Вторая Хевронская тетрадь, ч. 2

Давид

Давид учился у птенца
не ведать певческой натуги.
Слова бежали на ловца,
давались в руки без испуга.

Он святость горлиц понимал,
и жертвенность души овечьей,
копье на хищных поднимал,
всей злобе мира шел навстречу.

За это пастбища певцов
в цари поэта повенчали,
и камень брани Бог отцов
в его пращу вложил в печали.


Возвращение в землю

Я покой поколений несу, что устали скитаться.
Погребенья во мне ожидают тела,
тех, чьи души свободны и молят: добраться, добраться
до ложа земли, что некогда нас родила.

Я слышу мольбы, и сложить свою ношу готов.
Без горечи вечность отдам, как поклажу возница.
Я с ней свою жизнь пересек, уходя на восток,
где небо скорбящее ждет, чтоб на прах опуститься.

Исход

Когда соберемся мы в стаи
потянемся небом в Исход,
раздернется твердь и растает,
и бездна под ней расцветет.

Смешные в своих вереницах,
со скарбом родной нищеты,
потянемся клином как птицы,
на зов немудрящей мечты.

И мир как паром на безбрежье
качнется за нами в тоске,
и руки заломит в надежде,
повиснув на волоске.

***
У библейских овец многорунных,
пьющих время из долгих корыт,
шерстяные запутались струны
оттого что рыдали навзрыд.

С ними тучными пойлами гнева
нахлебался я в овчей стране,
в жаркой гуще навозного хлева
блеял с будущим наедине.

Видно не было стона иного,
и досталось невнятное мне
водопьяное овчее слово
в долгорунной чужой вышине.
 
***
1
В саду изнемогает ливень,
к суглинку липнет листопад,
и чистотою осчастливлен
дух прели рвется из оград.

Деревья смотрят изумленно
как будто видят без прикрас
редеющий и просветленный
покров греха, упавший с глаз.

И силясь не подумать злого
о нерадивых сторожах,
на мокрых ветках зреет слово
превозмогающее страх.

2
Пока былое не отплачет,
холерным струпом не сойдет,
тащи меня тоска бурлачья
низкобережьем тусклых вод.

Задушенный, я стану слушать
Как плещет тухлым взаперти,
мне рыбы сна намечут в душу
свинцовые глухие рты.

Чтобы под спудом-однолюбом
прозрели глины – задышать,
вздохнув, зашевелились губы,
шатнулась крепь, скрепилась шать…

3
Здесь земляника, незабудка,
лесная, луговая речь,
чей щебет невесом, как будто
стряхнул их разум с пыльных плеч.

И оттого, что издалёка
свет вымоленный льет звезда
простил я вымыслам жестоким,
что заманили нас сюда.

И вот, любитель объяснений
смешав на полках книжный чин
летаю пухом меж растений
и просто счастлив без причин.
 

Старость

Халат жены на плечах старика,
тонкая броня любви, повидавшей многое.
Как зверек в рукаве согревается рука...
Прекрасно только убогое.

Подожди, угаснет тепло, холод придет без ярости,
можно будет больше не пробуждаться...
О тихая, священная мольба старости:
не умирай без меня. Мы вместе должны дождаться.
 
***
Приложи ухо сюда.
Слышишь звук – тонкий, высокий?
Так звучит сердце, натянутое меж любовью и смертью.
Говорят:
«Сильна как смерть любовь»,
но любовь как смерть одинока.
Выслушай мольбу, что шевелит меня будто слабый ветер:
мир должен быть пересоздан.
Иное не утолит моей муки.
Я знаю, кто сотворит его лучше Бога:
ребенок,
ничего не знающий о разлуке.


Ненастье

Боится туч чреватых полуснегом
пустынная страна, любимица огня,
что ветхую постель стелила негам,
пока не сгнила неба простыня.

Теперь из прорвы выпадет сырое,
зови его хоть снегом, хоть дождем,
и холод искупления укроет
страну отцов, где не был я рожден.

…Послушать снег, шумящий словно ливень,
ладонь казнящим градом уколоть,
и рог души – ее слоновый бивень –
поднять как тост за вспаханную плоть.

***
Я позабыл живых, а мертвые прекрасны,
и лица их теплы на холоде алчбы.
Живые в пляс, но мертвые согласны
со мною цепенеть под топотом гульбы.

Живые мнят, а мертвые внимают.
Молчанье их понятно, как укор.
Не спят, а ждут. И век не поднимают.
В чумное гульбище уставились в упор.


Неве-Яаков 

Мне до сих пор не дается без дрожи
пеплом и солью присыпанный Бог.
Страх холодком пробегает по коже,
я от жары иудейской продрог.

Перерядившийся звездами морок
мне как сообщнику хитро мигал.
Царством земным наградил меня ворог
смертью небес навсегда испугал.

Вопли людские не ведали страха,
в тысячу глоток зверинец ревел.
Скверною к телу прилипла рубаха,
я навсегда, навсегда отрезвел.
 

***
Ночь фонарей электрической оспой изрыта,
мощно бугрится тенями живой известняк.
Землю слепящую силится сеять сквозь сито
в струпьях лохмотьев, ослепший, беспомощный мрак.

Этих ли звезд желтизну прорицали пророки?
Хаос созвездий земных ничего не таит.
Перемешались в безумии чаянья, сроки,
в тигле грядущем лишь древняя страсть устоит.

Тело блудницы мерцает огнями змеино,
в горных изгибах конвульсии бус и цепей.
Время, куда ты уходишь дорогой недлинной?
Лучше меня как трезвящее зелье испей.


***
Одиночество всегда приходит к другим.
Скрадывает обиды, сглаживает морщины.
Это стыд безмолвного «помоги»,
в котором не признаются мужчины.
Одиночество одичавших собак
сбивает их в стаи с оскаленными клыками.
Человек одиноким выпадает во мрак:
это смерть – да будет легка мне.

А ты до последней встречи не узнаешь сути
того, кто следует за тобой,
собирая брошенные дары.
Нет, прячущийся не судит,
но все отвергнутое зарыто им в холод смертной поры,
что горячечный лоб остудит.

…К счастью,
мы слишком уродливы для брезгливых судей.
 

***
Из твоей улыбки смотрит сын.
Простодушна хитрость человеческого ягненка…
Тоскую по слову «мой».
Дальнозоркий ангел седин
глядится в лицо тому, чье молчание тонко.

Счастье не рожденного ведомо мудрецам.
А не родивший счастлив?
Не дают ответа.
Лукавство сына скользнет с твоего лица,
угаснет.
О Боже, как страшно это.

В наших гробах нет щелей.
О чем же отчаяние исходит криком?
Ведь мертвые знают Бога.
Ты лишенных сна пожалей,
раздели с ними ложе
истоптанное твоим безжалостным ликом.


Романс

Задохнулся я музыкой чистою,
в кружевной светотени ослеп,
затени меня, сердце безлистое,
зачерствей, не преломленный хлеб.

Не ручьям просыпаться,
не талому
половодью апрелем звенеть.
Дай мне сна, ледоходу усталому,
не растаявшему – стекленеть.

Сильных птиц с голосами зовущими
не пускай надо мною в полет.
Тихо-тихо небесными кущами
облака проплывают как лед...
 

***
Жаркой ночью я заткнут удушьем пустыни.
Невидимо воздух дрожит раскаленный.
В нем голубка над грязью потопа трепещет
но гнева небесного пещи
не дают ей пристанища.
Этой ночью я грудь не поящая,
ковчег оскверненный,
в котором знойная полночь остынет.
Все нечисто. Но смерть чиста еще.


***
Божье молчанье, пустое, безгневное
мертвой рукой обнимавшее нас,
похороню будто солнце полдневное
в жерле расплавленных жалостью глаз.

Не ослеплен я сполохами ужаса
и не страшит меня гибель планет.
Мир как роженица истиной тужится,
так почему вспоможения нет?

Слово ли Божье забыла палимая
всеми пороками злая душа,
или тоска ее неутолимая
Сущему сделалась нехороша?

И как усталость дорожная, пыльная,
вдруг образумила всех суета.
Слушайся малого, сердце бессильное,
маятник, стой, ни к чему маята.