Небо в ящике стола

         Я ужасно не люблю оставаться дома один – обязательно зову в дом друзей или не отпускаю прислугу. Только не думайте, что мне всегда требуется чьё-то присутствие, просто теперь я твёрдо уверен в том, что в пределах круга жить удобнее и легче.
         С матерью я испортил всяческие отношения ещё в юности, после того как она узнала, что в ночное время суток ко мне регулярно заходит один молодой человек. Это был мой старый приятель ещё по колледжу. Его звали Эрни. Я не могу вот так прямо сказать, что любил его по-настоящему, как это и должно быть, но, тем не менее, я всё же чувствовал к нему некоторое влечение. Ведь как друга я его просто обожал! На уроках мы писали друг другу письма, в которых высмеивали почти весь преподавательский состав. На самом деле, наши учителя были не так уж и плохи, особенно учительница французского – мадемуазель (так она просила себя величать) … мадемуазель Эсме. У неё был кошмарный акцент провинциалки, но своими формами она вскружила голову даже нашему учителю истории – старику Вермеру. Ему было уже за шестьдесят, а он всё никак не хотел покидать «столь благопристойное заведение». Это надо же было назвать наш бордель благопристойным заведением?! Кого у нас только не было: в наше «закрытое училище для мальчиков» каким-то чудом проникало неимоверное количество особей женского пола, иногда даже весьма сомнительной внешности – от целомудренных ангелочков до настоящих бестий! Если честно, на некоторых было смотреть-то противно! Интересно, кто их пригласил?.. И мы с Эрни как могли, старались быть выше всего этого. Конечно, мы не вчера родились и кое-что повидали на своём веку… Но, это нас не спасало.
         Почти весь курс издевался над нами за то, что мы были слегка не такими как все. Ну, вы понимаете… Я постоянно дрался со всеми обидчиками Эрни. Увы, он никогда не умел постоять за себя! Зато в нём чувствовалась другая – духовная сила! А я не мог быть ему примером для подражания, потому как, что греха таить, любил выпить и иногда старательно изучал расценки на гашиш. У нас он был дешёвый с чёрного входа под лестницей. Мой бедный Эрни твердил, что это плохо кончится, и что когда-нибудь он всё же перестанет со мной дружить, но я-то знал, этого не будет никогда – уж слишком я ему нравился. Мой бедный Эрни… Я не смел прикасаться к нему, если только он сам этого не желал. Он был такой нежный, как щенок, которого берёшь на руки, а он устраивается поудобнее и тихо дремлет, прислонившись к тебе своим тёплым розовым ухом. Эрни любил класть голову ко мне на плечо и засыпать вот так… Едва слышно его лёгкое дыхание… Он спит и видит во сне свои любимые карусели в Испании, престарелых родителей и маленький домик в Каталонии…
         Мой бедный Эрни… В его жилах текла испанская кровь! Мне нравилось рассматривать его лицо… Но это удавалось только, когда он засыпал и закрывал свои чудные оленьи глазки. По сути, мы считали себя братьями, но всё же он был чертовски хорош собой! Его родителями жили бедно, а мой богатенький папаша не верил россказням о моих проступках. Ещё бы! Я – единственный наследник! Мать меня просто ненавидела! Впрочем, взаимно. «Отправляйся-ка к своему голубку (это я об её ухажёре) и не морочь нам с отцом голову!» - частенько говорил я ей. Порой мне казалось, что у меня вообще нет родителей. Уж лучше быть сиротой, чем сносить упрёки отца и откровенную критику матери.
         Вот моя тётя – это совсем другое дело! Она очень любила меня и всегда оставляла нам с Эрни ключи под ковриком, когда куда-то уезжала. Но в её доме мы себе ничего особенного не позволяли. Как можно! Ведь она доверяла нам. Я любил её больше всех на свете! И ещё Эрни… А обычных людей не любил. Обычного человека всегда видно: то, как он идёт, что говорит – это всё такая тоска! Хорошо ещё, что я тогда встретил Эрни. А если бы не встретил?! Подумать страшно! Гнил бы, наверное, в каком-нибудь сомнительном заведеньице, да напивался день за днём… Обожаю это слово – «сомнительный»! Как звучит… И сколько всего вложено в эти двенадцать букв! Хотя, я тоже в чём-то весьма сомнителен… И Эрни тоже… Мой бедный-бедный Эрни… А он любил людей… Всех без исключения! Даже странно, насколько мы были разные…
         Помню, как он рисовал мои портреты и вешал их на доску около лучших контрольных работ. Меня это немного смущало, но ему ужасно нравилось. А рисовал он здорово! Хотя учителя комкали рисунки и выбрасывали их в плетёную корзину под стол… Они знали, чьих это рук дело, но Эрни неизменно повторял одно и то же: «Я считаю, что не обязан перед вами оправдываться. Здесь место лучшим работам, не так ли? Но мне кажется, что мой друг – одно из лучших творений Господа Бога!» На это все только удивлённо качали головами и пренебрежительно смотрели в мою сторону, впрочем, мы всегда гордо удалялись прочь (хотя, если задуматься, то это, конечно, было ребячеством с нашей стороны). Посмотрели бы вы на это наше вольнодумство! Сейчас оно покажется забавным, а тогда это строго каралось! Но, как водится, моего папашу уважали, и нас с Эрни особо не беспокоили. Разве что отчитают так, для вида, а потом наверняка побегут пресмыкаться перед моим отцом… Мол, «вы бы сыночку объяснили, как себя стоит вести…» А мой папаша сидит, молча уставившись на красное возбуждённое лицо администрации, и смачно шелестит купюрами. Вот тут-то их пыл понемногу и остывает… Сказал бы я этой администрации в лицо всё, что о них думаю, да как-то не хочется усугублять ситуацию. Власть моего отца (как и его кошелёк) не безгранична. Ненавижу их всех! Видел пару раз, ЧТО они вытворяли в туалете с практикантками… Мерзавцы! Злости не хватает… Иногда после всего этого так хотелось напиться… Хотя потом тебя будет рвать весь вечер… и даже ночью… И наверняка они скажут об этом тёте. Не хотелось портить ей настроение. Слишком сильно мы с Эрни её любили…
         По правде сказать, Эрни почти не пил. Иногда только выпьет со мной за компанию, и всё. Не то, что я! Думаю, мои частые попойки выводили его из себя, но тогда я не очень-то это осознавал. Я всё мечтал стать актёром и даже получил роль в спектакле в честь Дня Благодарения. Нет, индейку я не играл. Я играл Христофора Колумба! Вернее, пытался его сыграть… Но, сами посудите, какой из меня Колумб?! Однако пришлось играть в приказном порядке… В общем, на премьере я позволил себе выпить лишнее и перед выходом на сцену едва держался на ногах. Сам не знаю, почему так поступил. Все так на меня рассчитывали! (Терпеть не могу, когда кто-то на меня рассчитывает.) К тому же, я обидел Эрни. Он был так рад, что на меня наконец-то обратили внимание, что я, хоть и чуть-чуть, но всё-таки приблизился к своей цели… А я вёл себя как последний дурак! В общем, перед выходом мне стало плохо, и я потерял сознание прямо на сцене, правда, успев пробормотать пару несвязных реплик. После этого случая меня уже никто никуда не приглашал…
          Эрни со мной три дня не разговаривал. Игнорировал меня. А потом подходит ко мне в парке и говорит: «Не смей так поступать! Ты подвёл их всех… и меня тоже… Ты не должен этого делать…» - конец фразы он сказал совсем тихо, и я понял, что ему неловко говорить мне всё это. Тем не менее, я жутко разозлился, на то, что он вдруг вздумал мне указывать, и со всей силы ударил его кулаком в лицо. Меня раздражала его беспомощность. Он повалился на землю и закрыл лицо руками. «Что же я наделал?!» - промелькнуло у меня в голове, но это было всего лишь чувство досады на себя, даже не испуг. А Эрни продолжал валяться в позе эмбриона на пожухлой листве. Я стоял над ним и улыбался чему-то… Он убрал руки с лица, и я обнаружил, что губа у него разбита, и из неё сочится свежая кровь. Я опустился рядом с ним на землю и, намеренно поцеловав его, почувствовал кислый привкус крови у себя во рту. Эрни удивлённо посмотрел на меня... Я и после, бывало, бил его в неожиданных припадках ярости и озлобленности на весь мир.
         Он не мечтал стать художником, он им родился. Никогда прежде я не видел таких рисунков, как у Эрни. Особенно мне запомнился один набросок - унылый городской пейзаж: грязные заводские трубы, облупившаяся кирпичная стена с замысловатой кладкой, вдоль которой дежурят несколько уличных девиц, мрачные силуэты тополей протягивающих свои кривые ветви к скупому весеннему солнцу… И вдруг посреди всего этого безобразия я замечаю маленькую девочку в розовом платьице, - она прислонилась к дереву и доверчиво смотрит прямо на меня. У неё только один бантик, второй она наверно потеряла, потому что её косичка совсем растрепалась. Но как она, такая кроха, очутилась в этом гадком месте?! Эрни объяснил мне, что это «противопоставление», и что он искренне надеется на то, что ничего важнее бантика она не потеряет… Догадываюсь, о чём он. Или его рисунок палача, который кормит  голубей перед самой казнью. Скоро те же руки, которыми он брал хлеб, с лёгкостью поднимут топор и занесут его над чьей-нибудь головой… Однажды он мне признался, что в детстве рисовал людей с птичьими головами, и сам не знает, почему… Вот, умора!
         Как-то утром мы с Эрни отправились вниз по реке к мосту, чтобы хоть издали полюбоваться на золотую осень. Перед нами расстилались бескрайние поля, а где-то сверху - бездонная пропасть Неба, разинувшего свою синюю пасть. Небо было необыкновенно ярким – настолько ярким, что было больно смотреть, когда оно попадало на чуткий хрусталик глаза. Но мы не могли оторваться от этого торжества природы. Как только мы вдохнули это Величие Жизни, в нас сразу же пробудилась глубокая и чудесная любовь к ней. И вдруг Эрни тихо сказал мне: «Как прекрасно это Небо! Вот было бы хорошо взять его с собой… Принести домой, показать маме с папой… именно такое, какое сейчас видим мы, а потом незаметно спрятать в ящике стола… И оно будет только нашим. Остальные пусть любуются своим небом, а настоящее будет бережно храниться у нас, и это будет нашей маленькой тайной…» «Не стоит. – говорю. – Давай лучше оставим Его … ну, хотя бы той девчонке с твоей картины или какой-нибудь пожилой паре, устроившей там внизу, в долине, пикник. Они-то, наверно, к Нему уже привыкли…» «Ты прав. – Эрни с грустью посмотрел на меня. – Лучше я его нарисую…»
         И он нарисовал своё аквамариновое Небо – густыми и насыщенными разводами масляной краски. Но мне Оно показалось чужим, как будто тогда на мостике видел его только Эрни. Я всё пытался вспомнить, каким Оно было на самом деле, и ещё раз взглянул на рисунок: одинокая чайка у края холста, казалось, повисла в первозданной синеве. Не помню этой чайки. Я сильно пожалел, что не умею рисовать - тогда бы нарисовал своё Небо!
         Эрни хранил свой рисунок в выдвижном ящике стола рядом с фотографией своих родителей и маленькой сестрёнки. Когда-то я тоже мечтал о младшей сестре. Она чем-то напомнила мне девчушку с его картины, ту, что в розовом платьице и с растрепавшейся косичкой. Те же большие глаза, та же забавная мордашка. «Так вот, для кого он припрятал своё Небо!» – с улыбкой подумал я.
         На каникулах мы ездили в город: гуляли по Центральному парку и кормили голубей у скульптуры «Алисы в Стране чудес». Я родился и вырос в Нью-Йорке, всё волшебство этого города я впитал с молоком матери и мечтал, чтобы Эрни тоже полюбил этот город. Мы шли вдоль небольшого озерца, когда у Эрни случился первый, как мне тогда казалось,  приступ. Ему вдруг стало плохо, и я чудом успел подхватить его под руки. Он потерял сознание. Я отнёс его в тень развесистого клёна и с трудом привёл в чувства. Эрни устало прислонился к дереву и долго молча смотрел вдаль, а потом сказал: «Это из-за того, что ты бил меня.» У него жутко болела голова. «Что ты такое говоришь?» - спросил я, слегка смутившись. «Ты прекрасно понимаешь, о чём я. Мне нужно к врачу.» - он запрокинул голову. «Не выдумывай, это всё солнце… – дрожащим голосом ответил я. – Ну-ка, поднимайся!» - и протянул ему руку. Но Эрни отвернулся, но я заметил, что лицо у него покраснело. «Я, наверно, скоро умру.» – тихо сказал он, и его глаза наполнились блестящей влагой, которую я так любил. «А как же твоё Небо?» - подумал я, но вслух не сказал. «И не стану великим художником…» - продолжил он. «Для меня ты уже – великий художник!» – я взял его руки в свои и стал рассматривать тонкие и нежные пальцы. «Обещай, что не будешь ходить ко мне на могилу, и я как будто буду жив…» - он тяжело посмотрел на меня. «Да с чего ты взял, что умрёшь?» - рассердился я. «Я был у врача. – он сделал паузу. – Это у меня не первый приступ. Я серьёзно болен, понимаешь? Возможно, у меня – опухоль мозга. Ещё точно не установлено.» «Что?! – воскликнул я. – Что же ты раньше молчал??? Когда ты узнал об этом?» «Полгода назад. Мне ещё тогда сказали, что я с таким диагнозом долго не проживу, особенно если приступы будут повторяться.» Я удивлённо смотрел на своего единственного друга, и не мог поверить, что всё это в действительности происходит с нами. Но я не чувствовал своей вины, по крайней мере, тогда.
         Он умер той весной …от кровоизлияния в мозг. Последний приступ случился в перерыве между занятиями, и я был рядом. Он умер у меня на руках, и я долго не хотел отпускать его, пока меня не оттащили. Я так и не узнал, куда потом его увезли - мне пришлось звонить его родителям и сестрёнке. Долго молчал в трубку, а потом не выдержал и разрыдался. В тот же вечер я напился. Ничего не соображая, я зашёл в его комнату и выдвинул ящик стола - там лежало его Небо: огромное и бескрайнее, как его душа, оно не умещалось на холсте. Мне показалось, что вот-вот оно наполнит ящик до края, прольётся на пол и спрячется в моих ботинках. Но, наверно, я был слишком пьян.
         Я осознал тогда, что остался совсем один. Эрни был единственным человеком, который полностью понимал меня, и я сам же положил конец обладанию этим пониманием. Я чувствовал себя глубоко несчастным.
         Теперь остались только фотографии – всего лишь кучка засветившихся снимков… Но ведь они не способны приободрить весёлой шуткой, обнять, тихо напомнить, что не всё ещё потеряно, улыбнуться красивым оскалом или подарить хотя бы чуточку своего тепла. Нет, это всего лишь стопка забытых кем-то картинок… Пройдёт какое-то время, и они исчезнут во мраке письменного стола… Будут томиться под его деревянной крышкой, как в гробу... А через пару десятков лет кто-нибудь из близких мне людей, а может, и совсем незнакомых, или даже это буду я, найдёт эти снимки в какой-нибудь старой коробке и с удивлением станет их рассматривать: поблёкшие, безжалостно напоминающие о юности, они будут безмолвно преданы огню или же погребены под кучей ненужного хлама на чьём-нибудь чердаке…
         Нет, ещё у меня осталось его Небо. Оно так и лежит в ящике моего письменного стола.