Вторая Хевронская тетрадь, ч. 1

Разлив

Помню поздний октябрь, желтопалое солнце,
заперевшее жизнь мою в чудный ларец.
Я всю зиму хотел продышать ей оконце,
да забыл наконец, позабыл наконец.

Торфяная вода замерзала не больно,
умирать у природы учись, человек.
В волосах Артемиды моей волейбольной
просто вспыхнула прядь и сгорела навек.

Знало озеро нас, будто истину знало,
потому и припал я к нему умереть.
Не шептать, не шептать «только этого мало»,
просто несколько слов на песке затереть.

Я когда-нибудь вдосталь наплачусь, наплачусь,
Перестану мужаться, держаться, творить.
Боже мой, как иначе расстаться, иначе?
Просто в темное озеро дверь отворить.

***
Кричал бы я к Богу о мире забытом,
растравленным сердцем завесы прожёг,
но трубы отчаянья гневом забиты,
и ночи страшится пастуший рожок.

По сумеркам светлым проходит волнами
истома нечистых и горестных лет,
и небо как мускулы сводит над нами
– страшней этих судорог нет.
 
***
Взгляд ночной тишины заклинает молчать.
Невидимы тени,
чья прохлада трогает кожу.
Слепое небо
лица учится различать.
Пальцы его тревожат
холодом прикосновений.
Небо с надеждой ощупывает холмы,
слепое среди живых – их зовет из мрака.
Оно не знает того, что знаем мы –
как глухо тверды
комья тварного праха.
Небо прикладывает ухо к земле,
слышит вздох, разрывающий его сердце,
и начинает плакать по живущим во зле
слепцам –
своим безжалостным единоверцам.
 
***
Как легко плыть по тебе, Тхия,
река многих отчаяний.
Научившаяся течь вверх по склонам,
к снеговым вершинам устремляющаяся в пору таяний,
о, река, задень меня рукавом зеленым!

Утром, обласканным Божьей рукой,
мы увидим как время, устыженное прошлым,
снимет испачканные одежды
и нагим поплывет текущей в небо рекой
вверх, верх,
туда, где вершины гор белы как надежды.
 

Зимний хамсин

Сухие облака как перья древней птицы,
а мумия-земля до губ обметена.
Спеленатые струпья и ключицы
целует суховей и пыль их пьет до дна.

Сквозь жар ночной, под вопли муэдзинов,
сверлящих глухоту замученной зари,
мой душный сон, надышанный бензином,
не шевели, не трогай, не смотри.

Я вижу хлопья снега на ресницах,
поземку тихую, свивальник пустыря
и тучи влажные хотят ко мне спуститься,
на языках славянских говоря…
 

Давид и Ависага

Прозябший царь на ложе гнева
как лист испуганный дрожит.
Над ним Господни судьи слева
провины точат, как ножи.

Рассветный ангел леденящий
на грешный лоб кладет персты,
и царский крик пугает спящих,
и очи ужасом пусты.

О Авишаг, комочек Божий,
согрей мне прошлое в ночи,
откуда демоны тревожат,
и зреет смерть, и Бог молчит.

Не горячи твои объятья,
девичьи губы не жадны.
Так сестры обнимают братьев,
которым в жены рождены.

Но плачет холод умиленный,
и правый суд согласен ждать
покуда царь, нагой, влюбленный,
во сне перестает дрожать.
 

***
Легкого солнца набрать полные легкие,
насколько хватит дыхания – глубокого неба вдохнуть.
А ты, голубка,
крылья свои далекие
расправь – и в путь.

Невыразима любовь в человеческом облике.
Разве пристало ей слезное умиление?
Что же я плачу как дождевое облако,
перед кем опустился
на колени я,
ведь вокруг ни души?
О, голубка моя, спеши,
а то растворит меня странное это томление,
солнце внутреннее незакатное,
невероятная
любовь твоя,
в которую я до сих пор не верю.
 

***
Ждал снег,
лежал нагретый, розовый,
под синей лампой темноты.
Стыдился наготы березовой,
и рдел сквозь редкие кусты.

Казнилась грязь недавних выбоин,
крестила путь рубцами шин,
а снег лежал, как будто выдуман
в надмирной чистоте вершин.

Мы дожидались чуда божьего,
неверной встречи, тайных глаз,
немыслимого, невозможного,
испепеляющего нас.

То таяли, пылая холодом,
то стыли, инеем пушась,
мертвели, снова были молоды,
паденьем устилали грязь.

Пока впускал вокзал безжалостный
состав в судьбу, как в душу грех,
снег сумасшедшей небывалости
стал притчей на устах у всех.
 


Любовь

Я в зимнее оцепенение
впал как у Господа в немилость.
Перегоревшими поленьями
мечта во мне переломилась.

Морозный сон сырою ватою
как матом дурноту обкладывал.
Жалея сердце виноватое,
Господь в глаза мне не заглядывал.

Парок курился над разрухою,
спал зверь с урчанием утробным,
и молодящейся старухою
грешила жизнь в чаду загробном.

Дрожала плоть и ненавидела,
но снова злое было молодо,
любовь ввалилась, как обидела
румяной молодухой с холода.
 
***
Сшивали мне заново душу и тело
суровою нитью.
душа заходилась, кричала, а тело терпело,
молчала обитель.

Грехов моих камень тесло и покрепче бы вынес,
да бедной за что же?
ее, не касаясь, как чистую, Богу б я вынес:
возьми ее, Боже.

Кололи стыдом нас, иглой прошивали на муку,
на срам безлюбовный.
А я-то мечтал, как отпразднуем порознь разлуку,
распад наш бескровный.