Станция Дальняя - из поэтического сборника

                ПРОЗА МЕЖДУ РАЗДЕЛАМИ:

    Подожди, послушай, что я скажу тебе…
Над голубой планетой уже встаёт голубой дымящийся рассвет, чуть привстали травы на цыпочки…
    И ещё. Ты слышишь?
    Уже вышел из парка первый троллейбус, прошагал мимо твоего окна первый пешеход.
    А где-то с бессонных вокзалов трубят и раскачивают тишину ранние поезда.
    И я хочу позвать тебя с собой в дорогу.
    В дорогу длиною в Жизнь.
    Ну так поехали?

                * * *
    Ползёт, змеится по туго натянутым рельсам-струнам зелёный состав. Бьют по ним колёса, вызванивая щемящую душу музыку неведомых далей и ещё чего-то до боли знакомого, до исступления, до крика желанного.
    Будто острый клинок в ножны, легко и плавно вкладывается зелень вагонов в хмурую зелень леса, шарахаются от окон перепуганные ветви осин и елей, тугими боками трётся ветер о стёкла и поёт, поёт им свои вековые песни-нескладухи.
    А я, уперев подбородок в ладони, прикрываю веки потуже и всё слушаю, слушаю, слушаю…

                * * *
    Господи, да куда же бегу я?
    В какие неизведанные стремнины нацелилась душа моя?
    Чего ищет она, каких головокружительных взлётов и падений жаждет?
    А там, за далёким горизонтом, будто алый солнечный диск, уже встаёт лицо твоё. Щурится близоруко и манит, манит меня к себе…
    И вижу: галдящий перрон, пёстрая мельтешня лиц, перезвон поцелуев и среди всего этого шумного потока – Ты. Стоишь надломлено и просто. И вроде - прощай, и вроде - до свидания.
    И чудится: скользит и падает, освобождённая от крючков и застёжек, одежда твоя, и входишь ты в полосу ночного сумасшествия нагая.
    Ко мне идёшь. Спрашиваешь молча, одними глазами спрашиваешь:
              - Ну, как я тебе?
    А там, далее - всё: восторг и трепет, взлет и… тишина.


                * * *
      Лишь пригублю бокал, чуть посечённый щербинкой, - вздрогнет и задымится свеженалитый чай, вспузырится и мгновенно лопнет белая пена его, и в ожидании моего первого глотка вдруг остановится время. Оно замрёт всего на долю секунды, чтобы потом взорваться на столе будильником, хлынуть звонком в уши, встормошить и взбудоражить плоть и самую сущность мою…
     - Не спи! Вставай, встряхнись, слышишь?!
    А я ещё с вечера гнал тебя от себя. Гнал, как ненавистную химеру: - Отстань, уйди, дай хотя бы сиюминутного покоя!
    А ты огненным шаром вставала над городом, палила и жгла, сушила и мучила. Неровными толчками мчалась по кровотокам и… не уходила. Нет, не уходила.
    Чего хочешь ты, чего добиваешься?
    Иглой вкололась в самый кончик нерва моего и колко, колко мне от острия этого!

                * * *
     С яблонь отшелушивался лист.
     Влажный от утренней изморози, нехотя отделялся он от тяжёлой ветки и, неуклюже планируя, ударялся о землю. За ним срывался с насиженного места следующий, а за ними – ещё, ещё…
     Кое-где местами зелёный, лист уже отсвечивал желтизной и, укладываясь в слои, уже переставал быть листом, а скорее напоминал некий мудрёный ковёр с золочёно-бурым рисунком.
     А если чуть полуприкрыть веки, взглянуть, сощурясь, на ковёр этот (не в упор взглянуть, а скользнуть взглядом как бы мимолётно, неприцеленно), то и вовсе могло показаться, что стоишь ты, обложенный золотыми слитками, и робеешь от внезапно нахлынувшего богатства…
     Коченеет земля. Лиственного одеяла явно не хватает, и оттого кажется, что разорвано оно кем-то в клочья, а сквозь грязно-серые прорехи нет-нет да высветлится седой от инея чахлый травяной островок.
     Сыро, пустынно, холодно. Ещё осень, но уже попахивает предзимьем. Уже снялись с выстуженных гнёзд запоздалые стаи птиц. Точечным пунктиром чертят они небо, строя почти идеально ровные клинья и плывут, плывут туда, где горизонт смыкается с небосводом.
     И вот уже не дотянуться до косяка взглядом. И всё холоднее, всё безлюднее вокруг…

                * * *
     Сквозняк был почти не ощущаем, но от малейшего слабого дуновения ветерка суетилось и подпрыгивало на подоконнике пламя свечи. Тоненькое лезвие огня бросалось то вправо, то влево, то и дело норовя лизнуть унылую занавеску, а та не обращала никакого внимания ни на мечущийся в опасной близости костерок свечи, ни на раннюю майскую теплынь за окном: так и висела, поникшая.
     Но в ту ночь на подоконнике находился тот, кому шальной перепляс свечного огня вовсе не был безразличен. Трепетное пламя влекло и манило его к себе, и он, будто завороженный, полз по оконной раме, взбираясь всё выше, выше, выше… Он полз, чтобы оттуда бесшумным самолётиком ринуться вниз, лечь плюшевым брюшком на раскалённый шпиль огня, опалить радужные крылья, и некрасиво скукожась, уронить своё обугленное тельце к парафиновому подножью.
     Что хотел познать мотылёк, стремясь безоглядно к жаркому пламени? Какой истины искал, каких ощущений жаждал?
     Понял ли, сгорая, что предан был свечой-обманкой, или же, распластавшись на её раскалённом языке, воспламенилась и возликовала его хитиновая душа…

                * * *
   Вот и утро. Быстро сереет за окном.
   Кое-где, помешивая нечто горячее и тонизирующее, уже зазвякали ложечками. Пол вагона отчаянно вздрогнул. Потом рвануло, застопорилось, лязгнуло и снова рвануло, чтобы затем стихнуть уже окончательно. Вагон встал, и в уши ворвалась лживая тишина. Длилась она всего несколько секунд, но в репродукторе над головой кто-то простужено всхлипнул, словно вкравшийся в него пассажир проверял заиндевелый от затяжного сна голос. И вот запело, заиграло вагонное радио…
    «На дальней станции сойду,
    Трава по пояс…»
    Где, где она, эта моя дальняя станция?
    Сколько ещё до неё остановок в пути? Долго ли маяться мне в этом опостылевшем вагоне? И спросить-распросить о ней не у кого. Все мы здесь пассажиры. Все стремимся из мрака в мрак, из черноты в черноту. Сидя на чемоданах и баулах нехитрого багажа своего, ждём её, эту нашу общую станцию с пугающим названием «Дальняя»…