Любовь не найти

Любовь не найти ни вдвоем, ни одной,
ни взглядом случайным, ни вздохом,
ни словом, ни мимоходом –
любовь нельзя отыскать.
Что, вообще, я знаю об этом?
О чем рассуждаю? И я
не путаю ль это с тщеславием,
с жадностью, с чем-то еще?
Главное же – со спасительным.
Это миф: что любимый спасет –
разделит мой страх и печаль.
Зачем мне желать ему страх?
Зачем его светлую жизнь
затемнять моим страхом?
Хочу ли я этого? Если
я верю хоть чуточку в тайное,
то я не должна так хотеть.
А если не верю, должна я
стать самой презренной, ничтожной –
мне лучше, вообще умереть!
И потом: пусть все мои мысли, слова
никто не узнает. Трагичное с мелким нельзя
совместить без потерь никогда.
И нужно искать мне спасение в книгах:
В Ницше и в чем-то еще.
И если не там, то где?
И есть ли ужаснее жертвы?
А собеседником может быть мама,
подруга и мамин знакомый – не все ли равно?
Жалеть можно кошку. Любить можно близких.
А зависть и гордость – их надо уметь подавлять.
И если я это понять не смогу, то тогда
все было напрасным; и страх, и мученья мои,
И самовлюбленность, и пошлая дурость, и зависть,
как прежде, остались во мне.

Из дневника 23 апреля 1998г.
 
Но где опасность – там вырастает и спасительное»
А из спасительного – вырастает опасность. Мне сегодня хотелось сто раз отречься от прошлого, все сжечь, начать все по-новому. Но нет… Не получается. Хоть бы раз мне разрыдаться по-настоящему! не есть ли это все – очередное состояние, сон? Также в чем-то удобное, продолжительное – пока я не скажу: «нет!»? Сопровождающееся постоянным раздражением нервной системы? Я даже не знаю, чего я хочу (Как я поняла стихотворение «Парус», но – как смешно! – я боюсь бури).
Я даже поняла, что я хочу не любви, хотя я все время жду и ищу встречи. Я просто хотела самовыражения, самопроецирования на другого человека, который мог бы это оценить по достоинству. Где же тут стремление подарить себя, все стерпеть, все понять, всем пожертвовать? Хочу ли я создать кому-нибудь уют, сделать его счастливее? Нет, вовсе нет. Значит, я по-прежнему недостойна любви, даже больше, чем раньше, когда я ничего не представляла о ней. Это чудовищный эгоизм! Я, вообще, недостойна жить на этой земле. Даже своим близким я не смогу подарить счастья. От этой раздраженности никуда не уйти, от этой неудовлетворенности тем, что есть, от этого желания нового. И причем, фантастически нового. Но внешне я же веду себя хорошо. Я никому не доставляю неприятностей. Но возможно ли описать то, чего я хочу: все что угодно, того, что не есть сейчас! Но это и неудивительно. Я думала, что можно бесконечно долго жить без всякой цели, смысла и идей – черта с два! Как бы мне перестать противоречить миру? А? А книги… Правильно сказала та девчонка: «Культура так и прет!» Гумилев компрометирует культурологию как науку. И вообще все науки себя компрометируют. Еще бы: избаловалась Шпенглером и Ницше и требую теперь от книги стиль. И теперь зима и ранняя весна будут казаться мне сказкой – а что же было? Чт; были мои самые высокие моменты? Страх и самопрозрение. И Ницше. А это – что-то новое. Формула моего счастья – 1) расслабиться и успокоиться; 2) не ждать и не искать; 3) избавиться, как от шелухи, от всех традиционных понятий счастья и принимать все, как есть; 5) видеть во всем печальном внутреннюю необходимость; 6) стать ребенком: переживать многие жизни (душистый и белый горошек – представить), пускать мыльные пузыри.
Но я не ребенок! Больно даже писать (любимый – спасительное?).