Стихи из сборника Разговор

Эффект, который производит настоящее стихотворение, я могу сравнить с тем, что происходит с человеком, когда его ударяют бутылкой по голове или сбивают с ног в драке. Получается, главная задача поэта – оглушить, сбить с ног читателя, сделать так, чтобы он почувствовал всю силу поэта. Спрашивается, зачем это нужно читателю?       
Поэтический, да и любой другой, талант дарован человеку по воле Бога самого. Но не нужно самообольщаться и думать, что поэт – проводник Бога на земле. Поэт не пророк: пророк говорит от имени Бога, поэт – от себя, а от себя можно сказать всё, что угодно, тем более в стихах. Поэту, как и всякому человеку, свойственно заблуждаться, он легко может сбиться в пошлость, ханжество, неверие. Но если он будет прислушиваться к своему таланту, он не потеряется, ведь талант Божий – это спасительный маяк, ведущий нас сквозь тьму наших заблуждений.
О подлинном призвании поэта очень правильно сказал Юрий Кузнецов:
Сказать о чём смолчал апостол Павел,
Вот подвиг духа, вот смертельный риск.

Такой ориентир не каждому под силу. Слаб тот поэт, который ставит себе ориентиры другого порядка, он легко может потерять не только поэтический дар, но и душу.
Я твёрдо знаю, теплится мой огонёчек и стараюсь его держаться. Даст Бог, выведет он меня на верный путь.
Ах да, читатель, я совсем не ответил на твой вопрос. Ответ прост: если в поэте присутствует высшее начало, то и читатель будет расти ему в ответ. 
Идём, читатель!

НЕЗНАКОМЫЙ МАРШРУТ
Сегодня я проснулся слишком рано.
Я мало сплю, я слишком много жил.
Я вынул зажигалку из кармана,
которую по пьяни положил.

И закурил, и шёл, куда не надо,
совсем один, без денег и следа
среди долгов, зимы и снегопада.
Куда я шёл? Не помню сам куда.

Впитав в себя уныние и смуту,
расстроенный, что счастья в мире нет,
я шёл по незнакомому маршруту,
и всюду мне горел зелёный свет.

И я живу, живу и увядаю,
пока по мёртвым улицам хожу,
пока о Боге всуе вспоминаю,
слова в стихи трагически вяжу.

ПЕРЕХОД
На бедность пиликает скрипка,
за совесть, обиду и страх.
Недетской выходит улыбка
на детских, поджатых губах.

Мотивчик тоски и неволи
запойный отец стережёт,
и тычется классика боли
в московский, глухой переход.

* * *
Нас, наивных, накололи
славной сказкой про Москву.
Пусть мне дом приснится что ли,
я другой не наживу.

Город дикий, город странный
мне об этом рассказал.
Пусть присниться деревянный
и обшарпанный вокзал.

Я, шатаясь вдоль перрона,
буду верить краскам сна…
Повязали Аполлона,
как простого пацана.

* * *
Меня запинают, и всё же домой я уйду.
Никто не узнает, никто ничего не заметит.
Посыплются листья, и небо подарит звезду,
в разбитое детство пускай она светит и светит.

Покуда свети, моя радость, покуда свети.
И сжалится Бог, и желанье моё не осудит:
вернуться туда и забитое детство спасти,
сказать – успокойтесь, не надо! – и крови не будет.


* * *
Моё детство не верило в горе:
я играл во дворе дотемна,
улыбался, сидел на заборе,
но недетскою стала весна.

И когда в нашей доблестной школе
утверждался закон кулака,
постигал я понятие боли
от ударов в живот и бока.

И валился на землю в бессилье,
и пощады себе не просил,
и месили меня, и месили,
и один я домой уходил.

А когда всё закончилось летом,
я от шалостей детских отвык:
всё сидел вечерами со светом
и учился спокойствию книг.

Выходил на прогулку, сутулясь,
и не думал об этом всерьёз.
Это только потом затянулось,
это только потом утряслось.

Вечерами мы пили в подъезде,
и, домой возвращаясь ко сну,
я глядел на развалы созвездий,
как уже никогда не взгляну.

* * *
Привет, Шексна! Как мёртвое сукно,
простой костюм, поношенный и стёртый,
вокзальное подгнившее бревно
закрыл собою европластик мёртвый.

Как я любил первоначальный вид!
Вскочу в маршрутку – резвую повозку, –
и быстро мы помчимся к перекрёстку,
пока автобус вдалеке гремит.

Вот Барбач – мрачный, спившийся район.
Он неопрятен, тягостен и беден,
различными пороками объеден
дитя иных, блистательных, времён.

Здесь не найдёшь ни храмов, ни крестов.
Как торжество советского закона
поднялись вышки вместо куполов
и остановка под названьем "Зона".

Торговый центр загадка для ума
на скучном фоне старого Райтопа,
и, кажется, что ветхие дома
построены задолго до потопа.

Руины школы, выцветший бурьян,
пятиэтажки, рынок и помойка.
Над магазином страшная надстройка
похожа на мясистый нос армян.

На Первомайской воткнут, как топор,
фонтанчик поселкового разлива,
и было бы, наверное, тоскливо,
когда б не окрыляющий простор.

Здесь небо греет, как глоток вина.
А вот мой дом. Встречай меня, Шексна!

* * *
Не будет вечности для нас,
она останется незрима.
Так непонятен запах дыма,
когда огонь уже погас.

Любовь, отжившая давно,
во мне уже не возродится.
Не страшно жить, не страшно спиться,
а страшно то, что всё равно.

* * *
Как осень за дымкой тумана,
как праздники, пьянки, цветы,
надежда – продленье обмана,
обман – продолженье мечты.

И после такого нелепо
в сознанье чужой правоты
смотреться в московское небо,
где нет ни единой звезды.

Калёная прихоть, причуда
с поправкой на гений и труд.
Свалить бы скорее отсюда
туда, где жалеют и ждут.

Соринка, жестянка, шутиха,
мелькнувшая в сизом дворе.
Мне будет спокойно и тихо
лежать на Поповской горе.

* * *
Теперь-то мне точно известно,
Я понял себя наконец:
какой из меня, если честно,
садовник, строитель, отец.

И я умираю поэтом
в объятиях смутного дня.
Родная, простите за это,
ведь Вы не любили меня,

а может, любили. Да что там
терзаться об этом сейчас.
Сыграйте о смерти по нотам,
чтоб хлынули слёзы из глаз.

Пусть слёзы последние эти
размоют душевный покой,
где сад мой, где дом мой и дети
несбыточной стали мечтой. 

* * *
Ты как жена ложишься с краю,
и мы о многом говорим.
Я очень плохо понимаю,
зачем вообще мы вместе спим?

Ты ищешь дом, а я бродяга,
я не тактичен, даже груб.
За дверью вымерла общага
и я твоих касаюсь губ.

Спокойно, Боже, как спокойно,
как на душе моей светло!
Пускай ты большего достойна,
но если будет тяжело,

не застрелюсь и не повешусь,
с балкона вниз не ломанусь:
тобой, одной тобой, утешусь,
тобой, одной тобой, спасусь.

МАТЬ-И-МАЧЕХА
Разминая ленивые ноги,
я гулял по Москве сколько смог
и сорвал у железной дороги
мать-и-мачехи жёлтый цветок.

Бесконечно судьбе благодарен
за простую земную красу,
я возьму этот жёлтый фонарик
и в общагу его отнесу.

И пускай он под вечер завянет,
как завяли другие цветы;
не печалься, светлее не станет,
если будешь печалиться ты.

* * *
Словно горсть непокорной земли
разбросала война обелиски.
Мы в чертоги Победы зашли
и погибших увидели списки.

Мимолётная память войны ;
имена, что отныне забыты,
где бутылки больные сыны
расхвостали о скорбные плиты.

Свою силу утратила соль.
Под скупые осенние вдохи
мы впитаем отжившую боль
отшумевшей советской эпохи.   

СОВРЕМЕННЫЙ СОНЕТ
Иду по лесу, ёлки-палки,
наверно, лес растёт на свалке.

Бутылки, банки и жестянки
лежат как гости после пьянки.

В траве, как гриб, белеет пачка,
в кустах – раздолбанная тачка,
 вода в реке блестит, как битум.

Эх, братцы, лучше быть убитым,
лежать себе на чёрной травке
в тени шикарной бензоправки.

Мы всю природу захламили,
и ты, читатель мой, прости,
что будут на твоей могиле
бутылки битые цвести.

* * *
Я вчера перерезал пространство
и сегодня проснулся в Сумах,
поменяв – не смотри на размах –
постоянство на непостоянство.

Зацени, как немеет язык,
отойдёт – не такое задвину.
В Украину ли на Украину
я приехал и время настиг.

Я оставил рубашку свою:
разговоры, враньё, перебранки.
Ты прикинь, я сижу у альтанки
и лекарство из горлышка пью.

Не беда, говорю, не беда –
это воля ударила в спину.
Я покину на днях Украину,
но моя засияла звезда.

Будь, что будет, была – не была,
надоело в неволе томиться.
Потеряется угол в столице?
Мне свобода дороже угла.

* * *
Плохи мои дела. Я тлею, как окурок.
Хотя чего желать? Заводишко пивной,
молочный комбинат, кисельный  переулок –
жужжит под колпаком мещанский рай земной.

Дрожит за рукавом конфетная столица,
цепляет за глаза господское жильё.
Мне некуда идти, мне негде притулиться,
мне не с кем разделить бессилие моё.

Боли, боли, душа, когда тебя не просят,
держись за жизнь поэт, пощады не проси.
Пускай твои враги на сердце камень носят,
ты камень на врага на сердце не носи.