Письмо московской подруге Ксении Приморской. 1996

Здравствуй, милая Ксюша!
Поздравляю тебя с прошедшим днем рождения! Желаю тебе по-прежнему оставаться счастливой. Может быть, это не сказка, и твоя весна не кончится еще очень долго. По крайней мере, если ты пишешь такие чудесные стихи как «Апрель», то даже когда наступит осень, весна все равно не должна кончаться. Твои стихи хороши во всем. И многие строки из них также стали «моими». Например, «на окне моем горит свеча», и все, что следует дальше. Кстати, сколько тебе исполнилось лет? У меня же день рождения 3 февраля 1981 года.
Я прочитала «Портрет Дориана Грея». Меня поразили афоризмы в начале этой книги, но потом я поняла, что ведь и их можно рассматривать как не совсем правильные. По крайней мере, они спорные.
Почему ты не писала мне раньше, что тебе нравится Гумилев? Мне он тоже очень нравится! Настолько, что сейчас не выдержу и начну перечислять, что именно: «Пять коней подарил мне мой друг Люцифер», «Людям будущего», «Покорность», «У меня не живут цветы»; конечно же, «Беатриче» и «Капитаны». Но особенно – «Возвращение» к Анне Ахматовой, «Детство» («каждый пыльный куст придорожный») и еще – «Соединение» и «Заблудившийся трамвай». А что нравится тебе? И знаешь, я почти уверена, что Гумилев и Ницше чувствовали одинаково, по крайней мере, мечтали они об одном и том же! Видишь, как внезапно мы приблизились друг к другу! Теперь тебе не нужно ничего объяснять про Ницше, и ты пишешь, что все поняла – я очень благодарна тебе за это. И я была бы совсем счастлива, если бы могла думать, как они; но это невозможно: я никогда не смотрю на мир сквозь призму философии Ницше, потому что она – не моя. Но вот сама судьба и книги – чудовищно, невыносимо привлекательны, с этим ничего нельзя поделать. Но однако же, я обречена на сопротивление, и, видишь ли, больше всего страданий мне приносят мысли о войне или, например, стихи Рождественского – «Вспомним гордо и прямо». Так что, твое письмо было как раз «на тему». (Кстати, почему у меня нет этого стихотворения – «Не говорите мне о войне»?) А у тебя не вызывает конфликта, например, необыкновенная воинственность Гумилева? Это дает мне право сравнивать его с Ницше. Так же, как и многое другое – «К последней страшной свободе Склонился уже наш дух», и вся экзотическая роскошь его стихов, все фантастические краски, видения в пустыне… «Зрелые плоды» от солнечной осени духа – прямая перекличка с «Заратустрой», и что уж говорить о столь частом у него мгновенном счастье? О «будущем человеке»? О тоске по прошлому: «И будут, как встарь, друиды Учить у зеленых холмов»? Значит, мы с тобой обе ответственны за одно и то же! Я говорю это весело, почти злорадно. Но именно с этим связано мое чувство пустоты, и поэтому я хочу заранее извиниться, если напомнила тебе о неприятных днях. Ты счастливая, а я вот не могу так долго чувствовать радость. Мне даже необходима пустота, потому что, как сказано в одном афоризме, «чем больше в тебе разочарованности и холодности, тем ближе ты к очередному разогреванию». Кроме Ницше у меня ведь были в этом году и Шпенглер, и Рембо, этот год был, безусловно, самым прекрасным в моей жизни. Где слишком много страха, слишком много разочарования, там и слишком много радости всегда. И там радость сильнее. (Знаешь, например, как я была счастлива, когда написала стихотворение «К Ницше»?) Но за все хорошее приходится платить, и мне придется отплатить за этот год, наверное, тем, что у меня «заснет», как ты пишешь, душа, хотя я больше всего не хочу этого. Но долго ведь так продолжаться не может…
Так вот, к вопросу об ответственности. Как ты относишься к тому, что Гумилев хотел войны? И не потому, что надо было защищать отечество (оно тогда и не было в опасности), а потому, что для него это была одна из разновидностей счастья? Что ему надоели сюсюканья изнеженных интеллигентов о гуманизме и проч., и что он, как и Ницше, хотел воскресить времена храбрых воинов и кровавых битв? И что он, может быть, был и прав? А, может, и нет? И еще: они стремились, конечно, и дальше, и глубже, и выше образов своих стихов. Эти стихи были только намеками на желанную ими глубину. Но существовала ли она? Это была их иллюзия: и в жертву ей они приносили все. Какого черта говорили они о «будущем» человеке: то, чего нет в настоящем, тем более и в будущем не будет! «Где в солнечных рощах живут великаны, где светят в прозрачной воде жемчуга» - миф; он не может стать целью. Конечно, Гумилева здесь не в чем упрекнуть: он только поэт. Но Ницше! Хотя… О ужас! Вот это – те самые противоречия. После «Заратустры» я попыталась от них избавиться вот так –

Воспоминания после «Заратустры». Прощание

Он был тенью из прошлого… Тенью?
Но что значит тень? Только слово.
А он был – как живой огонь.

В пустоте всё случиться может:
там разные мысли рождаются,
до чего – удивительно! – разные,
и растут, и растут, и растут…
И множатся, множатся, множатся…
без конца, без конца, без конца…
Но сама пустота – безразличие
и спокойствие серого дня…
Там призраки могут встречаться,
дуют ветры – с песками – часто
и поют о надежде – жалобно;
там я повстречала тебя.

… и с тех пор я была не одна.
Но ты странный был утешитель.
Кто кого утешал скорее?
Уж не я ли тебя? Не я…
Но мы вместе с тобой утешались…
Не делили мы боль пополам,
но, однако же, было с нами
море слез и море страданий.
Но тот звук, самый лёгкий на свете,
самый долгий и самый печальный,
уж не был ли он ненароком
последним, прощальным?
Прощальным?


О, скажи, Заратустра, что случилось вчера?
Кто сказал, что нам с Ницше расстаться пора?

Ах, к чему так шептаться? Зачем
секретничать только с жизнью
и вечность с собою звать?
Я раньше – представьте – тоже
про море и звёзды пела.
Но что мне теперь до моря?
На что мне оно сейчас?

Я страх победить сумела.
Теперь же нам нужно расстаться.
Презренье и злобу друг к другу
зачем нам с собою носить?
Понять не могу я многое.
А ты вот всё понял, наверное;
тебе даже весело было
решиться и совершить.
– Но что совершить?
– Все, все!
– Как, весело было? О…

О чёрт! Неправа я: знаю.
Но как же иначе – с тобою?
Кругом – лишь ловушки и ямы,
ещё лабиринтов нить.
Круги эти – вечные, долгие,
расходятся и исчезают…
И если нам не расстаться,
то как же мне дальше жить?

Ты думаешь, это просто:
так вот сказать – и всё?
Ты думаешь, я забуду
уколы и сладкий яд?
Забуду тоску и нежность
и солнечных снов разлив?
Но ты «Заратустрой» прощался,
прощался со мною, прощался.
Ты мне намекнул стыдливо,
что нам пора уходить.

«Заратустрой» – самым прекрасным,
самым лучшим, что есть на свете!
Воистину, так прощаться
мог только ты, ты…
И каждое, каждое слово –
блаженно-долгая песня,
равных которой не будет,
шептало: «Прости, прости!»

«Ты плакать, кричать хотела?
Но перед этим Молчаньем
застыло бы даже Время,
не то что слёзы твои!» –
Ах, если б слова умели
прорваться сквозь эту стену:
нет, нет! уходить не надо!
Верни мне себя! Верни!

О, скажи, Заратустра! Это было вчера?
– Это было давно…
Так не думала я!

Еще один необыкновенный случай в моей жизни – книга Освальда Шпенглера «Закат Европы». Эта научно-мистическая книга – настоящее сокровище: различные тайны и откровения встречаются там на каждом шагу. В свое время она перевернула все теории, господствовавшие в истории и философии. Мне кажется, я еще много буду писать тебе о ней в других письмах. Но теперь – еще немного о западной культуре, которая сейчас, к сожалению, умерла. Разве это не так?.. Но когда она только рождалась, из смутных и еще туманных образов возникла дорическая архитектура, а потом – готический сон фаустовской души. Каждая великая культура обладает своим прасимволом; прасимвол западной культуры – бесконечное, вечно изменяющееся, динамичное пространство. Ее время – ночь, стихия – ветер. Она расцветала во времена скитаний норвежских викингов и средневековых рыцарей. Сама природа была на ее стороне: северные просторы, блики солнца и шепот листьев рождали никому еще неведомые мифы о русалках, гномах и эльфах – множествах невидимых существ, блуждающих душ. Нужно было растворить материальное и чувственно-видимое в бесконечном; это страстное стремление никогда не покидало фаустовского человека. Только движение и воля могла быть их спасением, но всегда – не до конца. Это чувство – в загадочном коричневом фоне великих мастеров – Ван Эйка и Рембрандта; в норвежской живописи, доведшей до трагического быстро бегущие по небу облака. Но, главное, - совершенно победившая телесность, чистая инструментальная музыка – исключительно западный феномен (В противовес греческому феномену телесности – античной культуре). И даже наука шла по тому же пути: начиная от счисления бесконечно малых и кончая физической картиной мира: вращающимися и бесконечно движущимися электронами в основе всех вещей. И все это не является истиной вообще, а только истинно для западного человека. Потому что понятия «время», «энергия», «сила» - сами суть символы напряженности бесконечно изменяющегося пространства; ничем не проверенные, никогда недоказуемые. Сила же, вообще, для многих физиков имела некий божественный характер (Ньютон). Но как всякий живой организм, фаустовская душа (культура), достигнув зрелости и выразив себя, начала стариться. То, что было после Бетховена – уже только прощание, только сожаление: сначала – по-осеннему светлое (ранняя осень), потом – зимнее и нестерпимо-холодное. Сюда относится также и романтизм, и декаданс, и «мир мечты». И вот наступает смерть культуры – превращение в цивилизацию: всеобщий техницизм, грубые массовые формы, смена «орлиной» перспективы на «лягушачью» (вопросы питания и т.д.) – то, что мы имеем сейчас. Мертвая культура не способна больше родить гениев, вот так! Конечно, можно было бы ничего не писать, но я (по-глупости) написала.

Фаустовское мирочувствование по Освальду Шпенглеру

I. «Осенний сон»

О, эти замки! – легенда, миф –
Развалы, камни – заветы их.

О эти з;мки! – Зачем, когда –
восстала в небе – одна заря?!

Свободной, страстной – она была –
и даже больше – чем вдаль звала.

Так серый купол – вознёсся ввысь –
надежды, клятвы – и гибель их!

Забытый камень – увит плющом –
и солнца лучик… на что мне дом?

Дома, квартиры – они, они –
иные знаки – иной Земли.

Конечно, глупо – назад глядеть –
ужасно глупо – мечтать, жалеть.

И все же запах – твоих полей –
и все же пляски ночных огней.

Сквозные щели – и вой ветров –
большие двери – большой засов.

Из глыбы камень – из камня – зал –
ты раньше эха – не знал, не знал…

И все, что будет – уже потом –
тоска по замкам – «осенний сон».

В потоках света – хрустальный звон –
и это также – «осенний сон»…

И тяжесть капли – и шум дождя –
«невозвратимо… и – никогда...»

И звон, и стон,
стон, звон –
«осенний сон»,
«осенний сон»…

Еще немного… «осенний сон».
Вот так… негромко… «осенний сон».
Как грустно, сладко летят года:
«невозвратимо… и – никогда.»
Жалеть не нужно. Зачем жалеть?
Так даже лучше: лететь, лететь…
Печаль и радость – теперь в одном:
«осенний сон»… «осенний сон»…
Какая тяжесть! и как легко!
Страданье, счастье – теперь одно…
Но только нежность! Не уходи!
Я засыпаю. Ты подожди.
Уж не «осенний». А просто «сон».

Стон, звон,
звон, стон…

II. Непосредственно сон «О Север, здесь ли?»

Здесь ты свободен  – вдыхай и пей –
c холодным ветром – простор полей.

Здесь гнутся травы – шумят дубы  –
и шепчут листья – скрипят стволы.

Весенний ветер – легко зовёт –
с холмов зеленых – вперёд, вперёд!

И даже ночью – во мгле дрожит –
всё хочет, дышит – ничто не спит.

Луна несётся – сквозь облака –
и с нею тени – и ночь светла…

Здесь солнца мало – прозрачен свет –
и в сером небе – покоя нет!

Познай теченье – морей и рек –
все их стремленье – их быстрый бег.

Найди их тайну – спроси о ней –
лишь ожиданье – покой полей.

И что за звуки – летят, бегут? –
они не ищут – себе приют.

Страдают, стонут –  куда, куда? –
их созывают – издалека.

Их разгоняют – их слышен бред –
и слаще жалоб – для слуха нет:

«Ты видишь тайну – ты видишь даль! –
отдайся страсти – о ней узнай.

Простор и звёзды – твоё пока!» –
Их тихий шёпот – сожжёт тебя.

Распались формы – в слова, в слова! –
картина эта – уже видна.

На много точек – распался мир –
на бесконечность – закон един!

Не меркнут звёзды – дрожат огни –
круговращенье – ночной Земли.

Земли созданья – в земле приют –
в спокойных странах – себе найдут.

Но эти души – не знают сна –
им нет забвенья – им смерть страшна.

Движенье, воля – спасенье их –
но этой жажды – не утолишь!

Из всех желаний – тоска одна –
тоска по бездне – их глубина.

И даже ласки – холодных волн –
не успокоят – их страстный стон.

Всё в этом танце – огни, огни –
Во всей Вселенной – они одни.

Земля рыдает – над их судьбой –
теперь навеки – с тобой, с тобой?..

Никто не сможет – понять, простить –
никто не сможет – с тобою быть.

О древний ужас! – ветра, огни –
В огнях безумных – сгори, сгори!

Я обещала тебе рассказать о папе. Он худой и очень злой, с большими глазами. Но, главное, – ужасно умный. Ты себе не представляешь, как я хочу встретиться с ним! Так хочется с кем-нибудь поговорить! Но пока у меня нет такой возможности.
Мне очень понравилась твоя «Кошка» (Кстати! Это не мысль о переселении душ?). Напиши мне еще твои стихи.
А я – так как ты твердо молчишь о Рембо – высылаю тебе одно его стихотворение, которое пытался переводить и Гумилев – «Гласные». Не обижайся, пожалуйста (за Гумилева)!

«А» черный, белый «Е», «И» красный, «У» зеленый,
«О» голубой – цвета причудливой загадки:
«А» - черный полог мух, который в полдень складки
Миазмы трупные и воздух воспаленный.

Заливы млечной мглы, «Е» - белые палатки,
Льды, белые цари, сад, небом окропленный;
«И» - пламень пурпура, вкус яростно соленый –
Вкус крови на губах, как после жаркой схватки.

«У» - трепетная гладь, божественное море,
Покой бескрайних нив, покой в усталом взоре
Алхимика, чей лоб морщины бороздят;

«О» - резкий горный горн, сигнал миров нетленных,
Молчанье ангелов, безмолвие вселенных;
«О» - лучезарнейшей Омели вечный взгляд!

(Перевод Микушевича)

Ну, до свидания! (Забыла, вместе или отдельно пишется это слово?) Пиши – жду с огромным нетерпением!
С любовью,
Наташа.