Ален Боске. Стихотворения

=======БИБЛИОТЕКА ВЕРЛИБР-КАФЕ=======

Боске (Bosquet) Ален (Анатолий Александрович Биск, 1919—1998) – французский поэт.

СОДЕРЖАНИЕ

АЛЕН БОСКЕ В ПЕРЕВОДАХ МОРИСА ВАКСМАХЕРА
АЛЕН БОСКЕ В ПЕРЕВОДАХ ИРИНЫ КУЗНЕЦОВОЙ

Верлибры Гильвика и Боске в переводах М. Ваксмахера 


=========================================================

АЛЕН БОСКЕ В ПЕРЕВОДАХ МОРИСА ВАКСМАХЕРА

***

На биржу труда
каждое утро приходят стихи,
достигшие среднего возраста,
и свои предлагают услуги.
Одни, например, могли бы выгуливать юные луны
в сентиментальных садах.
Другие камням рассказывать сказки
или склеивать сновиденья, расколовшиеся
от капризов детей,
которых мамаши выдают воскресным отцам.
Третьи даже берутся реставрировать вздохи любви.
Каждый вечер стихи
пополняют ряды безработных.


***

Всегда у меня было две головы –
большая для грусти
и крохотная для веселья.
Всегда у меня две памяти было –
ах, как сверкало прошлое в первой,
как все было пусто, мертво
во второй!
Всегда во мне бились, стучали два сердца –
одно для любви,
для скуки другое.
Что касается моих жизней,
я уже сбился со счета,
часто мне кажется, что их были сотни,
населенных цветами, и птицами,
и монументами, нежными, как женские губы,
а иногда я боюсь, что их не было ни одной.
Рядом со мной всегда бежали две тени –
одна, чтобы мне аплодировать,
другая, чтобы меня разносить в пух и прах.
И если уж быть до конца логичным,
значит, будет у меня и две смерти –
одна, чтобы мне над собой посмеяться,
другая, чтобы чем-то потешить себя.


БОЯЗНЬ РЕАЛЬНОСТИ

Я хотел убежать от реальности,
но мне не хватило дыхания, и она меня догнала.
Мы с нею стали друзьями.
Чтобы ей сделать приятное,
я вдохновенно твержу: «Яблоко – это яблоко,
сардина – малая рыбка,
женщина – поющая роза».
Реальность как будто бы мною довольна,
но все же ей хочется знать,
постоянен ли я.
И я продолжаю твердить: «Булыжник – это булыжник,
лазурь – кусок небосвода,
куранты – большие часы».
Если б реальность могла говорить,
она бы, наверное, сказала:
«Ну, знаешь, вот это уже перебор».
Я поспешно меняю пластинку:
«Яблоко – это птица,
сардина – алмаз».
Боюсь, что реальность
опять будет мной недовольна.


***

Я обнаружил себя на страницах одного русского романа,
написанного в 1840 году
второстепенным русским писателем,
другом Пушкина,
проигравшим свое состояние в карты.
Автор называл меня то Виктором,
то Владимиром.
Я был с густыми усами.
Но во всем остальном это был вылитый я: вид суровый,
глаза диковатые
и голос, который хорош для того,
чтобы предсказывать близость второго пришествия.
Я немного смутился, но виду не подал
и весьма учтиво сказал: «Добрый день, господин Я-сам».
Наша дружба с Владимиром длилась
на протяжении целых двух глав.
Потом я его чем-то обидел
и, согласно моде тех лет, вынудил вызвать меня на дуэль.
На рассвете были печальны березы,
туман удручен
и торжественны секунданты.
Грянул выстрел – я был убит.
Если вы меня любите, перечитайте
этот русский роман.
Мой двойник по-прежнему в нем,
он все так же загадочен и романтичен,
этот Виктор или Владимир, который гораздо
обаятельнее, чем я.


ИЗ КНИГИ «ТРЕВОГИ ГОСПОДА БОГА» (1986)

                Жану Грожану
                Бог – это препятствие,
                которое я воздвигаю между самим собою и мной,
                чтобы мне не надо было себя понимать.
                А.Б.


***

«Я создал яблоко, –
говорит Бог, –
и одновременно
сотворил комара, алебастр,
полуостров и бархат –
хлопотливый выдался день
А тебе, человек, я дал поручение
придумать для яблока имя.
И вот я его повторяю,
это слово чудесное «яблоко»,
так и этак твержу его вслух
и чувствую, что начинаю любить этот плод,
и его наполняет душистая сладость.
Никогда б не подумал, что имя
изобретенное человеком,
может так понравиться Богу.
Нет, возьму себя в руки,
иначе мне завтра
захочется яблоком стать».


***

«Однажды не оказалось поблизости
никого из моих друзей, –
говорит Бог, –
и я от нечего делать
стал наблюдать за розовым лепестком.
Он сперва поплясал в струях водопада,
а затем его унесла сорока
на ветку высокого дуба.
Там подхватил его ветер,
и ночь он провел в сновиденьях
под мраморной колоннадой.
После чего он к поэту попал на письменный стол,
и поэт поспешил в своей оде
его обессмертить –
правда, изрядно при этом приврав.
В другом каком-нибудь мире, лучшем, чем мой,
я бы, пожалуй, с большим удовольствием
стал лепестком».


***

«Я генеральный директор и распорядитель вселенной, –
Бог говорит, –
и мне бы хотелось, чтобы мое предприятие
было немного рентабельней.
Любой самый скромный трудяга –
скажем, жук короед или бык –
имеет право на солнце,
на музыку, на маленький праздник души.
Не в обиде и подмастерья –
родник, например, дающий начало ручью,
или бутон георгина.
Даже пенсионеры – овдовевшие звезды, одряхлевшие луны –
Должны получать свою долю счастья.
Я на днях наведаюсь к ним.
Всем миром наляжем – работа пойдет веселей».


***

Бог говорит:
«Я с вами согласен: мой мир
от совершенства далек.
Я оставляю вам право придумать другой.
Я так либерален,
что могу даже вообразить второго такого же бога,
который действовать будет
успешней, чем я.
Только прошу извинить: мне еще нужно подправить луну,
Добавить твердости мрамору
И колибри сказать, что я ей вполне доверяю».


***

Бог говорит:
«Сотворив пищевод, селезенку,
козодоя, солнце (которое день напролет
помирает от скуки),
я придумал в придачу десяток абстрактных понятий
и понемногу их всем раздаю.
Разум, к примеру, достанется мрамору,
память – лужайке,
угрызения совести – тигру.
Только найдется ли кто-нибудь,
чтобы поправить меня, если я ошибусь?»


***

«Мне очень грустно, – говорит Бог, –
оттого что я взрослым родился.
У меня так и не было детства,
и мне никто не позволил открыть
уже созданный мир.
Я не нашел никого,
кому я мог бы сказать: "Добрый день, мой отец"
или: "Как, маменька, ваше здоровье?"
Во мне очень мало детского простодушия.
Лава, кремень, мошкара,
зефир, человек, пион –
каждый требовал, чтобы с первой минуты
был я ответственным и активным.
Мне очень грустно:
у меня никакого прошлого нет».


***

«Я не могу, – говорит Бог, –
вести свой интимный дневник –
слов для этого не существует.
Я к вам не могу обратиться
ни по-русски, ни, скажем, по-датски, ни на латыни –
я должен все же блюсти хоть какую-то тайну.
Не могу я, на себя напустивши испуганный вид,
с наступлением сумерек прятаться
в глазу антилопы
или в траве луговой –
это было бы слишком наивно.
Глагол "быть" не очень ко мне применим.
Надеюсь, вы знаете, как нежно к вам отношусь,
да только нельзя мне
вам это показывать.
Такова уж планида моя».

 
***

«Мне надоели все эти поэты, – говорит Бог, –
которые навешивают свои трескучие рифмы
на самую прекрасную из моих роз
и норовят за моим лучезарным солнцем,
сверкающим на небе в полной своей красе,
увидеть черное солнце,
ядовитое, как проказа.
Мне надоели все лжефилософы эти,
что шарят под лазурным моим небосводом,
как блудодеи под юбками продажных женщин.
Мне надоели шуты,
которые меня обволакивают
мишурой слов
в нелепой надежде изречь мою истину.
Замолчите! Довольно!»


***

«Я взвесил тело свое на весах, –
рассказывает человек, –
пятьдесят один килограмм во мне весу.
Взвесил тоску свою и тревогу –
по четыре тонны каждая тянет.
После этого взвесил душу свою –
легче пушинки она оказалась.
Слово свое положил на весы –
было оно с утра полновесным,
а к вечеру запропастилось куда-то.
Стал наконец я взвешивать Бога –
стрелка весов замерла на нуле».
»Это не страшно, – говорит ему Бог, –
дело в том, что весы твои – я».


***

«Если при имени "Бог" у вас начинается
приступ крапивницы, – говорит Бог, –
зовите меня "алебастром", "ласточкой" или "ручьем" –
буду знать, что речь идет обо мне.
Если от имени "Бог" вам становится худо,
изобретите взамен другое какое-то слово,
что-нибудь вроде "легкого вздоха", "росы"
или "ужаса небытия".
Меня оскорбить невозможно:
все на свете слова – синонимы для меня».


***

Я верую в Бога,
поскольку он слегка подновляет лазурь,
передвигает с места на место дерево,
останавливает поток,
награждает пощечиной утро,
если оно не желает вставать.
Я не верую в Бога,
поскольку перевожу его творенья в слова.
Я верую в Бога, не веря в Бога,
поскольку я сам – и небо, и дерево,
и река, и утро, и ночь
благодаря всем этим словам,
которые краду у него.


***

Я счастлив, как морская пена,
как вечерний ветер,
как мимоза, которая вздрагивает и трепещет
всей музыкой чутких веток.
Я на поводке выгуливаю свои строки
с их тропическими островами
и с кораблями, которые легче,
чем мимолетный просверк в зрачке баклана.
Лоскут лазури зубами зажав,
я кидаюсь в счастье, как в омут,
как верхом на коне
кидаешься в омут некошеных трав,
облитых росою.


ВОПРОСЫ

Спросили они у пророков:
«Смертны ли боги?»
И пророки в ответ:
«Кто мы, чтобы ведать такое?»
Спросили они:
«Есть ли предел у вселенной?»
И пророки:
«Мы бы тоже хотели об этом узнать».
Спросили они:
«Тело ли – форма души,
или душа – форма тела?»
И пророки:
«Мы сами терзаемся этим вопросом».
Спросили они:
«Будет ли жизнь другая дана
нам после смерти?»
И пророки:
«Нам верить хотелось бы в это».
Спросили они:
«Есть ли хоть доля истины
в том, что ложно?»
И пророки: «Нас бы это утешило очень»,
И они пророков убили
И безумные эти вопросы
Задавали отныне
Баобабу, реке, газели,
Красному мрамору,
Ветру –
И счастливы были, что могут
Как угодно теперь толковать
Их молчанье.


ВЫХОДНОЙ

Сегодня у моих стихов
выходной,
они могут с утра
позволить себе поваляться в постели
и выходят из дома лишь для того,
чтобы стащить за углом на прилавке
пару-другую фантастических фруктов.
Потом, уютно устроившись внутри своих слов,
мои стихи сооружают вселенную
для личного своего пользования.
Завтра
они будут вести себя много серьезней:
по будничным дням мои стихи идут на работу
и подчиняются правилам
нашей реальности.


ПОРТРЕТ ГОЛОДНОЙ ДАМЫ

Со вкусом, не спеша, кусочек за кусочком,
за ножкой крылышко, усерднейше трудясь,
своих троих мужей она успешно съела.
И ждет четвертого спокойно. А пока
 
усаживается за критику искусства –
о музыка, театр, поэзия! – пора
подумать наконец и о духовной пище.
На эту трапезу уйдет сезон – другой.
 
А если аппетит опять взыграет прежний –
ах, плоти зов могуч! – тогда, сомнений нету,
на небо обратит она влюбленный взор,
 
и тихо, не спеша, молитва за молитвой,
приступит к Господу. Глядишь – и не осталось
ни крылышка… Отменный будет пир.


РАЗДВОЕНИЕ

У меня всегда было две головы –
большая для грусти
и крохотная для веселья.
У меня всегда две памяти было –
ах, как сверкало прошлое в первой,
как было все пусто, мертво
во второй!
Всегда во мне бились, стучали два сердца –
одно для любви,
другое для скуки.
Что касается моих жизней,
уже сбился со счета,
часто мне кажется, что их были сотни,
населенных цветами, и птицами,
и монументами, нежными, как женские губы,
а иногда я боюсь, что их не было ни одной.
Рядом со мной всегда бежали две тени:
одна – чтобы мне аплодировать,
другая – чтобы меня разносить в пух и прах.
И если уж быть до конца логичным,
мне суждены, должно быть, две смерти:
одна – чтоб я мог над собой посмеяться,
друга – чтоб чем-то потешить себя.

 


АЛЕН БОСКЕ В ПЕРЕВОДАХ ИРИНЫ КУЗНЕЦОВОЙ

                ***

    Там, вдалеке, заржавленная кошка,
    там дерево в чесотке. Там, вдали,
    собой торгует на панели остров,
    мечтая имя женское купить.
    Там, вдалеке, плененная лазурь,
    там, вдалеке, сварливые вулканы.
    А здесь нет больше ничего! И даже
    нет грусти и тоски – двух этих голых пальм.
    Здесь все мы умирали столько раз
    за два тысячелетья, что забыли,
    как сделать так,
    чтоб умереть взаправду.

                ***

    Прочь выметайте слова,
    потому что я – дерево,
    потому что затылок мой – небо,
    а губы – вкрапления звезд;
    потому что я с каждой минутой
    превращаюсь из человека
    в снег, еще более чистый,
    чем тот, что пускает ростки
    на дремлющем море.
    Прочь выметайте слова,
    говорю же вам, прочь этот мусор!

                ***

    Быть лошадью, новой, как грош.
    Быть солнцем, что громко кричит
    ветру правду в глаза.
    Быть маисом, чьи всходы стократ
    плодовитее самой доступной
    уличной женщины.
    Быть сосланным деревом,
    создающим в мечтах свое царство.
    Иметь океан.
    Иметь полуостров,
    который танцует, как пламя,
    и столицу в любом перелеске.
    Иметь приручённый рассвет,
    готовый в любую минуту
    прыгнуть на тьму.
    Иметь золотую кожу.
    – Но вам, вероятно, известно,
    что золото – вечный лунатик

                * * *

    Какой скелет избрать:
    тот, что гора
    кладет на край реки
    в воскресный полдень,
    а может, тот, что утащила птица
    у небосвода пьяного, когда
    он обнимал, хмельной,
    грозу, как пальму?
    Зачем, зачем жестокие, как волки,
    мне наши боги
    повелели быть?


                * * *

Во мне идет гражданская война.
Мои колени ненавистны апельсинам,
а водопаду не по нраву мой скелет.
Я должен выбирать теперь меж сердцем
и чемоданом, где храпит убитый остров,
учебником истории своим
и головою, что полным-полна
повешенных воспоминаний.
О слово в слизистой ранимой оболочке!
Предметы, мнящие себя живою плотью!
Во мне идет гражданская война.