Лесной массив

Панельное содружество домов,
Которое еще в семидесятых
Здесь возвели при помощи носатых
Подъемных кранов. Впрочем, теремов
Не строили тогда. Прошедший век,
Особенно вторая половина
Смотрелся неприглядно и невинно
В архитектурном плане. Человек,
Покинувший подольские дворы
И коммуналки в центре, тихий, робкий,
Искал себе убежище в коробке,
Подальше от соседей. С той поры,
Мне кажется, девизом горожан
Осталась отчужденность. Тонкость стенок
Вносила, тем не менее, оттенок
В их отношенья. Чутко, как кажан
(Прошу прощенья за украинизм),
Улавливало ухо их скандалы
В соседних клетках. Око же страдало,
Внутри бетонных кубиков и призм
Не созерцая действия. Зато
На лавочках, стоявших у подъезда,
Старухи языком месили тесто,
Просеяв ложь сквозь слухов решето.
Невдалеке скучали гаражи,
Чумазые, как овощи на грядке.
Мальчишками, мы здесь играли в прятки
Меж стенами прокравшись, как ужи.
Покойный дядя Леня, инвалид,
На «запорожце» ездивший горбатом,
Нас из окна ругал за это матом
И клялся, что огнем испепелит.
В ответ мы нацарапали ему
На гараже, не выдумав иного,
Обидное, как нам казалось, слово
«Дурак». Известно Богу одному,
Какое бы словцо на гараже
Изобразило нынешнее чадо.
А мы невинны были, как крольчата,
А, может быть, как ангелы – уже
Не вспомню, что из двух. Лесной массив
Напару с нами рос и развивался,
Лез этажами вверх, но оставался
Уныло прост и скучно некрасив.
Невзрачного, как правильный школяр,
Его с тоской до срока обвенчали,
Линейкой расчленив еще вначале
На параллель и перпендикуляр.
По счастью зеленели тут леса,
Которые ему названье дали.
Но рос район, и чащи отступали,
Прибрав ручьи и птичьи голоса.
Остался небольшой сосновый бор,
Уютная березовая роща
И ручеек, чумазый, мелкий, тощий,
С годами превращенный в водосбор.
Но я любил и мой район, и двор,
Как любят то, что окружает в детстве.
Мы жили с ним в родстве, а не в соседстве,
Ведя друг с другом нежный разговор.
Его я изучил до мелочей,
Ходил в детсад, сменил четыре школы,
Учил иксы и игреки, глаголы,
Закон Кулона, свойства щелочей
И способ размножения амеб,
Который представлялся мне нелепым,
И если б я имел контакты с небом,
То, верно, настрочил туда письмо б,
Где указал бы, отрочески нагл,
С сочувствием и даже сожаленьем
На то, что умножение деленьем
Противно математике. Геракл,
Хоть сотню новых подвигов сверши,
Уступит в самомнении подростку,
Который судит жестко, лупит хлестко,
Над всем и всеми тешась от души.
Но юношеский возраст оттрубя,
Взрослеем мы, к несчастью или счастью,
И мир уже не мним своею частью,
Но частью мира сознаем себя.
Наш ровный шрифт сгибается в курсив,
Перемешав грехи и добродетель.
И этим изменениям свидетель
(Во мне, по крайней) был Лесной массив.
Отсюда я ушел служить в войска,
Сюда же возвратился после службы.
Он подарил мне радость первой дружбы,
И первая любовная тоска
Меня накрыла здесь же. Ни к чему
Теперь тревожить память поименно.
Давным-давно зачехлены знамена,
И сердце жить привыкло по уму.
Мне было двадцать пять... нет, двадцать шесть,
Когда судьба, схватив меня за ворот,
Заставила покинуть этот город,
А с ним страну. Не ведал я, что месть
Оружием смертельным изберет
Любвовь с изрядной долей ностальгии.
Я принял для себя места другие,
Но влиться не сумел в чужой народ,
В чужую жизнь, чужой душевный склад.
Признание подобное не ново.
Когда теряется первооснова,
То существуешь как-то невпопад.
И, всё таки, шестнадцать лет спустя,
Отведав мед и горечь иностранства,
Я возвратился в милое пространство,
Как некое заблудшее дитя.
Я окунулся  в прежнее тепло
Отзывчивого дружеского круга,
В январский снег, пружинящий упруго,
Который, как нарочно, намело
К приезду моему, в шутливый спор,
В смешенье украинской речи с русской,
В обилье водки с щедрою закуской
И в кухонный гитарный перебор.
Внезапно расступились времена,
Как море пред народом Моисея,
И я, от водки и любви косея,
Твердил напамять улиц имена,
Бульваров, переулков, площадей,
Листая географию столицы
И с изумленьем всматриваясь в лица
Столь близких и понятных мне людей.
Я исходил забытый город вдоль
И поперек, знакомясь с ним по-новой,
Соприкаясь с той первоосновой,
Что из-под ног мне вышибла юдоль.
Я обнаружил целых восемь мест,
Где я впервые в жизни целовался.
Военкомат, откуда призывался
Под причитанья не моих невест.
Я заглянул, конечно, на Подол,
Где я родился и четыре года
Жил в старом доме без водопровода,
Но с яблоневым садом. Двор был гол,
А дом, как убедился я, снесен.
Взамен многоэтажка некрасиво
Росла напоминанием массива,
Где молодость моя прошла, как сон.
Лесной сумел сберечь невзрачный вид
И даже преумножить. Посерели
Его домов угрюмые панели,
И мостовых, таких же серых, твид
Поизносился. Властвующий тать
В вялотекущим нынешнем сюжете
Скорее не в асфальте, а в бюджете
Прорехи приспособился латать.
Пожалуй, что не будем здесь о нем,
Нето на языке проступит щелочь.
Пусть эта псевдонабожная сволочь
Горит (он знает сам каким) огнем.
На фоне этой серости ларьки
И лавки распустили, как пионы,.
По вечерам сияние неона,
И жители района, как хорьки,
Перебегали из ларька в ларек,
Который – надо думать, что в насмешку –
Скупая водку с пивом вперемешку,
Снующий люд «гэндэлыком» нарек.
Средь прочих проявлений новизны
В глаза бросалась скромная церквушка
Средь сосен. Золоченная макушка
Светилась и росла из белизны
Прямоугольных стен. За те года,
Что я здесь не был, время разбросало
Таких церквей по Киеву немало.
Конечно, церкви красят города,
Но строят их теперь на то бабло,
Что отмывают, возвратя на круги,
Вчерашние бандиты и ворюги,
Сменив окраску, но не ремесло.
На этом скудный список перемен
Кончался. Просочились, словно капли,
Шестнадцать лет, разбрасывая камни
И несколько крупиц собрав взамен.
Возобновится ль прежний разговор
Или замрет, поставив многоточье?
Перед отъездом я бродил здесь ночью,
И ноги привели меня во двор,
Где детство вместе с юностью прошло.
В нем было тихо так, что звон булавки
Раздался б эхом. Старенькие лавки.
Парадного бетонное крыло.
Мозаика на каменной стене
С изображением плывущих рыбок
(Мой Зодиак, чей путь невнятно зыбок
И протекает где-то в глубине).
По-прежнему скучали гаражи,
В которых, надо думать, заключались
Уже не «запорожцы». Чуть печалясь,
Темнели тополя, как миражи,
Укутанные снегом. Я присел
На лавку и смотрел себе под ноги,
Покачиваясь, словно в синагоге
Молящийся. Над головой висел
Голубоватый полукруг луны,
Обрывком тучи прикрывая пятна.
И под ногами снег хрустел невнятно,
Рассказывая сказки или сны.
Январь теплел. Заканчивалась ночь.
Мне не хотелось ни грустить, ни плакать,
Ни каяться. Я встал. И через слякоть
По-новой зашагал куда-то прочь.