не появиться, в результате успешных государственных мер, особая порода людей. Отсюда – «Искусственные дети».
Теперь «Искусственные дети» стали костяком дидуровского кабаре «Кардиограмма». Народ там разный: студенты, школьники, рабочие, инженеры, есть политолог, он же композитор и певец Андрей Липский (недавно был в Англии с Виктором Ковалем), есть пехотный капитан, ребята зовут его капитаном Тушиным, приходит и читает свои стихи – прекрасные стихи. «Кардиограмма»  имеет  пристанище в одном рабочем клубе, гастролирует по Москве. Завсегдатаи кабаре и устроители этих гастролей – по-прежнему левое крыло московского подвального искусства.
Каких правил придерживается это заведение? Здесь поют только хорошие стихи, настоящую поэзию. «А ты такой холодный как айсберг в океане» – не принимается даже на роль пародии. Во-вторых, они не забывают, что поют на русском и для русских. Русский стих –  говорит Дидуров, – это русский стих. Если положить его на английский рок, будет черт знает что. Не стоит думать, говорит Лёша, что если Россия запоет западный рок, она немедленно станет так же красиво загнивать, как они, сволочи. Композиторы «Кардиограммы» стараются, чтобы  их музыка соответствовала  природе современного руского городского стиха и в то же врем– чтобы это был все-таки рок. Рок – значит, резкость, обостренность, надрыв.
Вот, например, сочиненный Дидуровым и положенный на музыку Владимиром Алексеевым «Московский экологический рок-плакат» – это о том, что делают сейчас
с Москвой.

Татарин бил-бил – не разбил,
Немцы били-били – не разбили.
Мышка бежала, хвостиком махнула –
Яичко упало и разбилось.
Ребята! Не Москва ль за нами!
Ребята, отстоим Москву!
Эти слова пронзительно выкрикивает, выстреливая из кружка певцов свою голову на длинной шее Витя Гаранкин.
Это сразу бросается в глаза: их рок – русский. Про остальной, гремящий в стране на русские слова, Дидуров говорит: «Рок-быдло». В свою очередь это быдло не пускает «Кардиограмму» на фестивали и конкурсы, да и как пускать, если они не оглядываются на цензуру.
В этом кабаре нет сцены ни в прямом, ни в переносном смысле. Леша против имперского бюрократического централизма. Это когда сцена – залитый светом Олимп, а зал – толпа смертных, когда, артист, как на¬хчальник, вещает перед погруженной во тьму массой со стертыми лицами. В кабаре Дидурова зритель, как и положено, – рядом с артистами. Всякий может встать и спеть что-то свое, вступить в разговор с артистом. Один ветеран схватил головку микрофона, как гранату-ли¬хмонку и закричал, что их всех надо расстреливать. Другой – тоже ветеран, тоже грудь в орденах – бла¬хгодарил: «Спасибо, ребята, мне 73 года, я рад, что до¬хжил до вас».
Этот рок русский, но не для всяких ушей. Это искусство тонкого слоя, я бы сказал: благородной русской молодежи, рок – голубая кровь, хотя там и безотцовщина есть, кажется, и бездомные или почти бездомные. Эта молодежь получила свое образование сначала в подворотне, «на этих улочках кривых, на этих, вечных мостовых», а потом все-таки там, где надо, – в Доме Пашкова, в Пушкинке.
У Дидурова  – вечернего школьника – был рассказ: «Я – в Пушкинку» – о мальчишке-санитаре, бегущем после работы в Пушкинский музей мимо орущей чаши первого в Москве открытого плавательного бассейна, вырытого на месте храма Христа-спасителя.

А. Стреляный.
Лауреат   Государственной премии
Москва, 1993