Прощение

Когда рушили мы «нерушимый» наш дом,
«Помогать» стал нам «Запад», с усердьем притом,
Шли посылки гуманной и доброй Европы, –
Оказались такие они филантропы...
В них, то «бывшие» вещи, то пшено, чечевица,
Аж с хрущёвских времён!.. Ты щедра, заграница!..
А в семье было пять «короедов» как раз,
И та помощь нам в самое время пришлась,
Безработица в доме, бутылки сдавали,
Перестройку на чём только свет проклинали.
...Было в каждой посылке письмо доброхота:
Переписку, мол, с вами наладить охота.
...Шли посылки... На письма – писались ответы...
Кто-то очень неплохо нажился на этом,
И куда выстлан путь из «благих» упований –
Нам сказала пословица, после – деянья...
А у нас тогда с Гамбургом шла переписка,
Мы с одной там семьёй познакомились близко:
Письма, фото, подарки. Гостить приглашали.
Как они нас – не знаем, мы их – уважали...
Вот из Гамбурга скорбная весть прилетела:
Мол, наш дедушка умер, такое вот дело,
Он у вас воевал и дошёл там до Волги,
А потом был в плену, и канал строил долго,
Тихим, грустным вернулся, всё с думой о Боге,
И не мог о войне вспоминать без тревоги...

А про русских считал, мол – святые они,
Их Победа – то кара нам божья за них...
Смерть пришла к деду пыткой, мучительно злая,
И за что только выпала участь такая?
Всё одно только слово «прости» повторял,
И какую-то Аннушку, матушку звал.
Всё просил упокоить с молитвой, без шума...
... Мы прочли. И о чём-то своём каждый думал.
И вдруг мама, жена говорит в тишине:
«Вы, наверно, сейчас не поверите мне...
Ах, как тесен наш мир и совсем не огромный:
Я ведь, кажется, знаю их деда и помню»

И она рассказала события детства,
Вот он, этот рассказ, будет внукам наследство...

– Мне тогда, босоногой, шестой шёл годочек.
В Волгодонске мы жили, и мама – рабочей
Возводила дома, склады, химкомбинат.
А в деревне – бабуля и младшенький брат.
В Простиках, вы ведь знаете, я родилась,
Там осталась землянка с хозяйством у нас.
В Волгодонске я помню – барак на Бетонной,
Комнатушку-клетушку, свечу под иконой,
Стол скрипучий, матрац мой под ним на полу,
Ещё помню дрова, и буржуйка в углу...
Жили трудно, военной разрухи птенцы,
Еле-еле сводили с концами концы.
А в посёлке Солёном, за старым курганом,
Жили пленные немцы, совсем без охраны,
И водили их строить то шлюз, то плотину,
Мы детишки привыкли ту видеть картину.
Немцы тихие были, мы их не дразнили,
И в лицо узнавали, и даже – дружили.
Был там немец один, весь худющий, сутулый,
Мне всегда улыбался и руки тянул он,
И всегда мне при встрече дарил шоколадку,
И с кокардой носил преогромную шапку,
Иоганн его звали, по нашему – Гена...
Я росла без отца, и к нему постепенно
Привязалась за ласку его и заботу,
Даже бегала часто к нему на работу,
Словно батька родной: по головке погладит,
То свистульку какую-то детскую сладит,
То мне сказку расскажет, споёт так приятно, –
Несмотря на акцент, всё мне было понятно.

Вот спросила, за что мне такое вниманье.
Он закашлялся, после сказал со стараньем,
Что во мне его смутное что-то тревожит,
Узнаёт он знакомое что-то, быть может,
И какую-то с прошлым неясную связь...
И спросил вдруг:
– Скажи мне, где ты родилась?
– Простики, есть станица, а кратко – Прости,
Тут автобусом если – часа три пути.
Побледнел Гена, вздрогнул, по лицу – вижу – тик:
– А Архиповых знаешь в деревне таких?
–Знаю, бабушка Аня, живёт за три дома,
Одинока, угрюма, всегда ходит в тёмном...
...Покачал головой, не сказал ничего,
И ушёл. Не встречала я долго его.

А потом в наш барак он пришёл в воскресенье,
Шапку снял, поклонился, мне подарок – печенье,
А в тот раз наша бабушка дома гостила:
– Ну, что надо, незваный?
У Гены спросила.
Неприязненно к немцам относилась она:
Братьев двух у неё погубила война.
– Ох, прости меня, матерь, – ответил, – прости,
Тяжело мне, но к вам я не смог не зайти.
Вот живу здесь в России, вашим хлебом питаюсь,
Всё, что было – забыть бесполезно пытаюсь.
И послало меня в ваш приветливый дом
Провиденье само, хоть я с дочкой знаком.
Здесь под небом чужим, в вашей доброй стране
Днём и ночью я чую – проклятье на мне.
И исходит оно из той точки Земли,
Где вы дочку родили и откуда пришли.
И сейчас вы поймёте, поймёте всё это...

...Вёл нас Паулюс к Волге в то страшное лето.
Ваши храбро сражались за каждый клочок,
Мы упорно с боями шли и шли на Восток.
Раз в степи, у колодца на засаду нарвались,
Там два смертника русских отход прикрывали.
Хоть окопчик был плох, и позиция – хилой,
Но сражались умело, и трудно нам было,

Ведь бойцов ни снарядом, ни миной не взять,
Потому что разрушить колодец – нельзя.
Но всё реже стучали у них пулемёты,
А потом им и вовсе не стало работы.
Подползаем всё ближе: «Сдавайтесь, Иваны!»
Убиты? Иль ждут, когда взрывом достанут.
И темнело уже, и спешить было надо.
Я решил: «Будь, что будет!» – и рванул: вот засада,
Вот один, вот другой вдруг вскочил в полный рост,
Рук не поднял, а взгляд, словно в небо пророс...
В кулаках ведь зажаты могли быть гранаты,
Я – гашетку нажал. Так – погибли солдаты.
Документы у них оказались с собою,
Тут узнали мы всё: кто, откуда герои.
Двух Архиповых братьев убил я тогда
Из села Простики – это помню всегда.
Да, с тех пор знаю я палачом стал кому,
И с тех пор белый свет – словно мне ни к чему...

А потом ваши Паулюса взяли в кольцо.
Я узнал русский плен с его женским лицом:
У кого убивали мужей, сыновей,
Да, те самые, русские, с верой своей,
В своих чёрных платках поджидали колонны
Нас, разутых, голодных, войной измождённых,
И летела варёная свёкла и репа,
И куски очень вкусного русского хлеба...
Да, вот эта забота меня и спасла:
Я был ранен, был болен. Я был очень слаб.

Вот такая судьба. Ну что делать мне с этим:
Не дают мне те двое покоя на свете.
Это я их – убил. И теперь эти двое
Днём и ночью со мною. Со мною. Со мною.
И тут бабушка Настя даёт наставленье:
– Ты иди в Простики, к Анне, там – искупленье,
Припади на колени, прощенья проси,
Не простит, будешь проклятым век на Руси.
Но сдаётся мне: русский по жизни таков,
Что простить и врага, и злодея готов.

И сказал он: «Спасибо!» И покинул наш дом.
Но у встречи той было продолженье – потом.

По весне, как клубника становится алой,
Мы домой поспешаем – поесть до отвала.
И нам бабушка Настя в тот раз рассказала,
Что станицу тогда всполошило немало.

...В Простиках вознесли на кургане высоком
Стелу-память всем миром, и видно – далёко.
Там из золота буквы – фамилии павших,
Земляков, простиковцев, станичников наших.
В том безмерном по горю и памяти списке –
Из Архиповых – пятеро родичей близких.
И пришёл как-то к стеле необычный прохожий,
Сразу видно, не русский, бывший пленный, похоже.
Немец тот до утра простоял на кургане...
И явился вдруг к дому Архиповой Анны,
И не стал он стучать, просто встал на колени,
И седой головою поник на ступени.
Вышла Анна. Сурово:
– О чём здесь тоскуешь?
– Это я сыновей твоих... Смерти ищу я.
– Ну-ка, с глаз моих – прочь!
И закрыла ворота.
И всю ночь он, как ворон, стоял, до восхода...

И подходят станичники:
– Что за беда?
– За прощеньем иль смертью пришёл я сюда.
Эти руки убили её сыновей,
И теперь нет мне жизни, злодей я, злодей.

Постоял и ещё целый день на коленях,
Почернел, по лицу – от бессонницы тени.
Да, похоже, и Анна то ночью не спит...
Но одно повторяет: «Уходи!» – говорит.

Мужики подошли:
– Что, не жалуют, фриц?
Отродясь мы не знали фашистов-убийц.
Ну и сколько стоять вздумал здесь без почёта?
– Сам не знаю, пока не случится чего-то.
Эти руки в крови двух её сыновей,
Вот и жизнь не мила на планете людей.
Может быть, тут меня незаметно убьют,
Незаметно зароют – вот он: праведный суд
С тем, кого я убил, буду близко лежать
И ответ на том свете пред ними держать...

Видно, тронулся немец совсем головою,
Кто ж из наших селян вдруг пойдёт на такое?
Собрались мы всем миром и решили тогда:
– Ты прости его, Анна, иначе – беда,
Вдруг загнётся, а где хоронить – вот вопрос,
Ведь, поди ж, человек, а не брошенный пёс.
До своей, до земли ему надо дойти,
Не бери, Анна, на душу грех и – прости...

Ну и Аннушка, словно раскрылась душою,
Повела его в баньку свою над рекою,
Постирала одежду, с иглой посидела,
Покормила (сама – не пила и не ела),
– Повинись, – говорит – как погибли сыны.
– Мать, гордись! Я клянусь: как герои войны!
– А подробней! И где мне могилу искать?
– Не могу! И не смею. Прости меня, мать.
Да и места не помню, лишь степь, да колодец,
Да дорога в пыли – и приметы все – вроде...
А на утро – в поход по земле опалённой,
А могилы – команды удел, похоронной.

И два дня у неё он в той баньке прожил.
Углубил и колодец, крыльцо починил.
Крышу – тоже поправил, поставил забор...
Только Анна не «видит» всё это в упор.

Словно холод – молчанье, словно каменный, взгляд.
Наконец, говорит:
– Загостился, солдат!

Коль уйти так не можешь, тебя я прощу,
Только видеть тебя боле здесь не хочу.
Это просто – война и военная доля,
И убил не своим ты их сердцем и волей.
Бог с тобою, прощу. Становись на колени! –
И ладони – на лоб:
– Вот тебе и ПРОЩЕНЬЕ!
А теперь уходи. Уходи. Уходи.
Прочь из сердца. Из глаз. Душу – не береди.
Я – простила. Простит тебя, может, и Бог,
Только больше ко мне не ходи на порог.

И пошёл он, пошёл, никому не родимый,
В нашу знойную степь, нашим солнцем палимый...

Да, огромна Земля. Только судьбы людей,
Раз скрестившись, опять ищут встречи на ней.

Написали мы в Гамбург, рассказали всё это,
Но от них до сих пор не дождались ответа...
Потому ль – затерялось письмо наше где-то,
Потому ль, что злодейство – карается светом...
(Да, агрессор – злодей, а защитник – герой,
Здесь не может быть меры иной. Никакой).


Был ли тот этот немец, а может – не тот?

За грехи, пусть невольные, кара – грядёт,
В настоящем ли, в будущем – каждый ответит
За проступок, что мир преступленьем отметит.
И злодейство висит над судьбой, как проклятье,
И не знает пощады... Так, сёстры и братья.

Мир не терпит злодейства, уж так он устроен...
И проклятье – злодеям, и Слава героям!

__________________________________________


Икона Божьей Матери "Достойно есть"
("Милующая")
Перед этим святым образом Божией Матери особо молятся о прощении грехов, в том числе и смертных.
http://pokrovxpam.narod.ru/icpb.html