Вот и свиделись, Отче

Вот и свиделись, Отче. К тебе я последним предвестником,
Как вернувшийся с трудного боя усталый солдат.
Расстегну гимнастёрку над старым серебряным крестиком,
Ты когда-то давал мне её напрокат.
Напрокат…

Эта грубая ткань сквозь века проходила дремучие,
То плащом обращаясь, то гладью заморской парчи,
И меняла хозяев, скитаясь от случая к случаю,
Выгорая от света костра и свечи.
И свечи…

Кто носил до меня, был, наверно, заядлым охотником.
Он в подкладке оставил тяжелый отточенный нож
И цветок с одурманенной жаром и ветрами Корсики.
Исцарапали оба мне грудь. Ну и что ж?
Ну и что ж…

А другой был поэтом, беспечным и дерзким парнишкою,
Он в Париже гулял, только был одинок меж людьми.
Он чернилами залил манжеты с нарядной манишкою,
Я не смог разобрать ни строки, извини…
Извини.

Мой черёд наступает… Да только не гневайся, Господи,
Не умею носить осторожно такую шинель.
Вся на дерганых шрамах, в прорехах, заплатах и копоти,
Истрепалась душа. Ей бы жить не теперь,
Не теперь.

Не ищи, умоляю, хозяина старому платию,
Сам ведь знаешь – жестокие ветры шумят впереди.
Не защита она, не доспехи ему и не мантия.
Ну кому Ты такую отдашь? Пощади.
Пощади.

Ну а если решишь отыскать ей другого хозяина,
Как уйду я к последней реке искупаться нагим,
Ты отдай ему крестик мой, слышишь, Отец, обязательно
Вместе с этой рубахой. Он брат мой навеки.
Аминь.