Муха. Михаил Плосков

Давно это было. Я тогда совсем еще пацаном был. В то время все казалось иным. Солнце – ярче, трава – зеленее, деревья – выше, а все взрослые люди были для нас дядями и тетями.
Жил в то время в нашем барачном поселке один дед. Может и не совсем дед, но для нас он был непостигаемо стар. Жил он один, на краю поселка в своем покосившемся от времени домике. Как так вышло, что на старости лет остался один, была ли у него семья, дети? – не знаю, то мне по сей день не ведомо.
 И была у него собака. Правда, назвать ее собакой можно было с натяжкой. Не собака, а так – собачонка. Маленькая такая, лохматая и абсолютно черная, как уголь, отсюда кличка – Муха. С обеих сторон Мухиного туловища, были абсолютно одинаковые пучки шерсти. Так что определить, где голова, где хвост, можно было только при её движении. Не будет же она ходить задом наперед?
С характером была собачонка. Спуску ни кому не давала. Даже большие дворняги, коих по поселку бродило великое множество, Мухино подворье обходило стороной. Но на улице, вела себя довольно прилично. Правда в руки никому не давалась, но и не бросалась на прохожих без веских на то оснований.
Малые размеры Мухи, с лихвой компенсировались умом и хитростью. Примеров тому было множество.
В то время по поселкам, колхозам – совхозам сновали бригады по отлову бродячих собак. Мы их прозвали «собачниками». Стоило такой бригаде объявиться в поселке, как Муха пропадала. Пропадала и все! Как будто ее и не было. Где она пряталась, даже сам Никодимыч не знал.
- Где тебя леший носит? В оперу тебе балет! – сетовал он, и тут же успокаивал себя – ничего, голод не тетка.
Муха появлялась только тогда, когда ее существованию ничего не угрожало.
После облав «собачников» своры беспризорных собак заметно редели. Но Муху это дело, вообще не касалось. Она заранее чувствовала опасность, и всегда успевала спрятаться.
Но облавы происходили не часто, и Муха преспокойно проводила время на крыльце Никодимыча.
Сам Никодимыч выходил из дома не часто. Все больше в поликлинику, или в магазин.
В поликлинике, которая одновременно была и больницей, Никодимыч подрабатывал на должности заместителя заведующего по хозяйственной части. Так масштабно он называл завхоза Степановну, грузную, но не ставшей от этого вредной, женщину.
В обязанности заместителя завхоза входило не так много обязанностей: лампочку, где заменить, кран какой подтянуть, стекло вставить, замок поменять, отнести – принести, вот и весь перечень выполняемых им работ.
Муха терпеливо поджидала хозяина в прибольничном палисаднике.
- Муха! В оперу тебе балет, держи подарок! – Никодимыч никогда не забывал про неё. Всегда выносил ей из больнички что-нибудь вкусненькое, то рыбку жареную, а то и сосиску.
Про себя Никодимыч тоже не забывал, выходил всегда заметно повеселевший.
       - Ну что Муха, в оперу тебе балет, вахту сдали! Веди домой.
Муха, размахивая метелкой хвоста, семенила впереди Никодимыча.
Путь домой мог растянуться до вечера. Пройти мимо магазина, у хозяина ни как не получалось. Если возле вожделенной «точки», по каким то причинам, знакомые Никодимыча отсутствовали, он заходил в магазин, брал «пузырек», и Муха снова бежала впереди хозяина к дому. Если же друзья были на месте, что случалось гораздо чаще, Муха при одном их созерцании начинала тоскливо повизгивать.
Надо заметить, что Никодимыч и был любителем змея зеленого, но всегда знал меру. Излишеств в этом деле себе не позволял, и домой всегда добирался сам.
Дорогу до больницы и назад, Муха знала прекрасно. Однажды это и спасло Никодимыча.
Как-то посреди зимы захворал Никодимыч. Сильно захворал, с ног его эта хворь свалила. Телефонов в то время не было, они и сейчас-то не в каждом доме есть, и в гости редко кто приходил, вот он сам за собой и ухаживал. Так бы все ничего, но как-то по утру, не поднялся Никодимыч с кровати. Так, наверное, его и нашли, если бы ни Муха.
На следующий день, про подвиг Мухи знал уже весь поселок.
Сообразив, что с хозяином твориться, что-то не ладное, Муха прибежала к больнице. На отчаянный ее лай внимание обращали многие, но тревожное состояние собаки, мало кого волновало. Только когда до Степановны дошла весть про Мухино поведение, и не найдя нигде Никодимыча, она поняла в чем дело.
Немедленно, на единственном «Уазике», который был приписан к больнице, Степановна, прихватив Муху, отправилась к Никодимычу.
- Еще день- два – вздыхала завхоз – искать мне другого помощника.
Три недели пролежал Никодимыч в больнице с воспалением легких.
Все это время Муха была при нем. Не в палате, конечно, отвела завхоз ей закуток укромный. Не положено, конечно, но что делать?
Не было бы счастья, да несчастье помогло. Эта народная мудрость, в полной мере подходила к Мухиному пребыванию в больнице.
К выписке Никодимыча, от усиленного питания, Муха заметно похорошела, шерсть стала блестящей. Кто-то, несмотря на собачью неприязнь к чужим рукам, умудрился подстричь ей челку, после чего, та обрела вполне респектабельный вид.
А сколько было радости в маленьком собачьем сердце, когда она услышала долгожданное:
- Муха! В оперу тебе балет, веди домой.
Она счастливо семенила впереди его, поминутно оглядываясь, словно не верила своему счастью: домой!
Теперь, ни каким силам неподвластно отнять у неё хозяина. Теперь она всегда, будет рядом, как раньше, всегда!
Так казалось…

Но время – лечит. Со временем забывается все: и зло, и добро, в равных пропорциях.

Случилось однажды размолвка и у Мухи с Никодимычем. Вернее у Никодимыча произошла оказия по отношению к Мухе.
То, что Муха неотступно следовала за хозяином, это понятно. Не понятно одно, как…
Впрочем, все по порядку.
Любил Никодимыч щуку половить, благо – речка рядом.
Облюбовал он себе одну заводь, дальше и не ходил.
- Из пескаря, что приготовишь? Баловство одно – говаривал дед – а щука, другой коленкор получается.
Мы конечно тогда еще не знали, что обозначает слово «коленкор», но с пониманием утвердительно качали головами – мол, щука это серьезно.
А разделял ту заводенку куст черемухи, которой по берегам речушки росло множество.
Придет Никодимыч на берег, наловит на отмели Сорожки мелкой, для живца, и потом только брел на заводь.
По одну сторону куста усаживался сам, по другую сторону располагал Муху.
Понятное дело, что рыбу ловить собака не умеет, а вот сторожить – умела!
Как Никодимыч приучил ее к этому – остается удивляться.
Положит дед удилище на рогатульки, перед Мухой и напутствует:
- Смотри Муха, не прокарауль!
Муха усаживалась возле удилища и терпеливо ждала.
Что она там понимала трудно сказать, но стоило поплавку уйти под воду, как Муха начинала отчаянно лаять. Тут уже Никодимыч не дремал, спешил на выручку. Так они и рыбачили.
Но в тот раз все было иначе. Куда делась щука не известно. Может, и не девалась вовсе, но клевать не хотела. Не хотела и все. Не было клева.
Муха скучала. Развалившись на траве, она искоса поглядывала на поплавки.
Никодимычу было проще. Он время от времени притягивал к себе старую, больше напоминавшую кусок тряпки, парчовую сумку, где лежало пол-литра. Приложившись к оному, пустое время провождение казалось не столь обременительным.
Сколько раз, он прикладывался к горлышку, не известно, но только когда прикладываться стало не к чему, терпение Никодимыча лопнуло. Он засобирался домой.
Возле калитки собственного дома его поджидал сюрприз: приятели решили навестить друга.
Только на утро Никодимыч вспомнил про Муху. Собаки не было.
- В оперу тебе балет, бестия лохматая, опять куда-то запропастилась. Ничего - голод не тетка.
Не появилась Муха и на утро следующего дня. Никодимыч забеспокоился.
Где и как он искал собаку остается догадываться, но поиски, привели его на берег реки.
Еще издалека он заметил на траве черный комок.
-Муха, Муха, ко мне!
Но Муха казалось, не слышала его.
Подойдя к ней, он потрепал ее по спине:
- Муха, ты что, что случилось? В оперу тебе балет. Я весь обыскался тебя, а ты здесь…
Теперь Никодимыч заметил свою старую сумку, забытую им на берегу.
- В оперу тебе балет, Муха! Это ты ее караулишь?
Это же надо, из-за куска тряпки, все твои мучения? Эх ты глупое создание, в оперу тебе балет. - Он ласково погладил ее – все Муха, все, пошли домой.
Никодимыч в сердцах швырнул сумку в кусты.
- Домой Муха, домой! – командовал дед.
Собака нехотя поплелась за ним. Сделав несколько шагов, Муха села на траву и жалобно заскулила.
- Ты гляди, в оперу тебе балет, ни как обиделась? Муха ко мне! – Никодимыч ждал.
Но Муха демонстративно улеглась на траву.
Делать нечего, пришлось вернуться - подобрать сумку.
- Видишь, взял я ее, взял – он ласково погладил ее. – Ну, все Муха, домой.
Она нехотя последовала за ним.

Двое суток Муха не притрагивалась к еде. Она неподвижно лежала на полу, положив свою умную морду на вытянутые лапы, и казалось, безучастно смотрела в одну точку.
Никодимыч нарочито повесил сумку на самое видное место, чтобы Муха могла видеть ее. Может теперь она поймет, что ее старания не пропали даром.
Но это мало что дало.
Никодимыч загрустил. Даже после «вахты» не заходя в магазин, спешил домой к Мухе.
На четвертые сутки, вернувшись, домой, он обнаружил, что Мухина миска пуста. Муха лежала все также, безучастно глядя в даль, но миска была пуста.
За последние дни, это событие для Никодимыча было самым радостным.
- Так то оно лучше – погладил он ее – ну ничего, ничего, все образуется.

Вечером, когда на небе уже высыпали звезды, Никодимыч, по обыкновению курил на крыльце, думая о превратности жизни.
Неожиданно на его колени легла умная Мухина морда.
- Так то оно лучше, - он нежно прижал Муху к себе - в оперу мне балет.
По морщинистой щеке Никодимыча прокатилась скупая слеза.

На вечернем небе вспыхнула очередная звезда, проливая свой мерцающий свет на два таких разных, и таких родных существа.