Песенка старого бутафора

Театр всегда таил сакрал,
струенье грёз, дыханье чар.
И я, как старый театрал,
увяз в его круженье.
К тому ж я сказочно богат:
ведь то, что делает театр
театром – бутафорский склад, –
в моём распоряженье.
Да-да, я – старый театрал и помню я прекрасно
те времена, когда, собрав очередной аншлаг,
мне Йорик вечером сдавал колпак дурацкий красный
и с папой Гамлета вдвоём устало шёл в кабак.

Те времена прошли давно,
и стало уксусом вино.
Сценарии сейчас – говно,
как, впрочем, и актёры.
И приходилось мне не раз
скрывать их невысокий класс
и прятать в бархат и атлас
просчёты режиссёра.
Да, я – умелый бутафор, и, значит, мне по силам
Отелло в Яго обратить, а званный пир – в чуму.
Муму легко я превращу в собаку Баскервиллей,
конечно, ежели она хоть чуточку му-му.

Шла драма  «Ленин в октябре»,
но что-то спуталось в игре,
где были дактиль и хорей,
вовсю попёрла проза.
Забыт ответ, повис вопрос,
и вот спектакль пошёл в разнос,
и я бегом на сцену нёс,
что только ни попросят.
Менялись роли на ходу. Со взглядом воспалённым
суфлёр плевался и шипел, но всё же текст кромсал,
рыдал за сценой драматург, а зритель утомлённый
мечтал увидеть хоть какой, но всё ж таки финал.

А я бегом на сцену нёс
роскошный Бержерака нос,
Онегина цилиндр и трость,
и пистолет взведённый,
а вслед за выстрелом, подряд:
хирургу – скальпель и халат,
Пилату – плащ, Сальери – яд
и френч – Наполеону.
Рогожу я на шёлк менял, цвет алый на зелёный.
И стала Золушкой Ассоль, и Брутом Донкихот,
стал Каин Каем, а потом Петрушка уязвлённый
потребовал себе монокль и накладной живот.

И зал увлёкся, и к утру
втянулись зрители в игру
и стали вырывать из рук
и мантии, и тоги.
И я швырял им всё подряд,
и дело вроде шло на лад,
но вскоре опустел мой склад,
и я подвёл итоги:
полсотни лавровых венков, ботфорты Казановы,
три пары маршальских погон, пять царских диадем,
и кто-то даже нимб унёс, и лишь венец терновый
висит как прежде на гвозде,
                висит как прежде на гвозде,
                висит как прежде на гвозде,
не тронутый никем…