Ода словесной смачности

(Специально для одинокой индивидуалки Леры из Москвы)

Однажды ноченькой кромешною, слащавой площадью Манежною, я встретил девицу сердитую, мужицким родом подзабитую. Я подошёл к ней как положено, - с опаской глядя настороженно, представившись и поклонившися, подреверансив и скосившися. Коньяк достал из подтужурочки, нашлися там же и две кружечки. Мы за знакомице с ней, милою, поднаебнули со всей силою. На тосте брудершафта третьего деваха всё же мне подметила про свои горести и радости, свои победы, заибатости. У ней мужчина был молоденький, её моложе на три годика. Её любил ночами долгими, а днём катал чёрными Волгами. Катал от адреса до адреса, по мужикам Росневтегазиса. Клиенты были ей довольные, платили денежки крамольные. На эти башли с ним и чалились, смеялись, плакали, да маялись. Молоденький всё недовольнее стал от неё, краеугольнее. Приткнувшись камнем преткновения, сошёлся клином он на мнении, что нужно больше ей канючиться и пред клиентами раздрючиться, да расфуфыривать желания своего тела воспылания, чтоб зарабатывать реальные баблосы, а не виртуальные. И как-то, пьяный, со старанием, её подверг он истязаниям. Она в бега подалась мутные, в маршрутки кинулась маршрутные, в такси запрыгнула таксистское, - не жёлтое и не английское. Шмыгнувши в поезд на Чертановской, от Боровицкой и до Бауманской, бежала двориками чалыми она, районами – кварталами, пока в ночь площадью Манежною не повстречалася с надеждою; с пиитом, каких свет не видывал, но на каких надежду скидывал, с фамильей звучной знаменитою, с улыбкой добрую открытою. И вот бухая с ним коньячности, приоткрывая свои смачности, дарила скромно ему рвение, полёт пера и вдохновение. А как пиит, он был внимательный, культурный весь, не отрицательный, а даже очень положительный, словокорректный, исключительный. Склонял её он имя с речкою, склонял с пасущейся овечкою, склонял изящность проявляющей кручёной рифмою летающей. И пригласил её в гуляния, ночные города сияния, искря дорогою сонетики, лимерики, хокку, куплетики. Но впереди блеснуло кладбище, луною полной озаряющей дорогу тёмную опасную, запутанную и неясною. Схватив девицу за волосины и оголив пред ней елдосину, он совершил, для оборзения, над нею акта преступление. И обесчестивши несчастную, он сбацал оду настоящую. И буря слов металась по ветру, и было ясно без тахометра, что сила ветра шквал несломленный преобразит над бурей огненной, кидая яростно деревия, и уроганя в буйном гневии.

Проснулся, помню, я в подпитии, в какой-то сыростной обители, в обшарпанности и томлении, под горестью, в изнеможении. Решётки в окнах душат клеткою и небосвод под серой сеткою. Похерен я среди течения, призвания и Вытрезвления.

Ну почему же поэтичности всегда способствуют трагичности, утраты, гадости, развратности, похабства, нелицеприятности? Зачем в поэзии лиричности; приокультуриванье личности, болезнетворство восприятия, несогрешимое проклятие? Бонвиванизмы прозябания, мазки пера до бессознания, бесцеремонности в брутальности, эгоцентризмы в эпохальности? Нельзя ли просто; как есенинцы, толстовцы, бунинцы, тургеньевцы, писать простые рас****етности про ясности и про какетности? Зачем кладбищенские мерзости, про****ства, грубости и дерзости? Зачем играть на состраданиях и человеческих сознаниях? Не лучше ль всем писать красивости по трезвой радости и милости, и под надзорностью епархости впредь не писать такие гадости.

И признан я теперь в халатности, в своём грехе, в неадекватности. Блокнот отдали мне и одою я умиляюсь с наглой мордою, ведь пьяный бред заждались юзеры, литературщики и лузеры, космополиты, воздыхатели, семиты, гои и читатели.

 И снова ноченькой кромешною, слащавой площадью Манежною, бреду я в поисках влечения, разврата, пьянства, вдохновения. И подцепляя девок драненьких, забитых, ёбнутых, плюгавеньких, служу я музам своей злачности, как верный раб словесной смачности.

МН