Письмо московской подруге Ксюше Приморской. 1997

Здравствуй, милая Ксюша!
Большое спасибо тебе за твое письмо и за твои стихи. Они – замечательные, но только я недостойна такого высокого мнения о себе, честное слово. Но все равно я ужасно благодарна, и, знаешь, я тоже думаю, что ты – единственный человек, которому я могу рассказать то, что никогда не рассказывала другим. Так приятно знать, что ты есть.
С того времени, как я написала тебе последнее письмо, прошла, кажется, целая вечность. Так много изменилось с этих пор. А все началось с того, что я, от нечего делать, открыла книгу Альбера Камю «Миф о Сизифе. Бунтующий человек». Она ведь стояла на полке у нас давно, но я всегда проскальзывала мимо нее, искала что-то художественное. Потом я прочла, что с таким невниманием можно относиться только к пустому мусору или… к собственной судьбе. Лучше я все тебе напишу стихотворением.

Усилий требует как раз противоположное: сохранять, насколько возможно, ясность мысли, пытаясь рассмотреть вблизи образовавшиеся на окраинах мышления причудливые формы. Упорство и проницательность – таковы привилегированные зрители этой абсурдной и бесчеловечной драмы, где последними репликами обмениваются надежда и смерть.
А. Камю «Миф о Сизифе»

Это была не пустыня безводная,
Знойная, страшная, пеплом покрытая –
Это ведь был только ветер оттуда,
Ветер оттуда, песчинка оттуда.

И не на грани ума и безумия,
Пропасти Смерти на сторону Вечности –
Я лишь стояла на маленьком холмике
Странных ответов, ответов ненайденных.

Я лишь увидеть хотела нечаянно
То, что не видно с далекого холмика.
Нет, там не видно песков огнедышащих,
Там лишь безмолвие, темное, жуткое.

Мысли летучие, мысли мгновенные,
Я задержать не могу вас усилием!
Не претендуйте на звание знания,
На обозрение необозримого.

Лучше скажите, зачем мне познание,
Вечно проклятое, всеми забытое,
Смерть приносящее, к смерти зовущее,
Может, мне вовсе не нужно познания?

«Нет!» – отвечаете, глупые, смелые.
Но ведь ответы, что знаю заранее,
В этой пустыне – лишь стражники верные,
Верные стражники, в пропасть ведущие.

Ну вот. Ты меня поняла, ведь так? Я из всего этого поняла только одно: неправда, что философия – самообман, переливание из пустого в порожнее, бесконечная череда признаний собственного бессилия. Что-то я знаю совершенно точно; например, что предметы – суть что угодно, только не то, что мы себе представляем; что мы живем среди бесчисленных символов, чудовищных или прекрасных, и называем это «реальной жизнью», но это обман. И еще многое: так, например, я поняла, что значит «Все или Ничего». Но я еще не согласна с этим.
Милая Ксюша, помнишь, я тебе писала о философе, которого люблю. Знаешь, я могу назвать его имя: его имя – Фридрих Ницше. Ой, не пугайся, не пугайся, пожалуйста. Я думаю, что ты знаешь все обвинения, но они – чисто академическое стремление вывести следствие из своих идей, довести все до конца. Ведь он был профессором классической филологии Базельского университета. Поверь, что я еще никогда больше не была не согласна с его идеями, чем теперь. Но Ницше – не в идеях. Он – в музыке, в самом стиле своих книг. Но даже и идеи я могу понять (они – основаны на любви к людям), а значит и простить. Конечно, его вина от этого не становится меньше, а также и наша – за то, что мы не так истолковали все. Но разве человека любишь за то, что он правильный, хороший, за то, что он никогда не ошибался? Я думаю, что его любишь за то, что он гордый и несчастный, счастливый и смелый. Ведь мой ответ на твой вопрос, я думаю, это – первая любовь, потому что такого я еще не испытывала никогда. Я счастлива все время думать о нем, я еще так мало знаю, и мне хочется как можно больше прочитать, чтобы понять, у меня по-глупому замирает сердце, если я увижу в сносках – F. Nietzsche. Ты ведь знаешь, его жизнь – такая трагедия (окончившаяся безумием), поэтому и книги – что-то необыкновенное: вечный вызов, вечное дрожание (кроме самых поздних, они ведь написаны уже почти больным Ницше). И ты ведь понимаешь, почему он имел право отрицать наши ценности? Разве и у тебя не перехватывает дыхание от одних только словосочетаний: «Странник и его тень», «Так говорил Заратустра», «Человеческое, слишком человеческое», «По ту сторону добра и зла», «Рождение трагедии из духа музыки». Действительно, трагедия, и действительно, из духа музыки. Поэтому ты, наверное, поймешь это мое стихотворение, посвященное первой любви.

К Ницше (Первая любовь)

Да! Я счастья расточитель,
Счастья благостный даритель!
Эти розы – ваши… рвите!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тебя пленяет говор мой,
Ты по пятам идёшь за мной?
Иди-ка лучше за собой –
И будешь – тише! тише! – мой.
Ф. Ницше

За то, что ты мне даришь розы,
За то, что говоришь «моя!»,
За то, что лучшее из лучших
Впервые, знаю, - от тебя.

За то, что если в этом мире
Еще есть нежность и любовь,
То петь о них и жить над ними
Лишь только ты, наверно, мог.

За то, что ты был равен богу
И что сказал об этом сам,
За то, что многих презирая,
Кого-то ты не презирал!

За то, что я тогда боялась,
За то, что не боюсь теперь!
За то, что приравнял ты к «знаю»
Уже бестрепетное «верь!»,

За то, что говорил ты «слабость»,
Но только смерть имел в виду,
За то, что ты хотел чего-то,
Чего – я только не пойму.

За то, что страшную свободу,
Я всё-таки могу понять.
Проклятье! Это слишком просто:
Что не боялся ты не лгать.

Не оболгать, не обесчестить,
Не сделать – «все», не сделать – «всем».
Отнять презреньем, смехом, лестью…
Иметь – имеющих удел!

Так заявляют те, кто любят,
Быть может, только, не того…
Они тебя для счастья губят,
Тебя – для счастья своего.

Но ты – ты боль себе на счастье,
Ты – запрещение тоски,
И я умру от этой страсти,
От этой жертвы и любви.

От этой лёгкости мгновенной,
От этой нежности – на миг!
От этих слов, таких прекрасных,
От этих слов, от них одних!

О, сколько музыки на свете!
Какие смелые мечты!
Какие звуки – песни эти!
Как много в мире красоты!

И этой гордости надменной,
Пускай не будет ей конца!
За это – только ли за это? –
Впервые – я люблю тебя!

Как жаль, что ты теперь не сможешь
Презреть меня за все слова,
Как жаль, что ты теперь позволишь,
Позволишь мне любить тебя.

Так знайте же, что я прощаю
Неверный путь и страшный бред
За силу страсти и стремленья.
И всем я отвечаю: нет!

Какая грустная ошибка!
Но в том – не он, не он виной!
Другому богу поклонялись
И увлекали за собой.

Безумие принять на веру
Не вправе были вы тогда.
За это – только ли за это? –
Впервые – я люблю тебя.
Ну как? И понимаешь, эта нежность к живому, этот предельный такт и легкая насмешка у Ницше во всем. Я бы назвала это жалобой: это была жалоба, но такая мгновенная, такая легкая и благородная – как бы со стыдливой улыбкой – светлая жалоба! Это полупризнание, полунедоумение, а вовсе не минуты прозрений. Скорее, то – минуты затмений, вот так. Еще счастье, но ведь говорят, что он был самым-самым несчастным из всех. Еще бы: «Здесь снег, здесь безмолвие, последние вороны, слышимые здесь, называются: «К чему?», «Напрасно!», «Nada!»». И еще: «Никто не имеет права хвалить меня. Я прихожу с высот, куда не долетала ни одна птица, я спускаюсь в глубины, где не бывала ни одна нога; говорят, что от моих книг невозможно оторваться: я нарушаю даже ночной покой». Знаешь, владелец дома в Швейцарии, в котором жил Ницше в полном одиночестве последние 10 лет, говорил, что в его постояльце не было ничего особенного, кроме врожденного благородства и ежедневных долгих фортепьянных импровизаций по вечерам. Просто музыка, музыка и ничего больше. Поэзия в философии: до сих пор философия была скучной, а теперь она стала страшной – страшной по силе. Это смешно. Но что уж говорить о музыке? Музыка в философии – это смертоносно, наверное (хотя я не знаю музыки и мне трудно судить это мнение критиков).
Ксюша, в следующих письмах я больше не буду рассказывать о Ницше и утомлять тебя. Зачем? – все главное я уже рассказала. И писем таких длинных писать не буду. Я просто хотела, чтобы ты поняла меня. Когда думаешь об этом, то чувствуешь, как сказала Ахматова, торжественную ночь, вселенную изо льда и пламени, как сказал Камю. Приятного, наверное, в этом мало. Но если это пройдет, и снова окунешься в привычку, в обыкновенность… нет! Окончательно в обыденность после этого уже не уйдешь никогда. Чувствовала ли ты такое? Если это пройдет, приходит успокоение, и – сегодня я пишу тебе все самое главное, что у меня есть – ты простишь мне в последний раз (мы ведь с тобой любим стихи?), если я процитирую Блока? Ты знаешь, конечно, эту «Свирель», но так будет лучше вспомнить.

Свирель поет: взошла звезда,
Пастух, гони стада…
И под мостом поет вода:
Смотри, какие быстрины,
Оставь заботы навсегда,
Такой прозрачной глубины
Не видел никогда…
Такой глубокой тишины
Не слышал никогда…

Смотри, какие быстрины,
Когда ты видел эти сны?..

Пиши. Пока. Жду.
Наташа

P.S. Ты, конечно, понимаешь, какое отношение ко всему этому имеет вопрос о религии: самое прямое! Я думаю, что в моем письме нет ничего против Бога. Но только твое утверждение о рае и аде не кажется ли тебе слишком категоричным? Неужели, ты бы согласилась наслаждаться в раю, зная, что кто-то мучается в огне в это время? По-моему, это противоречит самой сущности христианского учения: все невинны и все прощены. Неужели тебе не хочется крикнуть: «Все или Никто!»? Ты бы согласилась на «только я» или «только мы»?