Свидетели Иеговы из сборника Мир вокруг

Люди эти отчасти напоминают блондинок – в том смысле, что их не лягнул разве что ленивый. Но если над блондинками потешаются и любят, то любовь к Свидетелям Иеговы не покидает пределов их собственной общины. Анекдотов о них не рассказывают – чести угодить в анекдоты нужно еще удостоиться. Со Свидетелями Иеговы поступают проще: захлопывают дверь перед их носом. Их обожают почти так же, как коммивояжеров и сотрудников налоговой инспекции. Они и в самом деле чем-то схожи и с теми, и с другими. С первыми их роднит желание войти в вашу квартиру, со вторыми нежелание из нее выходить. От коммивояжеров они унаследовали щедрость посулов, от налоговых инспекторов непримиримость угроз. Мне даже кажется, что община Свидетелей Иеговы состоит исключительно из этих двух категорий рода человеческого.
Одно время они довольно часто наведывались ко мне. В ту пору я находился в некоей полупрострации и отчего-то вбил себе в голову нелепую мысль, будто должен выслушивать каждого. Нелепость этой мысли заключалась в том, что выслушать всех попросту невозможно, но, задавшись подобной целью, человек готов подставлять свое ухо кому угодно, кроме тех, кому следует. Мое ухо открылось для пьяных излияний полузнакомых мне людей, для бредней местного сумасшедшего Валеры (довольно злобного, кстати, типа) и для проповедей Свидетелей Иеговы.
Вообще-то, это были не Свидетели, а Свидетельницы в количестве двух штук. Одна была маленькой, толстой, в очках, очень некрасивой и по большей части молчаливой дамой лет пятидесяти. Вторая была помоложе, стройная, темноволосая, с милым и очень живым лицом. Видимо, как у милиционеров и полицейских есть тактика доброго и злого следователя, так и у этой общины имелась тактика располагающего и отталкивающего собеседника.
Женщина помоложе рассказывала о себе ужасные вещи. Оказывается, раньше она была алкоголичкой, наркоманкой, чуть ли не проституткой, и этот омут затягивал ее всё глубже и глубже, пока внезапное озарение не привело ее к порогу общины. Кубышечка (так я окрестил про себя ее спутницу) слушала ее и горестно, понимающе кивала, а при последних словах воссияла. Разыгрываемая сценка показалась мне вдруг настолько забавной, что я, забыв о своих благих намерениях, не удержался от вопроса:
– И что же вам больше понравилось?
– Извините? – не поняла симпатичная дама.
– Алкоголь, наркотики или жизнь в общине?
– Хорошо, что у вас есть чувство юмора, – приятно улыбнулась темноволосая, тогда как ее спутница сокрушенно, но всё с тем же пониманием покачала головой. – Есть, однако, вещи, над которыми шутить не стоит.
– Например? – спросил я.
– Бог, вера, жизнь, смерть.
– А над чем же тогда шутить? – удивился я.
– Простите, я вас не совсем понимаю, – снова улыбнулась темноволосая.
– Всю свою историю, – объяснил я, – человечество шутит единственно над тем, что ему дорого. И всерьез говорит исключительно о том же. Бог, вера, жизнь, смерть. Добавьте сюда любовь, ненависть, надежду, отчаяние, здоровье, болезнь, сексуальное удовольствие, половое бессилие... С какой стати я стану шутить над тем, что мне неинтересно? Чтобы пошутить или сказать что-то серьезное о мешке картофеля или стакане воды, я должен угодить в пустыню, где у меня не будет ни того, ни другого. Пока эти вещи не станут для меня жизненно важны, я и слова о них не скажу, ни в шутку, ни всерьез.
– Понятно, – ничуть не обидившись, кивнула темноволосая. – Скажите, а у вас в доме есть Библия?
– Есть.
– Вы ее читаете?
– Иногда.
– В таком случае, вы наверняка помните десять заповедей?
– Помню, – вздохнул я.
– Почему вы так вздыхаете?
– Потому что я, кажется, нарушил уже девять из них. Разве что не убил никого... пока.
– Вы лгали? – с удивлением, делающим мне честь, спросила она.
– А вы сомневаетесь? – с искренностью, делающей честь ее вопросу, усмехнулся я.
– И воровали?
– Было дело. Правда, не из корысти, а из озорства. В шутку.
– В этом-то всё и дело! – неожиданно горячо воскликнула ее спутница. – Вы превратили желание шутить в самоцель, в кумира! Острословие стало для вас чем-то вроде Золотого Тельца!
– Красиво, – сказал я. – Образно. Что поделать, у каждого свой Золотой Телец. У одних деньги, у других модные вещи, у третьих острословие, у четвертых желание проповедовать.
– Как вы можете сравнивать! – возмутилась кубышка, но темноволосая с христианской нежностью и одновременно твердостью положила свою руку поверх ее, и она успокоилась.
– По-моему, – молвила темноволосая, – вы шутите от какой-то безысходности. В вашем смехе чувствуются слезы.
– Спасибо, – сказал я. – Поверьте, большего комплимента вы мне сделать не могли.
– Почему? – удивалась она.
– Если бы вы меня назвали просто смехачом, это было бы обидно. Всё равно, что дураком назвать. Я, надеюсь, всё же не совсем дурак. Я не только смеяться, но и плакать умею.
– А почему вы плачете?
– Зуб болит, – начиная сердиться, ответил я.
– Какой зуб?
– Мудрости.
– Надо сходить к врачу, – посоветовала темноволосая.
– Боюсь, – признался я. – А вдруг он его удалять захочет? У меня это последний зуб мудрости, между прочим. Не хочется превращаться в идиота.
– Вы уверены, что слезы ваши связаны только с зубом?
– Уверен, – сказал я.
С этим они и ушли. Они навестили меня еще трижды, и всякий раз я им жаловался то на головную боль, то на ломоту в суставах, то на несварение желудка. Они покачивали головой с таким сокрушенным видом, что еще немного, и я нарушил бы последнюю из нетронутых заповедей. В конце концов, визиты их прекратились – видимо, они махнули на меня рукой. Как мне кажется, я понял их тактику: они узнавали о каком-нибудь человеке, желательно одиноком, у кторого недавно случилось горе, и приходили к нему якобы с поддержкой. Людьми они были неглупыми, терпеливыми, умеющими внимательно слушать и прочувствованно говорить. Это располагало к ним многих из тех, кто не сразу захлопнул дверь перед их носом. Одиночество, чувство неустроенности, боль недавнего горя и желание выговориться толкали людей в их объятия и распахивали перед ними дверь в общину. Я не знаю, что происходило с этими людьми дальше, не знаю, завещали ли они общине свое имущество и тому подобное, а опираться на слухи не хочу. Я видел в них – в Свидетелях Иеговы – нечто другое, что отталкивало меня как от их общины, так и от всякой иной, будь то секта или официальная церковь. Эти люди не принимали смех. Думаю, слез они тоже по-настоящему не принимали. Рамки общины не позволяли им выходить за пределы дозволенного, приравнивая и то, и другое к сотворению кумира. Они были слишком серьезны... Или нет! Они были недостаточно серьезны, чтобы смеяться и плакать. Ибо что может быть серьезнее, чем жизнь, и что может естественней смеха и слез? Смеха, в котором звучат слезы, и слез, в которых лучиками проблескивает смех?
Самое интересное заключается в том, что на третий день после их окончательного ухода у меня разболелся зуб мудрости, который пришлось удалить.