Владимир Мощенко. Памяти Василия Аксёнова

ПИСЬМО АЛЕКСАНДРЕ ПЛОХОВОЙ

Дорогая Александра Владимировна!
Это письмо – для Ваших замечательных страниц, посвящённых русской поэзии, одной из первых звёзд которой всегда была моя и Ваша подруга Светлана Кузнецова. Она была одной из самых гениальных читательниц, читала не только классику, но тогдашнюю, из-под печатного станка, литературу. Каждый номер «Юности» прочитывался ею мгновенно. В этом невероятном по тому времени журнале она заприметила Василия Аксёнова. Многое нравилось ей. Особенно – «На полпути к луне», «Папа, сложи!», «Маленький Кит», «Жаль, что вас не было с нами». Часто повторяла: «Какая луна нынче синяя» или «Теснота локтей за длинным столом».
К чему я это? Так уж получилось, что в воскресенье, 5 июля, мы с Вами в пасмурный, дождливый день посетили в Переделкине Инну Лиснянскую, совсем недавно вернувшуюся к себе на дачу из больницы. За столом помянули мы и Светлану, и Семёна Израилевича (я показал Вам то место на дорожке к дому, где упал таким же дождливым днём Липкин, прощаясь со своей земной жизнью). Заговорили мы, конечно, и о Василии Аксёнове, ещё не угасшем в Склифасах. А как иначе: ведь его судьба тесно переплетена с судьбами Лиснянской и Липкина, и знаменитый «Метрополь» стал в каком-то смысле общим их гербом.
А вчера – сдавленные слова Александра Кабакова (по телефону): «Вася умер… Отмучился…»
Всё, всё переплетено в этом мире, всё перевязано мистическими узлами.
Мне ещё долго «развязывать» эти узлы, воскрешая в меру отпущенного Богом таланта, «нашу золотую железку», шестидесятые, молодость, в которой царствовал джаз, объединивший Аксёнова, Александра Кабакова, Алексея Козлова, Алексея Баташёва и (уж так довелось…) меня, грешного. В романе «В поисках грустного бэби» Аксёнов изобразил меня, тогдашнего, пожалуй что несколько гротескно. Дескать, если я и слышал что-то о происходящем, то уж только краем уха, поскольку в ушах моих и в самом деле не очень-то много места оставалось для посторонних звуков и я всегда был джазоманом, всю жизнь напевал, насвистывал или просто пальцем постукивал по столу в такт джазовым мелодиям. И далее – в подобном развесёлом тоне. Но в моих стихах, помещённых Аксёновым в этой главе, были и такие строчки: «Предугадав свою судьбу, не так уж просто жить на свете». А действительно: было совсем не просто. Это подтверждалось там и другими моими строчками: «И он, встревоженный и хмурый, всю ночь сидит над партитурой. Ошибку ищет. Не найдёт». Да нет, ошибки свои я находил. Они были на поверхности. Самой большой моей ошибкой я считал то, что не сумел вовремя подставить плечо Светлане, когда ей стало очень худо. А ещё, надо же, считал себя способным на жертвы.
Об этом я рассказал Аксёнову, который до выдворения из СССР жил по соседству с Кузнецовой, метрах в двухстах от её квартиры. Василий Павлович не раз видел Светлану и восхищался её породистой осанкой и женственностью. Однажды мы вместе с ним читали и «Гадание Светланы», и «Второе гадание Светланы». Аксёнов поразился, что «Советский писатель» напечатал то, что казалось «непроходимым».
– А это, – сказал он, – как будто обо мне… «Я свободна, но, однако, вопреки таким словам, кто, как гончая собака, по моим идёт следам?»
Удивительно, как быстро угадал Вася, кому посвящены слова: «А подруга лебедью белой слыла, а подруга не шла, а легко плыла, далеко видна, хороша, хороша, да черным-черна у неё душа…» И назвал имя союзписательской чиновницы.
В следующий раз, наверняка немало думая о Кузнецовой, он сказал:
– А ты вчитайся хорошенько – и поймёшь, как гробит родимая достоевщина такие хрупкие души. Их укутывать в собольи меха надо, а не гробить. – И добавил: – Её будут заарканивать на Комсомольский проспект. Но она никому не принадлежит. Не из тех. Она сама по себе.
Аксёнов поставил её в один ряд с Ахматовой, Цветаевой, Лиснянской, Софьей Парнок, чьи строчки тут же произнёс наизусть: «Опять, опять “Ненастный день потух”, оборванный пронзительным “но если”! Не вся ль моя душа, мой мир не весь ли в словах теперь трепещет этих двух?» А он понимал толк в стихах. Он сам лихо писал стихи. Они возникали в его больших романах, как пальмовые островки в океане.
Всё было бы иначе у всех у нас. Вот только бы – «но если…» Впрочем, разве и наш мир не трепещет в этих двух словах, вклинивающихся в вечность и бесконечность.
На прощанье скажу Василию Павловичу стихами Светланы (пусть уж не взыщет!): «Всё, что могло побывать, побывало. И не грозит никакое бессмертье»; только я всё равно уверен: бессмертье грозит и Аксёнову, и Светлане, и другим моим любимым друзьям – Володе Соколову, Александру Межирову, Гоги Мазурину.

 Жаль лишь, что Вася сам на себя накликал беду. История литературы не раз предупреждала: строка мистична, не надо будить лиха, не надо предрекать себе гибели. Николай Гумилёв, например, накликал беду своим «Рабочим»: «Пуля, им отлитая, отыщет грудь мою, она пришла за мной. Упаду, смертельно затоскую…»
Вот и Василий Аксёнов в романе «Новый сладостный стиль» предсказал на исходе прошлого столетия, что произойдёт с ним.
 Я обратил на это внимание в статье «Русско-американские горки жизни АЯ». Там написано было: «Аксёнов доказывает, что пресловутое чеховское ружьё, которое висит на стене, совсем не обязательно должно выстрелить. Этому сюжетному ужу не дано пролезть в какую-нибудь щель романа. Да и зачем бы, если в финале появляется принадлежащее музею мумифицированное (в слое окаменевшего мёда) тело кожевника Зеева Кор-Бейта с обломком копья в левом подвздошье – двухтысячелетний Сашин двойник (в романном Саше Аксёнов видел самого себя), и АЯ, “трясясь, как от хлада могильного или от вулканного жара”, понимает: это лежит он сам, это его лицо. Зачем ружейный выстрел, если в ход идёт куда более сильнодействующее средство: “Он и сам теперь отплывал и приближался, отплывал и приближался. И тут он сомкнулся с чем-то, пока ещё непонятным. Значит, это я, значит, это я сам тут и был, значит, я сам тут и был в образе этого певца Саши Корбаха…» И мы вслед за одной из героинь повторяем: «Боже, Боже мой! Сашка, это ты?! ” Несмотря на огромное количество мёда, вытекшего при землетрясении из древней амфоры, мы берём в толк, сколько горечи в сладостном стиле. Этим и замечателен лучший роман Василия Аксёнова.“ Что-то – это ничто почти, телефон на закрытой почте. Почти – это всё…»
Так уж вышло: нет тебя, Вася.
Но мне сегодня саксофонист, Олег Сакмаров, подарил свою запись: ты читаешь что-то такое, ложащееся под грустную музыку. На диске – весь этот вечер. Пусть ты и отплыл, но ты ПРИБЛИЗИЛСЯ. И будешь становиться всё ближе.

Вот такое письмо шлю я для Ваших страниц, дорогая Александра Владимировна. Если сочтёте возможным, примите его с моей нежностью.

Ваш Владимир Мощенко.
7 июля 2009 г.

Портрет Василия Аксёнова. Компьютерная графика. Работа А.Н. Кривомазова