Триптих песен перед концом жизни

ТРИПТИХ ПЕСЕН
ПЕРЕД КОНЦОМ ЖИЗНИ
с попыткой суицида
и постскриптумом

I.
О сколько же пролито
незрячего семени будущего!
Целые толпы
нерождённых умерших
выстраиваются в шеренги
и будят мою память,
не давая забыться ей
в прохладном роднике сна.
Густой багровый и тугой
ток крови медленно
шевелится во мне,
точно змея,
скручиваясь кольцами
и стискиваясь перегородками тела,
будто готовясь к прыжку,
туда, где целые толпы
нерождённых умерших
поглотят и разделят на атомы
его ненужную силу.
Где ты,
та, что вскрикивала так восхитительно,
что разливала свои чарующие стоны
по чужим неприютным стенам,
по родным и ласковым лесам,
в текучих водах лоханок и океанов?
О сиротливые сонмы
восходящих в зенит хотений!
Где ты, о, где ты,
та, что буйный поток моего своеволия
хотела принять в себя?
О где ты, где ты!

2.
Что было, что стало,
в дни, когда я был пойман в засаде
человеческих нужд,
и неистово и свирепо,
как перед концом жизни,
рвал тело,
жаждая вырваться на волю,
точно попавший в кустарник
лесной зверь?
Что стало
в дни, когда я был один
перед лицом блюдцеглазой ночи,
а ты одна в паутине,
что назовём жизнью?
Что, милая, тебе снилось,
когда в хрустальных лунных небесах
среди прозрачных облаков
летал я поверх твоего дома,
развевая шлейфом песен
минувших и усладительных,
что были так яростны,
когда пелись впервые?
Жгучие потоки слёз
растворили зрение моих глаз.
Взирая с пустынных небес
на твой дом,
похожий на большой
перевёрнутый шкаф,
изрытый ходами жучков,
где слышен неустанный скрежет
их железных зубов,
я не вижу тебя
пустыми своими глазницами.
Я кричу твоё имя
пустой своей гортанью
и дивлюсь, как из чёрной прорехи,
что прожгло солнце
на розовом небосводе
Несвет струится
и потопляет мирные
ночные селения плотоядных
забвением.
Что было, что стало!

3.
Любимая! Потерянная!
Как отыскать мне тебя в пустыне,
где дуют ветры человеческих толп?
Где задушенный тоской вопль
стоит в моем горле,
немой и страшный,
точно цветок гладиолуса
в литровой банке
на свежезасыпанном холме моего тела.
Где тысячи невидимых сущностей
подземных переходов,
цепляясь за штанины моих брюк,
ползут вверх,
пробираясь к самому сердцу,
горячему и сухому,
оттого что все слёзы вырвались из него,
точно из разрезанного брюха,
жирного морского пловца.
Где длинная бессонная ночь,
кромсаемая на такты неукротимыми
взмахами палочки Великого дирижера
не разнесёт уже никогда
хилые железобетонные стены
на золотистые и серебряные
мельчайшие осколки
наслаждения.
Любимая!
Весь красный от слез я спрашиваю:
зачем утратилось мое целомудрие?
Зачем «познал я рай в объятиях твоих?»

Потерянная!



      Попытка суицида

Один среди ночи,
за горло себя ухватив,
молю я чуть дыша:
молчи,
молчи душа,
молчи,
молчи душа,
молчи,
молчи душа,
молчи,
молчи душа.

Если не приедешь, получишь телеграмму:
«Душа...душа...душа...душа...»



    Последний скриптум

Благостен,
напитанный огнём и шоколадом,
в полях я ехал.
Как раз был день в году,
когда всегда я плачу.
Но ровно год тому,
рыданием охвачен,
не мог я долго в себя прийти.
И слёзный мой запас
был нерасчётливо истрачен.
С тех пор тот день в году,
когда всегда я плачу,
бужу сухим истошным воплем

одиноким.