Не дань поэту, но поэта власть...

Не дань поэту, но поэта власть
над словом стихотворным, словно страсть
берёт за сердце и рукою движет…

Ломать строку, как время - мысль мою,
длить фразу смысловую - по ступеням
строк
низводя, дух возвышая тем –
я временем
в безвременье
научен,
но иногда, как Он,
легко пою,
невольно вторя Царскосельским теням,
свободой тайной полн
в зинданах,
жизнью данных
тем:
слог
достославный, словно чётки нижет,
слова мои над глухотой паучьей
на нестареющую нить свою.

Пою
о благе комнатных растений,
о кронах зимних пьющих птичье пенье,
о бездне под крылом сквозь страх упасть,

о доле данной, что не данной лучше,
о каторге переходящей в лучик,
которым правит звёздный паучок…

Молчок –
о муках, что мне лично ближе,
чем рай ценою низверженья ближних,
страданья стародавние – сверчок
живущий в слове,
визуально –
тайный,
сквозь золото решёток не случайно,
над мемуарной
фразой
брови
сводит
видный,
не бездарный,
но может
в силу эры
звёздным зверем
грозно сдвинутых бровей,
сквозь «Аз и Я»  нам снившиеся волей Божьей,
всё же
пошлый,
(мне обидно!)
дерзновенный
в прошлом,
соловей.

Почтенный
ныне –
забвенна
венами его
Тайгета дрожь,
Парнаса чащи…

Что ж,
поскольку Иппокрены влага,
блага
славы слаще –
вопию в пустыне

и ласточка – сверчка за печкой
и искалеченных
неволей певчих –
строже,
пером алмазным
жизни полукруг
обводит,
под символом иным запеть –
судьбе дороже,
дрожжи
песен – смерть.

Колымских вьюг
с их повизгом диазным
наждаком -
свожу на нет
(да, будет свет!)
восточных станов одиозные недуги –
не обобщая, но приходят други,
(я с каждым личной мукою знаком)
давно гостящие
на хороводном луге
воспоминания,
смиренностью корней
хранящие
за справедливой Летой,
от общего, для впавших в забывания
о ней,
распада…

Легко впадаю я в общенье это.

На фоне
лада:
торговать и красть,
сквозь какофонии
прижизненного ада –
круговращенье
родственного света,
стихотвореньем
полнит мои вены.

Не разрушая
клеток теорем,
обжитых не поющими – поэтом
счастливо пребываю:
на терцены,
катрены,
строфы,
голос не деля…

В определенье
ударенья –
жалок я:
хореи, амфибрахии, верлибры,
анапесты и ямбы – мне семья,
в которой вне имён – взаимно пониманье,
входящие в наш дом – живой –  живому вторящей гортанью,
(со стороны видней…)
размеры разберут –

не наших дело дней,
и быть ему не тут.


Ценители надстрочного горенья
днесь,
здесь –
врастают в титры
манекенных
опер Мельпомены
не рожавшей… –
В коронах,
митрах
тигры,
что набиты
золотой соломой –
избраны элитой,
лаком
крытой, –
в драконы
вдохновенья,
в почве
означенного предпочтенья,
забытой
всеми ночью –
зарыта
не одна собака…

Осыпью
Голгофы,
как оспою
болея,
(Здравствуй, Время!)
Гефсиманским садом
средь спящих пробираясь, словно Осип
среди шаров
железных, над парадом
усов
истлевших и жиров
протухших,
я становлюсь –  растущим в небо звездопадом
семиконечных звёзд – в пространстве времени –  конечным
бесконечных,
над кладбищем пятиконечных
звёзд потухших.

Простому –  средь надуманного радо,
не вышколено колом
дней минувших,
(всех поэтов – школа!)
наитие о вечном –
человечном.

Досылка:

Убаюкиваю муку,
лаком костным нежу руку,
пробиваюсь сквозь жиры,
стародавнюю разлуку
приглашаю на пиры
дней грядущих,
как поруку
песнопевцев, Поля суку*
приручивших и миры
поющих
радостно, беспечно –
среди псов

лихих
мирских
лесов.


  ________________________
*
«Это смерть!
О, проклятая сука!» 

(Поль Верлен)