Калейдоскоп. Автобиографические детские

                КАЛЕЙДОСКОП
                Моей маме посвящается.
               
         

                Расплескалось солнце жарко
                Искрами-цветами,
                Витражами детства жарко
                Полыхнула память.

                Миг – и взорваны все коды
                Лабиринтов тесных,
                И решения кроссвордов
                Жизни мне известны.

                Кадры вспышкой заплясали…
                Как же позабыто?!
                Жизнь на плёнку записала
                Годы, что прожиты.

                Так пароль к небесным свиткам
                Шёпотом на ушко
                Мне открыла светом зыбким
                Детская игрушка.

          Самая первая игрушка, которую сохранила детская память,- калейдоскоп. Это казалось чудом. Приставишь  к глазу – и такое соцветие драгоценной россыпи!
           И первые впечатления, первые картины детской памяти тоже, как в калейдоскопе, отрывочные, яркие, мозаичные. Чуть всколыхнёшь память, а уже - новые, неповторимые.
             Вот самые ранние
               
            
               
                НОВЫЙ ГОД И ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ.
   
           Запах морозной свежести и ели. Новогодняя ёлка в ведре с землёй. И на ёлке нет игрушек, а висят конфеты, печенье и мандарины.
Меня подбрасывают вверх, под самый потолок. Захватывает дух, а все смеются. В детскую кроватку сыплются мандарины.
         Потом я  всё просила маму вырастить снова такую ёлку. Новый год и день рождения для меня пахнет елью и мандаринами.
           Много позже мама рассказала, что ёлку выкинули соседи за ненадобностью. Они привезли другую, красивее. Игрушек в доме не было. Да и крестовину от отца ждать бесполезно, такой уж он был «хозяин». Мама занесла ёлку и установила в земле, где рос ещё недавно фикус. Мама говорит, что ёлка-то была смешная, кривобокая. А вот поди ты, помнится большой сказочной красавицей.

..................................

                МИР ЦВЕТОВ.

          В комнате в переднем углу растёт огромное дерево. На нём очень большие и очень красивые, яркие красные цветы. Все называют их розами.
           Никак не хотелось признать позднее в так распространённом домашнем растении китайской розе (гибискус) то волшебное, сказочное чудо.
  И до сих пор цветы - моя пожизненная любовь и главное хобби.
............................................

                ТРАГЕДИИ.

           Какая-то щемящая, голубая грусть. Голубая кроватка. В ней я. А рядом, здесь же (у нас всего-то одна комнатка), на столе стоит голубой ящичек. Мама в слезах. Голубой ящичек – это детский гробик .Умер мой младший братик Толик. Ему полтора годика. Мы с ним погодки и были очень похожи. Выходит, мне два с половиной.
            Детская смерть окрасилась в голубое, небесное.
            А самые первые воспоминания о маме  – она в слезах.
                …
           По радио заунывная тяжёлая музыка. Чёрные ленты на флагах. Напротив дома школа. На ней чёрный портрет чёрного усатого дядьки в военной форме. Взрослые грустные, разговаривают тихо, почтительно. Понимаю, что о нём.  Умер Сталин.
      Это уже взрослая смерть. Она чёрная, чужая, с душераздирающими звуками.
                …
           Между нашим домом и школой дорога. На ней измазанная, в клочья изодранная моя первая тряпичная кукла. Её мне шила мама. Лица у куклы нет – одни изуродованные лохмотья. По ней только что проехала машина. Моё первое настоящее горе. И уже с того времени помню, что чувство вины - самое страшное чувство.   
..........................................
 
                РОДНЫЕ И ВОЙНА.

            У нас в гостях высокий, красивый, тоже в военной форме дядя. Только моложе. И весёлый. Рассказывает про то, как борется с бандеровцами. Очень интересно и страшно. Это первые рассказы о войне. И долго считала, что недавняя война была с немцами-бандеровцами. Гордилась дядей-героем. Он был как Сталин. 
            А на самом-то деле дядя Андрей, мамин младший брат, на войне не был. Был ещё молод. Но и то правда, что служил всю жизнь в милиции, жил во Львове, боролся с преступниками, и всех их называл бандеровцами. Кстати, и жену иначе, как бандеровкой, не звал.
            А вот отец, двадцатого года рождения, был на войне с первых дней, побывал в концлагере, но, напротив, в те мои детские годы о войне не рассказывал. И почти до перестройки, до горбачёвских времён, никогда никаких поздравлений как ветеран войны, не получал. Вот такое отношение было к тем, кто попадал в плен и имел счастливую судьбу остаться всё-таки, несмотря на весь ужас, в живых.
.......................................
   
                АРТИСТИЧЕСКИЕ СПОСОБНОСТИ.

         Наш дом деревянный, барачного типа. Длинный коридор, по ту и другую сторону комнаты. В конце коридора общие дощатый туалет и кухня. На кухне есть большая печка с огромным котлом. Наша комната номер двадцать три. Двенадцать квадратных метров.
           Мы с другом, соседским мальчиком Аликом, ходим по комнатам  с концертом. Он постарше меня, но всё ещё плохо говорит. Он пляшет. Всё остальное (пою, читаю стихи, делаю какие-то «акробатические» номера) я. Нас хвалят, хлопают в ладоши и угощают. Очень нравится.   
           Потом с папой в пивнухах, забегаловках. Мужики пьют пиво, а я выступаю. Все хлопают. И угощают. Пивом тоже. И тоже нравится.
....................................
               
                ЛЮБОВЬ К ПУТЕШЕСТВИЯМ.

            Мы жили в Архангельске на левом берегу. Я была «бродная», - так называла мама. Каждый день отлавливали. То ходила кормить уточек, они плавали здесь же, почти у домов. Левый берег – болотистое было место. В центре большая деревянная мостовая, рядом мосточки для пешеходов. А почти вдоль мосточков – вода, тина и утки с утятами.   
            Часто находили меня на железнодорожном вокзале. Вокзал был у нас, то есть на левом берегу, почти под теперешним большим мостом. В город переправлялись тогда ещё на пароме.
            Могла и в город податься. Находили и там. На Смольном Буяне был вещевой рынок. Как-то там подобрала милиция. Помню, что и в отделенье успела выступить с концертом, пока они связывались с родителями.   
           А то, бывало, уходили на угольный склад с Аликом. Однажды скатилась там по углю в глубокую яму. Ни Алику вытащить, ни тем более самой мне было не выбраться.
Так и сидела до глубокой темноты, пока взрослые не «раскололи» Алика, где же мы днём  бродили.
Разумеется, наказывали, внушали, садили под замок, но…
              Ну да, и природное пристрастие к путешествиям, и о бесконтрольность. В садик я не ходила,  мама  на работе. И папа, который работал по сменам, и часто ему именно поручалось приглядывать, сам был таким же, отнюдь не домашним. Он-то немало и способствовал этим моим наклонностям .
..............................

Часть 2. ЦЕЛИНА

         ЗДРАВСТВУЙ, ДОРОГА ДЛИННАЯ!

                1954год. Зимний январский вечер. Уставшая, недовольная мама. А у папы  опять радость – гость, земляк, однофамилец Санька Уткин. Теперь-то я знаю, что у него в моём сегодняшнем Виноградовском районе,в Осиново(поистине, тесен мир), осталась семья. Время  - за полночь, а им весело, гремит новенький приёмник «Рекорд».
              Вместе с ним горланят счастливые, очень уже «весёлые» приятели: «Едем мы, друзья, в дальние края. Станем новосёлами и ты, и я!». Самая популярная песня. Мне тоже весело, и я, пятилетняя, подпеваю.
              И ведь они поехали. Как будто не было ни жён, ни детей, ни семей.
              В феврале родился братик, назвали снова Толиком. От папы почти ежедневно письма, телеграммы с угрозами, уговорами продавать вещи и приезжать. Через восемь месяцев собрала мама кое-какие пожитки и повезла нас на целину: « Жить всё равно будет не на что, да и не лишать же детей отца»

             Ну, а мне, разумеется, сплошные эмоции.
              В поезде, помню, очень часто по вагонам с песней ли, с гармошкой ли ходили, прося подаяния, калеки в военной форме. Одни без рук, другие передвигаются на дощечках с колёсиками, типа самокатов, - они без ног. И очень много беспризорных детей и подростков. Их все остерегаются, говорят, что "страшно вороваты".

              Ещё, теперь уж со взрослым стыдом, вспоминается эпизод дороги.
  Сосед по плацкарте достал бутылку водки, смущенно улыбнулся: мол, в дороге…
Я, не спуская глаз со стакана, шепчу на ухо маме сначала тихо: «Мам, я водки хочу».
Маме явно неудобно, она мне: «Тихо ты!». Я, зная, что обычно детям не отказывают, уже громче, чтобы было слышно:
 - Мама, я водки хочу-у!.
- Чего, чего ты хочешь? Вот я сейчас надеру тебе уши, бесстыдница! Это гадость. Её вредно пить, можно умереть, - удивленно и сердито стал воспитывать дядечка.
  Я разревелась, чувствуя, что приём не прошёл. Мама с раздражением отвесила подзатыльник. Я замолчала. Дошло, что делаю что-то не то.
                И всё же понятно: жадный дядя. Какая же это гадость, и почему же это вредно, если он сам пьёт, и папа пьёт, и все пьют?   
                Так что хождения с папой по пивным, видимо, не прошли даром.

                МОСКВА.

               «Москва! Скоро Москва!» - в таком общем нетерпении находился весь вагон.
Мне уже пять лет, и я знаю, что это столица. Каково же было разочарование: Москва  для меня оказалась одним вокзалом. Шум, толкотня, много народу, все спешат, раздражены.
Впрочем, первое впечатление недалеко от истины.
                Но была и большая радость: мне где-то в киоске купили гуттаперчевую игрушку – маленького негритёнка. Черный, чёрный мальчик. А вот это уже новое в познании. Так уже в детстве  с Москвой связаны понятия о многонациональности. Игрушка очень нравилась, хотя кукол я не жаловала. Я очень любила кубики и книжки. И моя дочка Оля, наверное, унаследовала это равнодушие к куклам.

            ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ О СНАХ

     Мама, это, наверное, от тебя  дар – тревожно-мистические, провидческие сны. Всё же есть, наверное,  хранящая рука. И всё же…  всё же это знаки. У мамы сны были прозрачные; снились яркие, детально прорисованные картины  из будущих реальных событий. Без подсказки, без эмоций. Просто картинка новых мест, незнакомых людей, которая в скором времени, как пазл, один в один вставлялась в реальность:
- Вот сейчас за поворотом будет….
- Ма, ты же первый раз здесь
- Снилось, наверное… Откуда-то помню…
    
            ЕЩЁ О СНАХ

  У меня нет зрительной памяти,  и сны - лишь фантазийные, мистические нагромождения тревожных предчувствий вокруг человека или предстоящего события.  Читать снов  не умею, но не верить в тайну, магию сна тоже не могу, ибо жизнь неоднократно тыкала носом: вот ведь было же тебе говОрено... Да нет, я, конечно,  читала о природе сна, всё понимаю, и всё же, всё же…

.
Когда тело наше бренное, земное,
Отключилось от трудов дневных и спит,
Вечный сторож - голова когда в покое
Свою бдительность ослабила,  летит

Душа прочь в ночных безбрежных сновиденьях,
Вырываясь из дневного бытия,
Через быт и толщу плена притяжения,-
Там земная я совсем уже не я.

И тогда в неясных, смутных откровениях
Мне диковинны те первые шаги
Всех нездешних сверхумений и видений
Жутко-страшных и маняще-дорогих.

И парит душа вне возраста  в смещении
Были, небыли,  пространства и поры.
И томительно душе.  И ощущения
Смутно-памятны, пронзительно-остры…

Наконец в минутных проблесках  тревожно
Замаячит запредельною чертой…,
А будильник уж сигналом безнадёжным
Возвращает снова пленницу домой.

                ЦЕЛИНА.

   Декабрь 1954 года. Мне почти шесть. Зима. Холодно. Много снегу. Белые домики (на украинский манер белёные мазанки) не нарушают картины нереальной безжизненности. Вот она, целина. Станция Поспелиха.
   Всю дорогу я приставала к маме, куда мы едем, и теперь знаю (так ведь говорила мама): это Алтай. Отец ведёт нас домой.
   Свой дом (странно) я  узнала сразу.. Он какой-то наш, северный, русский, поскольку тёмный, деревянный, двухэтажный, привычно барачного типа. Поднимаемся по лестнице. Большая комната. Пустая. В углу солома, там спит собака. И там же свёрнут матрас – это спальное место папы. Мама устало опустила тюк с немудрёным скарбом. На её руках ещё неходячий маленький братик. Положить его некуда.
   Папа возбуждён: то ли навеселе, то ли от радости. Много говорит, суетится, но чувствуется, что растерян, ему неудобно. Мама молчит, но по лицу её текут слёзы.
   Всё стараюсь вспомнить, что же потом. Нет, не могу. Всего один эпизод. То ли память, то ли он нарисован воображением по рассказу мамы.
   Я неслучайно о снах-то. Мама говорила, что накануне отъезда всё это: снег, безлюдье, улицу, дом, даже комнату и собаку (без поездки,  без папы…, просто картинку) - видела во сне.
   Так началось наше освоение целины.

             О ДОМАХ               
 ..............................................Станем новосёлами и ты, и я...

  Однако первый этот дом на целине оказался не нашим. Через два месяца вернулись хозяева, у которых были документы, а, следовательно, и права, и нас выселили в…  никуда. В палатку. Благо, наступила весна. Она там ранняя и бурная.
   Лето жили в палатке, и денно и нощно строили свой дом. Голыми ногами в чане месили глину с соломой, перекладывали в формы, сушили кирпичи-блоки, выкладывали стены. Практически это труд мамы. Помню радость и гордость: я, шестилетняя, тоже месила. Но главная моя обязанность – маленький братик. Ему не было ещё и полутора. А  папа? Папа тоже денно-нощно работал: посевная же. Целинник же.
  Уж не знаю, какой ценой (ни души родной-знакомой), но к осени мы были уже в доме. Пол земляной, без дверей – брезент и одеяло, зато стены и печка. Правда, топили там печки Углем (именно так, с таким ударением на первый слог)  А мама северянка, с углём дела не имела, поэтому часто угорали. У меня на всю жизнь сохранились приступы с похожими симптомами. Врачи ставят диагноз – приступы пароксизмальной тахикардии неясной этимологии. Сдаётся, что этимология  родом из детства.
 
              ЕЩЁ О ДОМЕ И МАМЕ.

. Денег даже на хлеб не было, и мама ночами ходила воровать этот самый уголь. Всю-то зиму. В темень, в сорокаградусный мороз. (Я не преувеличиваю: птицы мёрзли, папа приносил их, безжизненных,  в кармане. Они потом отогревались и, к моему неописуемому восторгу, летали по комнате).
    Так как-то помнится. Но всё же крыша над головой. Вот такие новосёлы.

 Картинки калейдоскопа

Вот - из сладкого детства. В цветном крепдешине -
мама. Тонкая. Косы. Жемчужные бусы.
Дежавю наяву того самого вкуса:
терпко пахнет ковыль. Горечь - нотка полыни.

А потом - запах пота. И выбилась прядка
из косы. Ноги - в кровь, месят глину с соломой...
Так о маме картинка привычно со сладкой
соскочила (привычнее)к горько-солёной.
               ...............

Яркие картины-вспышки детской памяти и были для меня, шестилетнего ребёнка, целиной, новой, незнакомой, которую вот и до сих пор осваиваю, осмысливаю. Распахиваю исторические и частные, судьбоносные, жизненные её пласты.
   Но цель здесь у меня другая. Растёт самый главный в моей жизни человечек – мой внук. Значит, будет оно, родовое древо, и пусть знает свою историю, не в пример мне, и чувствует свои корни. Поэтому здесь только воспоминания, стараюсь быть предельно честной и объективной.

                СВОЙ ШЕСТОК, ОДНАКО...
   
      Маленькая  девочка  целые дни одна. Братик? На пять лет моложе. Он совсем ещё несмышлёный. Его плохо помню. С ним связаны только обязанности присматривать, водиться.
    Ни ровесников, ни тем более друзей.
    Хотя нет, помню одну девочку. Они жили в своём доме, достаточно обеспеченные, добротное хозяйство, порядок. Приходила моя знакомая ко мне дня два-три до тех пор, пока не зашли мы к ним домой. Недобрый взгляд старой бабки пригвоздил меня к порогу. Дальше я не прошла, да никто и не пригласил. Слышала злую, шипящую нерусскую речь. Больше ко мне моя знакомая никогда не приходила.
    Мама объяснила, что это поволжские немцы, бабка агрессивно настроенная, по-русски либо не понимает, либо русскую речь не признаёт. Молодые родители девочки уже дружелюбнее, но я, грязная и нищая из палатки, не ровня   их дочери, и тем более нельзя таких водить домой: вдруг вороватая. « И ты не лезь к ним», - наказала мама. Было горько, но уяснила:  где я и где… Нужно знать своё место. Однако и не унижаться.   

           И ГОРШЕ СОБЫТИЯ НЕТ.

   Обхватила ручонками шею друга. Целый день он со мной. Мама прогоняет, ругает: собака, мол, бездомная, больная, видишь, плешивая. Мол, у нас ребёнок маленький, понимать должна.
 Сижу на траве, раскачиваюсь и в такт, тихо, как молитву, твержу:
- Хоть бы папка пьяный пришёл. Хоть бы папка пьяный пришёл…
  Мама услышала. Как-то пристально, странно отчуждённо посмотрела на меня и сказала:
- Вся в отца.
  Да, я похожа на отца. Но с тех пор слова эти воспринимались мной как оскорбление.
  А детская логика была проста: если папка придёт пьяный, не даст выгнать собаку. А трезвый, он против мамы ни слова не скажет. 

Мама, мама, какая же я была глупая! Ведь это было долгие годы горькое воспоминание.
Да, кого только ни приносил папа, кто только ни жил у нас дома! И подобранные замерзающие птички, и многочисленные собаки, бельчонок, зайчонок, ёж...
- И где ты их только подбираешь?
- Ну, не бросать же беспомощных.
- Почему мне-то не попадают?
Я ликовала и всецело была на стороне папы. Ты ругала, ворчала, но неизменно лечила, выхаживала, кормила и ухаживала за всеми.
         
              ГОРЫ. СТЕПЬ. СВОБОДА  

 Да, я не помню в нашем окружении семей с детишками. Часто предоставленная сама себе, я и жила сама по себе. Впечатлений было много,  познавала новый, незнакомый, яркий мир.  Самих Алтайских  гор детская память не сохранила. Но помню камни. Вернее, камушки, которые целыми днями собирала. Их были коллекции. Достанешь камушек, оближешь – и такая картина! А воображение дорисовывает новые и новые сказочные сюжеты. Вот это и была моя "малахитова шкатулка",  мой  мир и книг, и иллюстраций.    Ещё запахи. И сегодня, бывает, идёшь – и вдруг полыхнёт чем-то из другой жизни. И мучаешься, пока не разыщешь корни из того раннего детства: то горьковатый запах полыни, то еле уловимый терпкий запах ковыля; то вдруг забьётся сердце от  аромата тимьяна и шалфея, от запаха той земли, какой-то древней, тайной - запаха, который у меня позднее связался с запахом истории, сказок, былей о Родине. 

               ЕЩЁ О ГОРАХ. И ЦВЕТАХ

Цветы - моя любовь с раннего детства. Того, целинного, тоже. Мы, я уже вспоминала, целое лето жили в степи в палатке. Море цветов. Это пришло позднее - радостное узнавание лиловых пушистиков–колокольчиков  сон-травы, золотых звёзд горицвета. Дикие тюльпаны, голубые гиацинты, Названия цветка так и не нашла, всю жизнь зову самые памятные, самые МОИ цветы  фиалками – чем-то они похожи на сегодняшние, лаватеру,  мальву, только оттенки другие,фиолетовые.  Насколько глаза видят – разноцветный ковёр из красных, синих, белых, жёлтых цветочных пятен. Правда, сгорают цветы там быстро. Но всё лето волнами плещется золотой ковыль, серебрится полынь. Ещё помнятся сказочные летающие прозрачные мячики - шары перекати-поля. И бабочки (какое детство без бабочек?!) Но таких больших и ярких, тех, из детства, из целинной сказки, больше - никогда.   Стрёкот кузнечиков и попискивание сусликов. Помню, как с папой заливали дырки в земле, выкуривали сусликов из нор. Зачем? Не помню, но суслики запомнились вот.   И необъятное небо, в котором нарезают круги орлы. Простор. И свобода, воля!.       

             СВОБОДА И ОБЯЗАННОСТИ (ПОКАЮСЬ).

 Правда, её, эту любимую свободу, всё же мне, шестилетней, пытались как-то урезать, ограничить. Мама целыми днями месила глину для кирпичей, строила дом, папа на работе. На мне был братик. Сколько помню, он то на руках, то на кукарешках (на спине, то бишь) Не раз потом брату выговаривала:
 -  Из-за тебя вот не выросла
Зато никогда не озвучивала моменты, куда более опасные для него от такой вот няньки. Дважды по моей милости  жизни братика угрожала серьёзная опасность.
 Первый раз я чуть не убила Толика там, на целине. Наклонилась с ним на руках над ямой, на дне которой была груда камней, не удержала. Его вытащила прибежавшая на крик мама уже посиневшим. Медпомощи, естественно, никакой не было. Вот, видимо, в результате испуга он так поздно стал говорить. Помнится, уже в Шидрово (я училась тогда уже в первом-втором классах, значит, Толику 3-4 года), он практически не говорил, меня  звал  «Ааааа!» И вообще в детстве он рос молчаливым и очень послушным, ручным.
Кстати, там, в Шидрово ( в сегодняшнем моём Виноградовском районе), я его ещё и чуть не утопила. Весной было дело. Переходила через разлившийся ручей по перекинутым брёвнам на кирпичный завод  (о как, земляки, в сегодняшнем опустевшем, бесхозом, запущенном Шидрово была не только крупная  запань, но и свой завод), а братик, как всегда, на загривках, подскользнулась…-  он в холодной воде. Как уж я его вытаскивала… но притащила домой, переодела в сухое. Мама мне только на второй день устроила допрос (с пристрастием), почему вся одежда у ребёнка лежит в углу сырая? Вот так, братик, повинилась (не рассказывала ведь никогда тебе) Ты прости меня, а?

             ....................

 .О чем я однако? О детской свободе и обязанностях..
 Ещё одна моя обязанность была - куры и цыплята.  Из живности мы в те мои целинные детские годы (и позднее, в Шидрово) держали кур. Дома. В клетке. Все куры были как родные, как члены семьи. В лицо знала, повадки, норов  каждой знала. Мне доверялась вся процедура сбора яиц: прощупать всех,  выяснить, которая снесётся, посадить в перевёрнутый табурет, накрыть большим платком, не упустить момент появления яйца, успеть забрать раньше, ибо куры наши имели обычай клевать яйца.  Но особую любовь мою и заботу вызывали цыплята. Мы их с папой покупали по пять копеек штука в райцентре и на грузовике везли степью домой, то есть в ту же степь к своей палатке. Папа работал шофёром . Да, да, на таком самом послевоенном грузовике - с деревянными дверцами, с рулём буквой зю, который нужно было вставлять впереди и крутить Меня в кабине (естественно, без всяких сегодняшних креплений),  швыряло и подкидывало на степных колдобинах, но я о себе не помню, всё моё внимание - папиной кепке, в которой, прижавшись друг ко другу, попискивали крохотные комочки. А сколько горя было, когда какой-нибудь из моих пассажиров не доезжал, не выносил трудностей дороги. И вот к ним, к тем, о ком заботилась, кого сама выбрала, приобрела, появлялось взрослое, сходное с материнским, отношение.

  Закупали цыплят на лето штук  80, и целое-то лето они росли на улице, на травке, под открытым небом. Огораживался  сеткой маленький загончик . Днём я заступала на смену. Это потом, став взрослее, я поняла мамину хитрость - привязать меня к месту, чтобы не убрела опять и не пришлось тревожиться и разыскивать  Помню, я  терпела, садилась, обкладывалась запасами камней. Жара. Тишина. Но я начеку. В небе уже который день нарезает круги коршун. Иногда едва заметен, но не улетает, ждёт своей минуты. Для меня он ассоциировался со Змеем Горынычем. Вдруг камнем на землю. У страха глаза велики: за доли минуты он вырастал в чудовище, хватал цыплёнка… Цыплята в панике, я в не меньшей. Страшно боялась, что вот так и меня подхватит… но кидала камни в улетающую птицу. Потом уже заливалась в плаче,  рыданиях. Билась и бунтовала в отчаянии и бессилии. Подходила мама, успокаивала.А на следующий день я снова на своём посту. И рядом орудие

         И  ЕЩЁ ПОВИНЮСЬ.  О МОИХ  ИСТЕРИКАХ 

 И в связи с этим ещё одно яркое воспоминание. Я на насыпи железнодорожных путей. Стоит состав. Толпа, шум. Собирающимся кто-то объясняет: "Да вот весь поезд обворовал". Я тоже пролезаю поближе. А там мужики пинают ногами пацана. Он весь в крови. Как-то снова очень близко вижу его глаза - глаза волчонка, затравленные, не смирившиеся. И срабатывает тот же взрыв отчаянного протеста: звон в ушах, крик,  камни, я бьюсь в истерике. Потом помню тишину. Парень лежит, но его уже отпустили. Все расходятся

 Так по жизни и пошли эти выпадающие из-под контроля истерические взрывы.Не помогает никакое считание до трёх, десяти...

Раз-два-три… баранье стадо…
БЕ-Е знадёжен счёт: устала,
И – ГО(а)лопом  – уж не рада  
–Табуном всё замелькало.
И взорвался мозг посудой,
Всхлипом долбанной вдруг чашки.
Не могу молчать, не буду,
Значат что все дашки-машки?!
Не хочу! И знать не хОчу!
Хохочу! Уж так хохОчу!
На доверье вышли квоты,
Очертанья черной тенью,
ТАК помножено на СТО «ТАК»,
Меркнет свет, ползёт затменье.
Как цунами, лихорадит,
Одиночка средь чужих я.
Ну, бросайте! Бога ради!…
Люди! Ни одной души, и…
Слёзы. Каюсь. Осознала.
Исповедь. Бог мой, устала

PS: Правда, вот только теперь, в старости, кажется, справилась: наконец -то  ушли эти взрывы. Ушли в себя. Но кончаются, как правило, увы, сердечными приступами


           ЦЕЛИННАЯ ЗИМА   

  Мама, по-моему, так и не смогла простить отцу эту целинную зиму, в которую едва выжила, в которую настолько похудела, что весы (с 50 кг) её вес не фиксировали.    Особенно тяжёлым был период, когда отца отправили в командировку в Барнаул на два с половиной месяца. Она, без работы, без денег, с двумя детьми, было, совсем уже отчаялась. Единственное, что спасло: оставалось немного муки. Я не помню, это с её слов, мама пекла на воде лепёшки, нас кормила, на себе экономила: от отца ни слуху, ни весточки - кто знает, что там ещё дальше... Он приехал неожиданно, радостный, пьяненький, для меня как Дед Мороз - с полным рюкзаком подарков. Там всё вперемешку: бумажные пакеты с сахаром порвались, масло в машине растаяло...Но в памяти самое вкусное из того  детства - этот сахар с маслом. Видимо, с непривычки желудок не принял. Как же меня рвало! Я орала, в голос плакала мама, от испуга кричал братик...Вот тогда-то мама и решила: всё, до первых весенних дней собрать во что бы то ни стало деньги на билет и бежать куда глаза глядят, к людям.   Поэтому весной за бесценок был продан дом, и уехали мы, бесславные целинники, обратно в свой Архангельск. Папа сбегал вместе с нами
   

              ...РЕШУСЬ

  Всё? Нет, не всё. Не знаю, можно ли, мама? Никогда не заикалась тебе, что помню. Ты же считала, что я была мала, да и ночное время... заспала потом...   А была в ту лихую зиму ещё одна страшная ночь маминых страданий.   Я проснулась от судорожного крика, сдерживаемых рыданий. Мама то сжимала в зубах подушку, стонала, то глухо выла от боли; то согнувшись, ходила по комнате, то садилась над ведром (мы ходили дома, в ведро) Я беспокойно бегала за ней следом, скулила, спрашивала, мама раздражённо гнала меня спать. Но я видела... Видела, когда над ведром текла кровь, сгустки мяса, потом весь в крови красный комок, который тянула из себя мама - головка, ручки... Нет, не кричал. Куда делся, что и как было потом с мамой, не знаю, не помню. Но вот ведро и беспомощно болтающиеся над ним в крови маленькие головка, ручки, ножки врезались в память.     Бедная, бедная моя мама, ты опять была одна. Без помощи и поддержки

       ПОСЛЕСЛОВИЕ, 

  Папа был взрослым ребёнком, добрым, с чувством юмора, радостным, наивным, нехозяйственным, авантюрным. У нас с ним абсолютная душевная контактность с того раннего детства. Я знала, что он любил меня. Уж как умел. Никогда не зная, в каком классе я учусь, гордился мной. Ни разу не посещал школу, но пьяненький обходил семьи моих одноклассников, немыслимое там говорил и вытворял; я же мучительно стыдилась, плакала в одиночестве, но, как любимому ребёнку, понимая, всё прощала.  Строгая же мама держала семью, держала мужа, воспитывала детей, была главой. Её слушалась и...боялась. И не умела, не решалась проявить чувства. Жаль. И уже не поправить. Страшно ревновала к младшему братику, в детстве послушному и молчаливому, которому хоть немного перепадало материнской ласки.
               Вы, мои хорошие, простите это моё запоздалое прилюдное покаяние.- наверное, время пришло, боюсь вот и это сделать опоздать.