Любовь со вкусом артишока

         «Она любила мужчин в белых шерстяных свитерах «от Спенсера» и то, как они улыбаются, и как садятся в такси, как играют в гольф… И чтобы непременно у них была собака – рыжий лабрадор-ретривер (она обожала эту породу).»
         А ещё она любила свою скрипку, и каждое утро будила меня её тревожно-восторженным звучанием. Шторы раздвинуты, она стоит у окна, слегка наклонив голову к инструменту, ловко орудуя смычком… Потом вдруг резко прерывает игру и вглядывается в огромный мир за стеклом: там по узкому карнизу вечно бродят, как заводные игрушки, озябшие голуби. Я всё ещё в постели, любуюсь её изящной фигуркой и пушистыми каштановыми локонами с едва заметным рыжеватым оттенком. Она оборачивается и звонко смеётся надо мною, сонным и ленивым. Потом начинает старательно исследовать книжные полки, в надежде найти там что-нибудь о себе. От классики плавно переходит к моим книгам и долго любуется знакомым именем на обложке. Я неловко спускаю ноги с кровати, пытаюсь нащупать тапочки. Она тут же усаживается ко мне на колени, обнимает меня за шею и проводит ладонью по моей небритой щеке. Я вдыхаю терпкий яблочный аромат её кожи. «Эстер, - шепчу я ей, – моя милая Эстер.» А она стаскивает с меня пижаму и протягивает халат. Я медленно облачаюсь в синее со звёздами бархатное сукно и похожу теперь, скорее, на старого доброго волшебника, чем на писателя средних лет. Она называет меня – Лонгин и светится вся, смеётся своим изумительным детским смехом – смехом семнадцатилетней девчонки.
         «Кто-нибудь знает, что ты приходишь сюда?» - спросил я её однажды. «Нет, Лонгин, - помолчав, ответила она, - я никому не говорила…» «И не говори, ладно? – вкрадчиво начал я. – Нас могут неправильно понять.» Она удивлённо смотрит на меня: «И сколько мы будем прятаться?!» «Не сердись, Эсти, - глажу её по голове. – Ты же знаешь, нам нельзя было сближаться, но раз уж так случилось, мы должны научиться умело это скрывать.» Но Эстер и слушать ничего не желает, отодвинулась на другой конец кровати, обхватила колени руками и бормочет себе под нос: «Плохой, плохой папочка… Плохой…» Вот упрямая девчонка! «Перестань!» – кричу ей на всю комнату, но она не унимается, и тогда я беру её скрипку и начинаю небрежно водить смычком по струнам. Она живо вскакивает с места и, чуть ли не плача, кричит: «Верни мне скрипку, Лонгин! Ты, в самом деле, подумал, что я кому-то могу рассказать о нас?!» Мне её ужасно жалко в эту минуту, ведь кроме меня (как-то она сама мне в этом призналась), у неё совсем нет друзей.
         После обеда мы гуляли в саду… меж яблонь и кустов сирени, ловили и сразу же отпускали шустрых бабочек. Вернулись домой. Я налил нам виски и протянул ей стакан. Она вежливо отказалась и зажгла сигарету… протянула её мне, чуть приподнявшись в кресле, так, что я коснулся щекой её золотистых волос. Быстро опустилась на место и снова уселась в этой милой ребячливой манере, – обхватив колени руками. Я затянулся и пустил неровную струйку дыма в сторону, чтобы Эсти не так его чувствовала. Ей ужасно не нравилось, что я курил, но она прощала мне эту маленькую слабость, потому что всегда представляла себе настоящего писателя с трубкой и в очках. Очки я, кстати, носил. Моя милая Эстер села на ручку кресла и забрала у меня стакан. «Тебе уже хватит… - пропела она своим нежным тоненьким голоском. – А то опять пустишься в никому не нужные воспоминания…» Она права, это уже второй стакан, а бывало, меня и после первого заносило. Тем не менее, я сделал ещё один глоток и поставил стакан на стол. Эсти взяла гребешок и принялась меня расчёсывать: «У папочки такие чудные шелковистые волосики!» «Ну что за ребячество?! – ласково укорял я её. - Ты уже взрослая, и пора бы следить за своим поведением…» Но она продолжала возиться с моими волосами. Мне было немножко больно, но я терпел. «Вот мы поженимся, - улыбается она, - и ты будешь принадлежать только мне…» Я вздрагиваю и поворачиваю к ней голову: «Как это?» «Ну а как люди женятся?! Так и мы!» - невозмутимо отвечает Эсти и целует меня в щёку. «Но ведь о нас никто не должен знать!» – в ужасе бормочу я, чувствую, что мне становится душно. «Ну, разумеется! – Эсти закрывает мне рот ладонью. – Никто ничего и не узнает… А когда мы поженимся, тут уж всем будет всё равно.» Я беру её за руку и начинаю уговаривать: «Ну, зачем, милая, тебе в таком юном возрасте муж? Особенно такой, как я…» Вижу, она обиделась, – пытается высвободить руку. Но я крепко её держу. «Пусти! – она вдруг вскрикивает и другой свободной рукой хватает меня за горло: чувствую, как острые коготки впиваются в кожу. Я быстро отпускаю её руку и с жадностью глотаю воздух. Она освободила меня, и теперь ждёт освобождения для себя. – Я сожгу все твои глупые книжки, так и знай!» - у неё начинается истерика. Раньше она не считала мои книжки «глупыми»! «Чего ты добиваешься?» – спокойно задаю свой вопрос. Странно, но я почти не сержусь. «Оставь меня в покое! – говорит. – Я хочу побыть одна.» – уходит в другой конец комнаты и укутывается в штору. Признаться, со стороны это выглядит довольно забавно. Однако, искренне умиляясь её поведению, вежливо замечаю, что дом в какой-то степени принадлежит мне, и, стало быть, мне и решать, можно ли ей побыть одной. Эсти хмурится и, даже не глядя на меня, проходит мимо. Закрыла за собой дверь… И вот я снова один. Но об этом ли я мечтал?!
         Сижу, уставившись на её скрипку – часть её самой. Провожу пальцем по изящному корпусу инструмента: её тело такое же гладкое… «Зачем я только позволил ей уйти? Ведь ей, собственно, некуда идти… А что, если она расскажет о нас кому-нибудь?! Вернуть немедленно!» - я вскакиваю с места и мчусь в коридор, потом - вниз по лестнице, и, наконец, оказываюсь за калиткой. На улице удивительно душно и противно. Солнце ласкает плечи и ты начинаешь чувствовать слабость, тебя клонит в сон… Но я всё же иду к небольшому озеру, у которого она любила посидеть в одиночестве. Всё как всегда: сидит на брёвнышке, обхватив колени руками… Эсти рассматривала людей на пляже: «пациенты солнца» растянулись на шезлонгах, запрокинув голову, как в кресле у врача-стоматолога, и нежились под назойливыми лучами. Где-то совсем рядом, в высокой траве, стрекотали кузнечики. Она сидела в тени старой развесистой ивы, так что беспощадное солнце касалось только её лодыжек. Пляж был виден полностью, за исключением блестящей прибрежной полосы справа, которую закрывали старенькие облупившиеся подобия передевалок. Казалось, всё застыло вокруг, и только тёплое дыхание небрежного ветра напоминало о своём присутствии. Я осторожно приблизился к ней сзади и тихо спросил: «Хочешь, сходим в зверинец?»
         И мы отправились в зверинец. Мы шли рядом, взявшись за руки, и я всю дорогу боялся, что меня узнают. Эсти была довольна, потому как полагала, что я скоро сдамся. Мы подошли к кассе за билетами. «Вашей дочке должно у нас понравиться!» - раздался механически-фальшивый голосок из маленького окошечка. Я смутился, а Эсти, дурочка, расхохоталась! «Папочка! – восклицала она. – Ах, как это мило!» Я невольно улыбнулся и купил ей сладкую вату. Долго стояли у вольера с пони, Эсти кормила её яблоком. И вдруг кто-то хлопнул меня по плечу: «О, Феликс! Какими судьбами?!» Я машинально обернулся и увидел Германа, он работал в нашем издательстве. Вежливо улыбнулся ему и сказал: «Привет… А я вот, решил зверушек посмотреть.» «Ну, брат, ты это брось! Какие могут быть «зверушки» с такой очаровательной дамою?!» - он кивнул в сторону Эсти. Она стояла, прислонившись к ограде, обвивая своими чудесными розовыми пальчиками её горячие от солнца прутья: рот полуоткрыт, голова чуть наклонена. «Это мой друг… - замялся я. – Знакомься, Герман, это Эстер. Эстер, мой друг Герман.» Он тотчас протянул руку, но Эсти руки не подала. Герман засмеялся и снова хлопнул меня по плечу: «Своенравная девица!» Эсти сжала мою руку и шепнула: «Прошу, уйдём отсюда!» Но я сделал вид, что не расслышал и спросил Германа, как дела в издательстве и понравилась ли ему моя последняя книга. Он улыбнулся и предложил мне обсудить это за «парой кружечек пива». Я сразу согласился, потому что мы с ним давно не виделись. Эсти заупрямилась, но я попросил её вернуться домой, и дождаться меня. Часы показывали около восьми вечера. «Надеюсь, я буду не очень поздно.» – сказал я. Мы попрощались, и Герман повёл меня в пивную. Здесь было множество разных писателей, художников и музыкантов, известных и не очень. Так что, нам было с кем поговорить. Когда я ещё раз взглянул на часы, было уже около часа ночи. Цифры расплывались и корчили ужасные гримасы. Я толкнул Германа в бок и сказал, что мне уже давно пора быть дома. Он поднял голову и, пьяно улыбнувшись, кивнул. Я тяжело поднялся со стула: кругом всё закружилось, в глазах поплыли зелёные круги. Неровной походкой я направился к выходу, чиркнув какой-то блуднице автограф на память.
         На улице было необыкновенно свежо. Вероятно, недавно прошёл дождь. В полной мере я ощутил это, когда споткнулся и полетел в лужу. Чертыхаясь, я встал на четвереньки и стал искать свои очки. Наткнулся только на осколки и сломанную дужку, да вдобавок порезал себе палец. В полном отчаянии я опустился на мокрый асфальт и стал тихонько насвистывать всеми забытый мотивчик. «Как, должно быть, жалка моя роль в написанной Господом книге.» – подумал я. Мне было ужасно жаль себя в ту минуту. Раньше я считал себя чуть ли не богом, а теперь явственно ощущал свою ничтожность. Мне было очень плохо и одиноко. И вдруг начался ужасный ливень, и я довольно быстро промок, сидя вот так посреди улицы. Поднявшись, я кое-как добрался до стоявшей неподалёку телефонной будки и укрылся в ней от дождя. Он зверски барабанил по крыше, потому как знал, что я внутри и хотел до меня добраться. И тут я вспомнил Эсти. Я медленно поднялся и обхватил руками телефонный аппарат. Захотелось ей позвонить. Но она была у меня дома, и мне пришлось вспоминать свой номер. Я перебрал в голове немыслимое количество цифровых комбинаций, пока, наконец, не нашёл ту единственную, за которую любая моя поклонница полсвета бы отдала. Но на то, чтобы набрать этот проклятый номер, потребовалось не меньше времени: палец то и дело соскакивал с циферблата. И вот я уже слышу знакомый голос в телефонной трубке: «Да? - это моя милая Эсти. Молчу, боюсь показать ей, что пьян. – Говорите, я вас слушаю… Феликс, милый, это ты? - слышу её лёгкое дыхание. – Не пугай меня, Феликс!..» – её голос срывается. Но почему - Феликс?! Она никогда меня так не называла. Вешаю трубку и реву как мальчишка, ударив кулаком в стекло. Оно даже не потрескалось. Меня здорово тошнит, и я выбираюсь на свежий воздух, прямо под дождь. Бегу вверх по улице, меня швыряет из стороны в сторону, но я не останавливаюсь, пока не натыкаюсь на старый мусорный бак. Темно, и, к тому же, я плохо вижу без очков. До дома ещё около двух кварталов, а я совсем выбился из сил и насквозь промок. Кажется, что я почти уже растворился в этом дожде: не чувствую ни рук, ни ног. И к горлу снова подступает тошнота. На этот раз блюю на асфальт, давясь собственной беспомощностью. Вдруг осознаю, что мне нельзя домой, Эсти не простит моё поведение. «Но ведь она ужасно любит меня! – сразу же утешаю себя этой мыслью. - Ведь недаром хочет принадлежать только мне. Нет, постойте, там были другие слова…» Тогда я не вспомнил этих слов. Я думал, что если появлюсь перед ней в таком виде, и она простит, то непременно проиграю, и мне придётся сделать её своей законной женой. Это было бы вполне справедливо, поскольку я уже не молод и, к тому же, люблю её, но, с другой стороны, она ведь ещё совсем девочка… А когда я состарюсь, она будет уже зрелой женщиной, и я не смогу удовлетворять все её потребности. Рано или поздно я ей наскучу, она заведёт себе любовника, и я буду влачить жалкое существование один в своём старом замке. Почему-то вспомнилось: «Буду ли нужен, стану ли хуже в 64?!» Я тихо поднялся и побрёл по старой богом забытой аллее… Меня знобило, но я как будто не замечал этого. Нашёл какой-то навес у крыльца и, свернувшись калачиком, лёг на каменные плиты. Долго не мог заснуть… Мне вдруг представилось, что наутро найдут меня мёртвым вот здесь, в грязи и нищете. Никто же не поверит, что это я сам дошёл до такого, начнут строить домыслы, мол, это - самое настоящее убийство и тому подобная чушь… Но я всё-таки уснул и благополучно проснулся на следующее утро.
         Солнце уже высоко поднялось. Я почти обсох, но всё тело ломило и дико хотелось пить. Отошёл в кусты, чтобы справить нужду, как вдруг услышал громкий детский плач. Сделав дело, я вышел на аллею и увидел крохотную девчушку лет семи-восьми. Заметив меня, она вдруг замолчала и предусмотрительно сделала шаг назад. Я улыбнулся ей и спросил: «Что-то случилось, малышка?» Она не ответила, и что-то быстро подняла с земли. Я хотел было подойти поближе, но она вдруг замахнулась на меня, и я тут же почувствовал острую боль в животе. Маленький точёный камешек поскакал по тёплому гравию, а девчонка побежала вверх по аллее, то и дело оглядываясь. Ужасно обидно!
         Я вернулся домой примерно через четверть часа и позвонил в дверь. Мне никто не открыл. Я сунул руку в карман в поисках ключа, и с ужасом обнаружил, что потерял его. Благо, с чёрного входа дверь оказалась открытой, и я вошёл в дом. Устало повалился на кушетку, растянулся во весь рост и закрыл глаза. «Эсти! – закричал я на весь дом. – Я уже вернулся, Эсти!» Но мне никто не ответил. Я пролежал так довольно долго, в надежде, что услышу её скрипку, но ничего такого не происходило. «Мой дом стерегли двое бешеных псов с заблудшей луною в глазах…» – произнёс я тихо-тихо, почти шёпотом, и отправился на кухню. Достал из холодильника молоко и с жадностью залпом выпил всю бутылку. Затем поднялся к себе наверх, но и там не обнаружил Эсти. Я уже скучал. Мне даже начинала нравиться идея скорой женитьбы и расставания с монотонной холостяцкой жизнью. Она же такая милая, моя Эсти! Бывало, подойдёт к книжным полкам и, взяв одну из моих книг, откроет последнюю страницу и с важным видом начнёт её изучать, объясняя это тем, что ей противопоказаны плохие концы. И если заметит хоть малейший намёк на плохой конец, тут же поставит книгу на место. Ещё я вспомнил, как мы несколько раз ходили на один и тот же спектакль. Просто ей ужасно понравился актёр, исполняющий одну из ролей. Самое интересное, роль у него была самая неприметная (он играл садовника), а моей Эсти показалось, что «он – единственный из всей труппы, кто с достоинством справился со своей задачей – передать образ». Так прямо и сказала. Вот, ей-богу, не вру! Слово в слово! Иногда у неё такое бывало… Но ведь это так здорово, когда у человека на всё имеется своя точка зрения! Этим она мне и нравилась, моя Эсти.
         Я подошёл к окну и распахнул его настежь. Миллионы тонких солнечных стрел вонзились в мою счастливую плоть. Я, как мальчишка, сел на подоконник, свесив ноги наружу, и закурил. Потом вдруг выбросил сигарету на улицу, решив, во что бы то ни стало, бросить эту дурную привычку, потому что искренне верил в то, что теперь окончательно освобожусь от одиночества. Я залез обратно в комнату, сел за письменный стол и надел очки. Быстро набросал на бумаге пару строк: «Она любила мужчин в белых шерстяных свитерах «от Спенсера» и то, как они улыбаются, и как садятся в такси, как играют в гольф… И чтобы непременно у них была собака – рыжий лабрадор-ретривер (она обожала эту породу)…» Но в этих строчках я не ощущал себя, там была лишь она одна: её фантазии, её мечты и привязанности. Эсти давно хозяйничала внутри меня, пусть раньше я и не хотел себе в этом признаться. Досадуя на самого себя, я отложил рукопись в сторону и потянулся к телефону. «Алло, мама?! – чуть ли не крикнул я в трубку. – Поздравь меня, мама, я женюсь!» Уж не помню, что ещё наговорил ей тогда. Но болтал я безумолку! Наконец, попрощался и повесил трубку. С минуту сидел совершенно спокойно, обдумывая предстоящее торжество по поводу свадьбы. «Представляю, как моя Эсти удивится и обрадуется, когда я сделаю ей предложение. – размышлял я. – И меня не испугает мнение общественности! Я всё расскажу! Всё, как было! - Я с лёгкостью поднялся со стула и решил заглянуть в сад к моим белым розам, которые так любила Эсти. - Нарву ей целый букет!» - вслух подумал я. И уже направился к двери, как вдруг заметил небольшой листок бумаги, исписанный знакомым почерком. Он лежал на полу. Должно быть, его снесло ветром, когда я открыл окно. Я нагнулся к этому жалкому клочку бумаги и вот, что там было написано:
«Доброе утро, Лонгин. Я решила «освободиться», и возвращаюсь к родителям. Не бойся, я никому ни слова о нас не скажу. Меня совершенно не интересует, чем ты занимался прошлой ночью, поверь. Не думаю, что ты сильно огорчишься, узнав, что мы не должны больше видеться. Скрипка пусть остаётся у тебя, она – последнее, что нас связывало. Прошу, не ищи встреч со мной.
Эстер.»
         И хуже всего, за всё то время, что мы были вместе, мне и в голову не пришло спросить её адрес.