Мой Шекспир. К 400-летию первого издания Сонетов

                Там был турнир, и рыцари копья ломали усердно.
                Василий Жуковский. Ундина


            Об этой знаменательной дате я думал более 10-ти лет назад, когда ждал выхода в свет полного свода сонетов Шекспира в своих переводах. Год 1999 был годом юбилейным вдвойне: 390-летие первого издания сонетов великого английского Барда и 200-летие его великого почитателя – Александра Сергеевича Пушкина, который, как и творец «Макбета», «не презирал сонета» и любил его игру.

            За прошедшие 400 лет в России появилось множество разнородных  и разрозненных переводов лирики Шекспира, и только 8 русских поэтов сумели представить читателю переводы полного цикла его сонетов – 154 стихотворения.

            Художественная ценность этих работ не однозначна. Ещё в 19 веке известный литературный критик Н. Стороженко писал, что, например, перевод И.В.Гербеля «сделан до того небрежно, что им нельзя пользоваться». Однако и в 20 и 21 в.в. неуклюжие гербелевские опусы нет-нет да «украшают» соответствующие сборники. Эта «эстетическая инерция» издателей проявляет себя, увы, и в отношении публикаций сонетов Шекспира в переводах С.Я.Маршака. Коротко об их художественных «достоинствах» будет сказано ниже, а пока – рассказ о том, как и Ваш покорный слуга приобщился к дерзкой плеяде переводчиков Уильяма Шекспира.

Когда один из моих приятелей узнал, что я решил перевести все шекспировские сонеты, он удивился:
- Стоит ли? После Маршака да и многих других… Сколько перьев уже сломано на этом поприще - и гусиных, и стальных, и даже "вечных"! Не зря ли замахнулся?..
Такая постановка вопроса, прямо скажем, вызывала на дискуссию, причем трудную и щекотливую: пришлось бы спорить, опровергать, разоблачать, покушаться и т.п. Не дай Бог! И я ответил вопросом на вопрос:
- А ты читал эти сонеты в подлиннике? Нет?.. Тогда поверь на слово: в них столько еще неосвоенного и сокрытого для русского читателя, что работы всем хватит. И на третье тысячелетие!.. Таков он - великий и неиссякаемый Шекспир.
Да, я "замахнулся". Вышло это случайно и не из каких-то амбициозных побуждений.

...Был обычный октябрьский вечер, когда не хочется никуда идти. Казалось, что над городом стоит смог, наверно, ещё не столь известный во времена Шекспира. Слабые порывы мокрого ветра. Холодная хмарь. Сутолока на грязных тротуарах и на проезжей части улицы. Вонь отработанных газов. А дома?.. Есть телевизор! Но выворачивающая душу реклама не давала отвлечься от "мира сего". Оглушающие крики ведущих телешоу призывали обывателя вместе с ними орать: "Хлеба и зрелищ!" Настроение пасмурное. В подобных случаях жена всегда старается завести душеспасительную беседу - о Вечном, о Поэзии...

- Почему бы тебе наконец не заняться переводами шекспировских сонетов? - сказала Ирина.
Я посмотрел с недоверием, вспомнил, как по радио, кажется, "Свобода", кто-то уверенно распинался по поводу закономерной гибели поэзии во времена, когда достоинство человека определяется рынком. Таким людям стихи Шекспира - все равно что залежалый товар, спрос на который равен нулю. Для них "хау мач?" важнее и интересней любых поэтических словес!..
- И все-таки займись переводами, - настаивала жена.- Это лучше, чем прыгать по каналам, вернее, канавам... программ. Ведь ты сам когда-то мечтал об этом...

Действительно, более двадцати лет назад я уже обращался к Шекспиру, когда делал перевод его 66-го сонета. У меня он начинался словами: "Как тяжко стало жить!.." Помню, что именно тогда мне резануло ухо пастернаковское «Измучась всем» и еще более - маршаковское "Зову я смерть. Мне невтерпёж". Именно тогда, когда я впервые заглянул в первоисточник, я понял, что с русскими версиями шекспировских сонетов не всё так уж благополучно. От сонета № 1 в переводе Маршака на меня вдруг повеяло духом "Кубанских казаков" (имеется в виду, конечно, кинофильм) с их оптимистической песней "Эх, урожай наш, урожай, урожай высокий!". А я всё еще находился под впечатлением от шекспировского пессимизма с его тоской по Совершенству, погибающему во чреве жадной могилы... Именно тогда и зародилась мечта попробовать свои силы на переводческом поприще. Но в те далёкие годы она не осуществилась: я был слишком занят своими собственными стихами.

Итак, следуя совету супруги, я выложил перед собой на столе старинный, похожий на Библию однотомник полного собрания сочинений Уильяма Шекспира (нью-йоркское издание) в переплете из крокодиловой кожи с золотым тиснением, рядом - двухтомник Большого англо-русского словаря. Вычеркнув из памяти всё, что к тому времени я знал о русских переводах шекспировских сонетов, я с Божьей помощью дерзнул!.. В тот самый вечер, о котором я говорил выше, а именно 4 октября 1997 года, родился мой перевод сонета № 1. Увлеченный работой, я понял, что дело должен довести до конца. И мир мне не казался уже таким безрадостным!

Бесспорно: читать любого иноязычного поэта нужно в подлиннике, тем более таких сложных и нелегко поддающихся интерпретации, как Шекспир. Но пока это удовольствие не всем доступно. На помощь приходит поэт-переводчик, берущий на себя величайшую ответственность: превратив чужую "готовую продукцию" в "сырье" для своего собственного "производства", он берёт на себя смелость создать нечто равнозначное и равноценное да ещё выдавать это свое произведение чуть ли не за копию того "продукта", который прошёл через его творческую "мясорубку". Дело сложное, иногда сомнительное и не всегда благодарное!

В процессе своей работы каждому поэту-переводчику в конечном счёте приходится решать две основные проблемы: как достичь наибольшего во всех отношениях соответствия подлиннику и в то же время не нанести ущерба художественным достоинствам перевода как произведения искусства. Это — Сцилла и Харибда, между которыми лавирует поэт-переводчик на пути к своей цели. А сколько еще разных других "чудовищ" на его пути! С некоторыми из них мне хотелось бы познакомить будущих "соперников Гомера", иллюстрируя свои рассуждения примерами из практики Самуила Маршака.

Когда встречаешь в тексте подлинника сложные образы, требующие расшифровки, появляется, - что греха таить! - искушение: стоит ли заниматься головоломкой? Не проще ли обойти эти ухабы, просто-напросто проигнорировать их существование? Слава Богу, в карман за словом лезть не надо, добра этого навалом! Не будет же читатель, в конце концов, скрупулёзно сличать каждую твою строчку с оригиналом?

Возможно, так и рассуждал переводчик, когда в первом же сонете исключил интереснейшие по своему мировоззренческому содержанию шекспировские строки:
But thou...
Feed'st thy light's flame with self-substantial fuel.

В своих комментариях к сонетам известный шекспировед Александр Аникст отмечал, что это "очень сложный образ, вызвавший многочисленные толкования. Вот одно из них: "Ты поддерживаешь в себе пламя тем, что, подобно свечи, сжигаешь самого себя".

Та же судьба постигла и заключительное двустишие этого сонета:
Pity the world, or else this glutton be,
То eat the world' s due, by the grave and thee.

Добиваясь наибольшего сходства с оригиналом, переводчик считает, и вполне справедливо, что нужно как можно бережнее относиться к лексике переводимого поэта, но в то же время "нельзя рабски следовать за подлинником, нельзя попадать в плен к особенностям, к строю чужого языка" (цит. по «Вильям Шекспир. Сонеты». Саратов. 1980. С. 101). На этом порой тупиковом пространстве между "нужно" и "нельзя" Самуил Яковлевич не раз спотыкался, иногда смешно, а иногда и очень больно.

Слово "еуе" ("глаз", ед. ч.) Шекспир частенько употребляет в значении "глаза" (мн. ч.). Но то, что возможно для староанглийского языка, не всегда хорошо, с точки зрения стилистики, для языка современного русского. Маршак же, следуя "точному" переводу, переносит этот единственный глаз в свои строчки, и в результате мы читаем:
"Мой глаз гравёром стал..." (сонет 24).
"Мой глаз и сердце - издавна в борьбе" (сонет 46).
"У сердца с глазом — тайный договор" (сонет 47).
"Известно глазу всё, что я люблю" (сонет 114).
"Пусть это яд, — мой глаз искупит грех" (там же).
При таком использовании "глаза" Маршаком английский поэт начинает казаться каким-то одноглазым циклопом.

Другой пример. У Маршака в 50-ом сонете конь, уносящий поэта от возлюбленной, шлёт бедному ездоку свой укор ржанием (это слово здесь введено переводчиком), как некий стон. В следующем сонете, где продолжается та же тема коня, Маршак, калькируя благозвучное английское слово "neigh" ("ржать", оно уже присутствует в тексте подлинника), пишет:
Желанья не догонит лучший конь,
Когда оно со ржаньем мчится вскачь.

Англичанин в таком образном употреблении слова "neigh", наверное, не увидит ничего смешного, потому что это слово в английском языке имеет только одно значение, но в русском, увы, "ржать" означает также "смеяться". И потому эти две, сами по себе неуклюжие маршаковские строчки звучат уже явно по-лошадиному. Побуждение переводчика быть как можно ближе к оригиналу похвально, но при неосторожном обращении со словами, даже из лучших побуждений, можно нанести поэзии незаслуженные раны.

В своих "Замечаниях к переводам из Шекспира" Борис Пастернак подчеркивал, что "дословная точность и соответствие формы не обеспечивают переводу истинной близости", "сходство перевода с подлинником достигается живостью и естественностью языка. Наравне с оригинальными писателями переводчик должен избегать словаря, не свойственного ему в обиходе, и литературного притворства, заключающегося в стилизации. Подобно оригиналу, перевод должен производить впечатление жизни, а не словесности". В справедливости этих замечаний вряд ли можно сомневаться.

В работе над переводами сонетов Шекспира есть свои специфические трудности. Язык английского поэта отличается сложным синтаксисом, наличием многочисленных инверсий, обилием староанглийских слов и выражений; многие, казалось бы, знакомые слова в стихах поэта имеют совсем иной, как говорят лингвисты, устаревший смысл; да и сами слова английского языка короче русских, и этот факт создает особые затруднения. "Если бы в строчке была ещё хотя бы одна стопа!" - нередко вздыхаешь, когда слова не умещаются в размер ямбической строки, которая вcero-то пятистопная, то есть состоит из 10 или 11 слогов.

Я подсчитал, что в каждом сонете Шекспира в среднем 100-110 слов, у Маршака - 70-80. Потеря 30 слов - это утеря эпитетов, сравнений, метафор и многих других средств художественной выразительности. Как компенсировать эту утрату? - вот в чём вопрос. Но решить егo может только талант переводчика. Многие сонеты Маршака похожи на деревья, с которых содрали листву и мелкие веточки, - остался голый деревянный остов, ничего общего с пышным древом не имеющий.

Желая сохранить основную линию сюжета и не растерять ключевые слова, переводчик сковывает "голые ветви" рифмой, придавая стиху вроде бы вполне благопристойный вид, но, если внимательно всмотреться, вчитаться в написанное, вырвавшись из-под влияния магических чар рифмы и ритма, то вместо поэзии обнаруживается серая словесная конструкция, причем частенько даже лишённая элементарной логики.

Взять, например, маршаковский сонет 87. В нём так и не возьмёшь в толк, кем всё-таки являлась для поэта любовь покинувшей его женщины: владением, залогом, подарком, "добровольным условием" или наградой? В сонете 126 природа у Маршака выступает в качестве "разрушительницы-матери", которая "тебя хранит для праздной шутки, Чтобы, рождая, убивать минутки”. (Ничего себе шуточка!) У Шекспира - наоборот: Природа — созидательница, она властвует над разрушительными силами ("over wrack"), поэтому она и хочет спасти от разрушительного Времени юношу, дабы он посрамил его (Время) своей неукротимой способностью созидать жизнь — способностью к деторождению. Подобные примеры, а их можно было бы продолжить, показывают, по каким опасным тропам идёт переводчик, обходящий трудные места, не желающий вчитаться в текст подлинника, дабы передать его истинный дух, а не букву.

У всякого явления, как известно, есть своя противоположность. Есть она и у той самой слепой привязанности к лексике оригинала, о которой мы говорили выше. Эту противоположность я бы назвал раскрепощённостью поэтической мысли. Нельзя забывать, что переводчик — прежде всего поэт с присущим ему творческим началом. Неудивительно, что в процессе перевода ему нередко хочется сказать больше того, что сказано в тексте подлинника, какой-то образ хочется уточнить, усилить, оттенить, сделать более выразительным, даже что-то домыслить. Такое вторжение в чужой текст неизбежно и может быть оправданно, если оно не противоречит духу подлинника и не ухудшает его с художественной точки зрения.

Эта отсебятина — одно из проявлений творческой индивидуальности поэта-переводчика, но она же и создаёт проблемы. Оправдана ли она в том или ином конкретном случае? В каком количестве вообще допустима? Где граница между переводом и вольным переводом? Хотя, по моему убеждению, перевод поэтический всегда вольный, иначе ему трудно стать поэтическим.

Раскрепощение поэтической мысли предполагает наличие вдохновения. Но помимо отсебятины "по вдохновению" существует и другая ее разновидность — "по необходимости".

Чтобы уложиться в размер строки (всего 5 стоп!), ублажить рифму (есть слова, которые вообще не поддаются рифмовке), порой приходится первоначальный образ подвергать разного рода насильственным действиям, подобным уже упомянутому выше вторжению в чужой текст, но только в данном случае это вторжение происходит не по вдохновению, а вынужденно. Такая отсебятина чаще всего порождает разные "поэтические" несуразицы, написанные, как говорят в таких случаях, ради рифмы. Таких чужеродных "тел" и нелепостей в переводах Маршака хоть отбавляй. Вот несколько примеров.

«Жалея мир, земле не предавай
Грядущих лет прекрасный урожай!»
(Сонет 1; сентенция, достойная председателя образцового колхоза).

«Ну что ж, пускай!.. (Кого, куда?)
…Я так тебя люблю,
Что весь я твой и честь твою делю!»
(Сонет 36; делить чужой почёт и уважение всякий рад. Так и хочется сказать: "Дели не мои заслуги, мой друг, а мои горести и беды, тогда я поверю твоей любви!")

«Как движется к земле морской прибой,
Так и ряды бессчётные минут,
Сменяя предыдущие собой,
Поочерёдно к вечности бегут».
(Сонет 60; третья, совершенно лишняя, строка понадобилась, чтобы как-то зарифмовать "прибой").

«И если я потряс обидой друга,
Как он меня, - его терзает ад…»
 (Сонет 120; если ты обидел друга, почему же его должен терзать ещё и ад?!)

Иногда творческое воображение переводчика заносит последнего в такую детализацию первоначального образа, что диву даёшься! "Пернатое создание" Шекспира в сонете 143 у Маршака превращается в "шальную курицу иль петуха". Наблюдательность — дальше некуда, можно сказать, курам на смех.

При чтении маршаковских переводов раздражает обилие и более мелких (хотя в поэзии не может быть мелочей), но не менее антихудожественных словесных ляпсусов.
"Сквозь мастера смотри на мастерство". (Сонет 24; смотреть можно глазами мастера, но «сквозь»… Это уже какой-то «одесский диалект»).
"Я не нашёл тебя достойных слов". (Сонет 26; инверсия здесь довольно корявая).
"Признаюсь я, что двое мы с тобой". (Сонет 36; зачем признаваться в том, что и так очевидно?).
"Когда захочешь, охладев ко мне". (Сонет 88; слава богу, захотел!).
"Есть лица, на которых преступленья
Чертят неизгладимые следы". (Сонет 93; неправильное ударение в слове "чертят").
"А тело пахнет так, как пахнет тело,
Не как фиалки нежный лепесток". (Сонет 130; неуважительно и даже вульгарно – по отношению к телу… любимой).
"Люби другого, но в минуты встреч
Ты от меня ресниц не отводи". (Сонет 139; двусмыслица).
"Чтоб избежать позорного клейма,
Кривя душой, хоть с виду будь пряма". (Там же; видимо, переводчик согнул возлюбленную поэта в три погибели, но зачем так?).
"Ушей твоя не услаждает речь" (сонет 141; "ушей твоя" не услаждает и слуха).

Приведенные мною примеры безвкусицы — далеко не полный перечень "других немощных стихов", которые “бессмертную хоронят красоту". Встречаясь со всеми этими "мелочами" в сонетах Маршака, невольно спрашиваешь себя: если переводчик не замечал своих, мягко говоря, промашек, неужели его друзья-поэты, коллеги по перу, редакторы и критики не могли ему при жизни помочь хотя бы дружескими замечаниями, советами? Или они были способны только на то, чтобы петь дифирамбы сталинскому лауреату?

Убеждён, что в искусстве особенно грешно мириться с недоброкачественной продукцией; лучше её вообще не производить, тем более многотысячными тиражами. Иначе, это уже явное покушение на святое Совершенство, о котором мечтал и которое утверждал своим творчеством Шекспир. И если я в этих заметках подвергаю сомнению “совершенство" маршаковских переводов, то делаю это лишь для того, чтобы предупредить читателей, впервые прикоснувшихся к шекспировской лирике: не очень-то доверяйте вообще переводчикам; то, что они в силу своих способностей выдают за Шекспира, есть лишь попытка постичь, но не само постижение; объятия и поцелуи – ещё далеко не слиянность в любви.

Представим себе группу художников на пленэре, где объект их живописи - дом на углу улицы. Дадим им закончить свою работу и затем посмотрим, что получилось.
Один художник увидел, как нелепо вторгается угол дома в уличное движение. Другой обратил внимание на то, как громада здания загораживает небо с его нерукотворной красотой. Третий заметил окно, из которого смотрит старик на суетящихся внизу людей и машины. Четвертый... и так далее. Один и тот же дом на углу улицы, но как по-разному он смотрится на мольбертах художников; они-то и напоминают мне поэтов-переводчиков, воссоздающих на своих листах бумаги "копию" переводимого ими одного и того же подлинника, который живет, конечно же, своей настоящей, первозданной жизнью, а не её интерпретацией, даже самой искусной.

Наверняка дотошный критик, - в роли которого оказался и я, сам того не подозревая, - и в моих переводах найдёт погрешности: в них есть и отсебятина, и вольная интерпретация образов, и небезупречные рифмы, и, возможно, излишнее количество так называемых устаревших слов, которые я, признаться, очень люблю. С чем-то я, возможно, тоже не справился… Буду несказанно благодарен самой строгой критике моих переводов и с удовольствием её учту при переиздании «Сонетов Потрясающего Копьём».

Первое же знакомство с сонетами Шекспира в подлиннике вызывает восторг и удивление гениальным искусством поэта, интимная лирика которого неожиданно раскрывает перед тобой всеобъемлющий мир человеческой души с ее извечными страстями, вращающимися вокруг единого центра под названием Любовь.

Многие литературоведы вместе с поэтами-переводчиками немало потрудились над тем, чтобы представить сонеты Шекспира как сугубо любовную лирику, где на разные лады раздаются охи и ахи, печальные и радостные, по поводу или в связи с различными событиями во взаимоотношениях трех лиц: поэта, выступающего в образе пожилого мужчины, его юного друга-аристократа и "смуглой" женщины, которая, если судить по описаниям её внешности, возможно, была мулаткой. Такая трактовка шекспировской лирики справедлива, но только отчасти. Разрабатывая тему любви, английский поэт выходит за рамки проблем любовного треугольника: через призму Любви он обозревает всё мироздание, у подножия которого и разыгрываются душевные страсти поэта, ищущего понимания, оправдания, прощения, благословения у любви неземной — Любви Святой. Лиризм Шекспира обретает явно философскую окраску.

Поэзия соцреализма старалась не затрагивать проблем бытия, которые мешали вырабатывать в людях узколобый взгляд на миропорядок как на средство достижения земной цели - построения коммунизма. Поэтому и переводчики Шекспира подчас выхолащивали его философию, низводили поэта-мыслителя до уровня поэта-любовника, певца романтических страстей.

Примером тому может служить маршаковский перевод сонета 29. Шекспировский небосвод этого стихотворения в трактовке переводчика остаётся атеистически "глухим и равнодушным", потому что Маршак, вопреки тексту подлинника, посчитал ненужным упоминание о том, что этот самый небосвод силою Любви (воспоминание о любимой) превращается во "врата небесные", перед которыми поэт, покинувший "печальную землю", запел гимны.

Другой пример - сонет 33. Маршак всё сводит здесь лишь к рассуждению о том, что и в любви поэта бывают тучи, как в небе. У Шекспира всё сложнее: уже сама лексика сонета как бы намекает, что речь здесь идёт о чем-то более возвышенном, чем только оскорблённое земное чувство ("heavenly alchymy" - "небесная алхимия", "celestial face" — "божественный, неземной лик", "forlon world" - "заброшенный мир", "suns of the world" — "светила мира", "heaven's sun" — "солнце небес").

Лично мне представляется, что Шекспир в этом сонете подводит к мысли о том, что вообще чистоту небесную не должны омрачать, оскорблять никакие тёмные дела нашего заброшенного, земного мира. Возможно, я преувеличиваю, но, когда я читаю переводы шекспировских сонетов (а среди этих переводов, конечно, есть и настоящие образцы высокой поэзии), меня постоянно преследует чувство неудовлетворённости. Мне кажется, что многие переводы в общей своей массе заземляют Шекспира, принижают его духовный мир, стремящийся к Совершенству, Идеалу, к Любви Божественной, до уровня душевных мук обманутого любовника.

Для меня "Сонеты Потрясающего Копьем" (именно так читается титул первого издания) - это Песнь Песней английской поэзии Возрождения, более того, это — библия Любви, любви как Величайшей Жертвенности в самоотречении. Несмотря на внешние атрибуты ренессансного мироощущения, лирика Шекспира проникнута духом христианской любви!

Большие воды не могут потушить любви,
И реки не зальют ее. (Песнь Песней, 8, 7).

Сонеты Шекспира - неиссякаемый источник вдохновения. Я счастлив, что судьба позволила мне наслаждаться в его потоках. Верю, что придёт время, когда "сладчайшие сонеты" Уилла предстанут перед взором русского читателя во всей своей полноте и блеске. Я призываю поэтов принять участие в этом по-рыцарски благородном турнире во Времени, где ломаются перья, а не копья, во славу Поэзии!

(Использован текст сокращённого и заново отредактированного послесловия «Стоило ли ломать копья?» - к «Сонетам Потрясающего Копьём в переводах Вадима Розова»; ИА «Норма, Москва, 1998).

P. S.

Ах, как хочется верить, что мой призыв к поэтам был услышан! Блажен, кто верует… Однако, мне достоверно известно, что некоторые из моих собратьев по перу объявили о своей решимости взяться за перевод всего цикла шекспировских сонетов. Бог им в помощь!

Приятно отметить, что в 2004 году санкт-петербургское издательство «Азбука-классика» выпустило антологию современных переводов сонетов Шекспира. Составителям этой книги нужно отдать должное: благодаря их усилиям появилась чрезвычайно полезная, с филологической точки зрения, публикация (билингва).
Конечно, издавать переводы с параллельным текстом на языке оригинала — дело довольно накладное, не только с точки зрения финансов. Но в данном случае, в этом, можно сказать, академическом справочнике, оно оправдано. Что касается популярных изданий (для читателя — не специалиста-филолога), билингва (двуязычие) — роскошь; она лишь затрудняет непосредственное общение с искусством, в его чистом виде, ибо невольно отвлекает внимание читателя, а значит, и его чувства, на ненужные умствования (сравнения, сопоставления), превращающие читателя в своего рода критика, чья природа восприятия искусства зиждется на иных, чем у простого читателя, принципах. Своё мнение о «проблеме билингвы» я уже высказывал в своей книге «За горизонтом  вслед» и в одноимённой статье, размещённой в портале «Стихи.ру».

Полагаю также, что весь сонетный цикл Шекспира необходимо представлять читателю в переводах одного автора, иначе происходит смешение стилей (у каждого поэта-переводчика он свой), что мешает эстетическому восприятию Сонетов; по моему убеждению, их следует воспринимать как единое произведение, а не собрание отдельных, независимых друг от друга стихотворений.

Представьте, как выглядел бы «Евгений Онегин», если бы его строфы были переведены, скажем, на английский, группой разностильных переводчиков и затем объединены под одним заголовком. Примером такой несуразицы стало издание сонетов Шекспира (1997 г.) издательством ТОО «Летопись» в серии «Мир поэзии», где под одной обложкой оказались переводы В. Я. Брюсова, М. И. Чайковского и, что особенно досадно, -  И. В. Гербеля, неуклюжие опусы которого оставляют у истинного любителя Поэзии одно лишь разочарование. И вся эта стихотворная мешанина, весь этот «винегрет» подаётся как истинный Шекспир. («Произведения этих авторов, — говорится в аннотации, — наиболее близки к оригиналу и сохраняют музыкальность и неповторимость шекспировского стиха». Эти слова звучат уже как настоящая профанация).

О трудностях перевода Шекспира на русский язык не мало говорено и поэтами и литературоведами. Любые, тем более новые интерпретации шекспировских произведений, так или иначе, всегда вызывают критику, что, в общем-то, не бесполезно. В этом отношении и мои переводы «Сонетов Потрясающего Копьём» не исключение. О том, как и в каком русле ведётся эта критика, можно судить по моим ответам, в частности, на три критических письма, полученных от одесского филолога А. И. Я. Думаю, что они, эти ответы, будут не безынтересны для читателя, не безразлично относящегося к шекспировскому наследию. Итак...

Ответ от 5 июля 2005 г. Уважаемый А. И.! Нет ничего удивительного в том, что «Сонеты Потрясающего Копьём» «вот уже несколько лет» Вы тщетно пытаетесь разыскать. Эта книга вышла небольшим тиражом (1 тыс. экз.) и быстро разошлась. На Украину она, конечно, не попала, если не считать 2-х экз., переданных мной в Ялтинскую гор. библиотеку, где я встречался с местными любителями поэзии. Есть она и у моих друзей, живущих на территории Незалежной (так, что ли?) республики. А теперь вот будет и у Вас (вместе с другой книжкой — «За горизонтом вслед», которая, надеюсь, Вам будет интересна, поскольку, как я понял, Вы занимаетесь переводами с английского).

Вы правы: «сонет» 126 — вовсе не сонет. Но что поделаешь, коль Шекспир включил эти шесть двустиший в свой цикл. Ваше мнение насчёт «их банального содержания» слишком категорично. В конце концов, в этом мире много «banals» — обыкновенного, избитого и даже пошлого, в том числе и в стихах, и «в жарких чувствах любви» (закавыченные слова -  из письма А.И.Я.).

Не стоит смущаться и по поводу «французского» слова «суверен». По-французски, это —«souverain». А у Шекспира — «sovereign». Он так и пишет в 6-ой строке сонета 57: «Whilst I (my sovereign) watch the clock for уоu». Кстати сказать, ни я, ни Вы и никакой другой переводчик не виноваты в том, что Шекспир использовал именно «этот политический термин носителя верховной власти», обращаясь к своему повелителю, господину, увы, не к госпоже, хотя, по-вашему, сие «было бы приятнее».

В 97-м сонете строка «А в это время уходило лето» не моя, а составителей петербургской антологии. В оригинале перевода: «Мне вспомнилось умчавшееся лето... » Что теперь поделаешь!

Но вот не пойму, почему Вас «заставляет задуматься эпитет «вялый» по отношению к птичьему лепету»? Когда жухнут листья и ожидается стужа (в декабре), говор птиц кажется автору сонета именно вялым, он истомил душу поэта, вспоминающего о «прелести ускользающего года», поэт мечтает о возвращении «птиц, летящих с песней в небосвод»...

В заключение: не мог не обратить внимания на Ваш «contents» — «И образ твой переживёт века!» Судя по всему, Вы уже перевели не один десяток шекспировских сонетов. Занятие похвальное. Не могу судить о качестве Ваших переводов в целом (не читал), но о первых строках некоторых Ваших сонетов кое-что могу сказать.
1. «Что твой найти во мне желает взгляд». «Твой» и «взгляд» — слишком далеко друг от друга: 4 слова между ними!
2. «Один кичится силою былинной». Слово «былинный» сугубо русское. Оно никак не вяжется с шекспировской лексикой.
3. Старайтесь писать так, чтобы не давать повода для возможного зубоскальства, вроде следующего: «Когда (кто-либо), шипя, на Гальку ляжет», поймёт, почему «крутые с губ её слетели»." (Строка А.И.Я.: «Когда волна, шипя, на гальку ляжет» и.т.д.).
Но это я для разрядки. Не обижайтесь.
Желаю всяческих, особо творческих, успехов!

Ответ от 20 августа 2005 г. Из-за свойственного всем Вадикам озорства так и подмывает меня начать это письмо голландским приветствием «Goedenmiddag!». (Я только-только вернулся из Амстердама). Означает оно «Добрый день!», а произносится как «Хуэ мидах». Не правда лИ, БЛАгозвучно?.. О, ужас! Опять эта «ИБЛА»!

Да, Вы удивительно наблюдательный читатель. И нюх у Вас отменный: «И БЛАговоний не пропустит нос». А в сонете 69 Вы унюхали даже «своЁ БЛА…». Следуя Вашему примеру,  я тут же, на сей раз в Вашем же разоблачительном абзаце, наткнулся на не менее выразительное «Е БЛА». Оно выдало себя в Вашем эмоциональном вопросе: «...ну что это за поэтическоЕ БЛАгозвучие..?» Так и есть, получается по-вашему: «соус острый» действительно «сам просится в руки».

О чём эти «БЛА» говорят? О том, что в русском языке (да и в других тоже) при особом желании можно отыскать бессчётное количество неблагозвучий, даже в творениях классиков. Я, к примеру, наотрез отказался от употребления «я бы» и «много-много». И всё-таки, как видите, подобные «вирусы» нет-нет и напоминают о себе. Всё это — из серии «Что в вымени тебе моём?». И что, скажите, нам теперь делать со всеми словами с «БЛА»? Попробуй, застрахуйся от них, бляха медная!

И всё-таки без этих «благозвучий» жизнь стала бы скучнее. И нечего тут нам нервничать: «Ах, у дуба! Ах, у ели!..». Куда бы мы делись, например, без замечательных диалогов Василия Ивановича с Петькой, без каламбуров, порождённых сходством звучаний слогов или слов?.. Напомню Вам один из них (опять же для разрядки).
— Петька! Зови Котовского обедать.
— Да он сыт!
— Ну как поссыт, пусть приходит.

Помню, в студенческие годы я как-то получил ответное письмо из редакции одной украинской газеты; оно начиналось так: «Шановний тов. Розов! На жаль, Вы за****нились з Вашим листом». (Не знаю, где-то здесь вместо «и» ставится «i»). Я, конечно, расхохотался и взял эти слова на вооружение, присовокупив их к «Паду ли я дручком пропертый?».

Короче говоря, Вы меня здорово уели с этими «БЛА». Наверное, в отместку за мой совет в связи с ситуацией, «когда, шипя, на Гальку ляжет...». Да, неблагозвучие — это, конечно, не хорошо. Но ещё хуже — неблагомыслие. Вот и получается «Хуэ морхен, хрен голландский!».

А сейчас пора вернуться к нашим баранам.
1). О «суверене». Вы пишете: «Я обратил внимание на существительное в 57-ом сонете «my souvereign» — это повелитель или монарх; если же переводить его по-русски как «суверен», то это другое значение — золотая монета в один фунт стерлингов. Если же имеется в виду носитель верховной власти, то это не английское «sovereign», а французское «souverain»...» И снова Вы не правы!

Да возьмите Вы наконец большой англо-русский словарь! «Sovereign», слово, которое употребил Шекспир, переводится в зависимости от контекста либо как «суверен» (монарх, повелитель и т.п.), либо как «соверен» (золотая монета). СОВЕРЕН! С буквой «о»! А «СУВЕРЕН» — с у-у-у!.. Точно такая же история и с французским эквивалентом. И «не делайте вид, будто не понимаете моего замечания».
 «3ачем употреблять малоупотребительное иностранное слово в русском переводе?»— спрашиваете Вы к тому же. Да затем, что это — дело стиля или вкуса, наконец. К тому же, в данном случае слово, о котором разгорается у нас такая полемика, употребил, повторяю, сам Шекспир.

2). О «бастарде». В моём сонете 124 это многозначное слово никак не может (при всём Вашем воображении) ассоциироваться с «помесью негра с мотоциклом» или с «немецким биологическим термином»; сие видно и понятно из контекста. Первые строчки из сонета:
Любовь — не беспризорное дитя,
Бастард судьбы иль царственной особы.
Сорняк, цветок ли? — время всех шутя
Плодом любви рождает или злобы.
И какое мне дело, как относятся другие переводчики к шекспировскому «Fortune's bastard»? К чему здесь Ваши рассуждения о Леонардо да Винчи, об ублюдке и пр.? Зачем нагнетать критиканские страсти там, где в этом нет никакого резона для честного, уважающего себя критика?

3). О «вялом лепете». (Чуть ли не половина Вашей страницы!).
Птичий лепет поэт слышит в декабре (лондонском), когда, чёрт подери, хотя и зима, но погода переменчива, когда можно ждать и оттепель и стужу.
Поэт остался один в этом самом декабре и мечтает о весне, о лете, о том времени, когда «птицы летят с песней в небосвод», а не вяло лепечут, как это бывает в холода. Ну что тут ещё надо объяснять? Только не ссылайтесь на то, какие птицы у Шекспира. Да, да, они — mute. Но если... «...if they sing, tis with so dull а cheer...». (Многозначное «dull» переводится и как «вялый»).

4). О «душе» Шекспира. Согласен, строчка «Моя душа не избежит контроля» — не из лучших. Но оборот речи здесь, как мне казалось, вполне в духе ростовщических, банкирских симпатий Уилла. (В новой редакции переводов я изменил соответствующие строчки). 

Что же ещё осталось без моих комментариев в Вашем первом письме (все два «из одного флакона»)?
Насчёт «имени Иры» и «имени Ира» Вы, пожалуй, правы. (Речь идёт о моём акростиховом посвящении «Сонетов Потрясающего Копьём»  Ирине, моей супруге). Ваш вариант лучше. Но, наверно, можно было бы оставить и «имя Ира», если бы «Иру» взять в кавычки. Меня утешает лишь тот факт, что среди немногочисленных (по нынешним временам) читателей поэзии Шекспира и тем более Гомера, совсем мало тех, кто, прочитав акростих, вспомнит о «бедняке Ире» из «Одиссеи». Увы, таких начитанных людей, как Вы, не так уж много осталось.
А вообще-то — «Что в имени тебе моём?». Рад, что в Одессе и Ир и Розовых много. Кстати, Виктор Сергеевич и Римма Фёдоровна действительно «в разных местах Москвы», ибо мой, возможно, дальний родственник уже давненько в могиле.

В ответе на Ваше второе письмо, которое с «нежной», как Вы говорите, критикой, постараюсь тоже обойтись без грубостей.
1). Насчёт ударения в слове «чертят». Да, оба варианта полноправны. Но я придрался к Маршаку только потому, что этот же, 93-й сонет переводчик закончил опять же «Адаму на беду» с неправильным ударением в слове «сорвала». Спешу тут же признать, что и в этом случае можно было бы не придираться, потому как ноне почти все, от политиков до теле- и прочих ведущих, произносят «сорвАла», «собрАлись» и т.п. с ударением на «а». Видимо, «процесс пошёл» в нашем «Великом и могучем».
Я частенько заглядываю в «Словарь ударений для работников радио и телевидения». Он и спровоцировал мою «нетерпимость» по отношению к Маршаку. (Точнее – к его сонету 93).
Там, в этом словаре, я прочитал две строчки:
«чертИть, черчУ, чЕртишь (заниматься черчением)» и «чертИть, черчУ, чертИшь (безобразничать)».
Маршак как-раз-таки и «безобразничает» с ударениями в сонете 93.

Ох, уж эти ударения! Вот ведь говорили классики «библиОтека» вместо «библиотЕка»!..
А сейчас попробуй, скажи это слово с ударением на «о» — засмеют да ещё об образовании твоём начнут расспрашивать и даже попрекать, что ты не филолог.

2). Насчёт «Ушей твоя не услаждает речь» и «Кривя душой, хоть с виду будь пряма».
Эти маршаковские строчки я, как Вы выражаетесь, «откопал» - где? В недрах вполнЕ БЛАгопристойного издания: «Школьная библиотека. Вильям Шекспир. Сонеты. Саратов. Приволжское книжное издательство, 1980», с иллюстрациями В. А. Фаворского и с интересным послесловием Ю. Борисова «В ЛЮБВИ И В СЛОВЕ — ПРАВДА МОЙ ЗАКОН». Имейте в виду, что во многих современных, посмертных переизданиях Самуила Яковлевича (по одному из них, Вы, наверно, и судите меня)  его стихи, видимо, в угоду памяти переводчика, частенько подвергают самовольной редактуре, то есть исправлению авторских ляпсусов. Так что простите, но за эти «цитаты» извиняться мне перед Маршаком, перед читателями, перед Вами нетути никакой причины.

3). А вот насчёт «прекрасных» вместо «пристрастных», так тут действительно...
При чтении корректуры я проглядел ошибку наборщика и повторил её, когда цитировал ляпсус из маршаковского сонета 152. Но Вы, видимо, так и не поняли, почему я привёл этот пример из опусов Маршака. Дело здесь вовсе не в характеристике глаз. Вы правильно утверждаете, что «Маршак никогда ничьих «прекрасных» и даже не очень прекрасных глаз не ослеплял в сонете Шекспира». Но Вы не обратили внимания на то, уважаемый критик, что Маршак в этом сонете «ослеплял ЗРАЧКИ... глаз». До него, до Маршака, ни один литератор, ни один маньяк не совершал такого тонкого изуверства. Глаза ослепляли, да, но вот добраться до глазных зрачков!.. О такой изобретательной патологии никто и подумать не мог!

А теперь, пожалуй, можно обратиться и к проблеме, связанной с моим глазом. Я имею в виду Ваши поиски в нём... «бревна».
На мой взгляд, итоги Ваших усилий, можно сказать, липовые и не стоили тех «копий», которые вы наломали в своих страстных письмах ко мне. Но я совсем не в обиде. Напротив! Я рад, что в Вашем лице обнаруживаются симпатичные мне черты забияки и возмутителя спокойствия.

Поверьте, я искренне рад любой, подчеркиваю, любой критике в мой адрес, потому как в нынешние времена даже за самую, что ни на есть ругательную рецензию, объект критики должен платить деньги. Получается, что я Ваш должник.
Желаю Вам всяческих успехов И БЛАг!

Р. S. При подготовке к печати «Сонетов Потрясающего Копьём» Ирина и многие из моих друзей не советовали мне включать в книгу заметки переводчика. «Наживёшь себе много недоброжелателей» — предостерегали они. Но я решился, хотя и не считаю Маршака плохим поэтом. У него много хороших своих и переводных стихотворений. Я «восстал», потому что его сонеты, будучи не на высоте, однако незаслуженно заслонили на десятилетия работу всех других переводчиков шекспировской лирики, практически перекрыв им дорогу во все советские издательства. Но это уже из другой оперы.

И ещё. Всё-таки «Вадим» происходит не от древнерусского «вадити». Это имя пришло из Персии, где в 4-ом веке жил и принял мученичество за Христа Святой Вадим.

Ответ от 5 декабря 2005 г. Поверьте, я очень и очень занят и потому так задержался с ответом. В своём последнем письме Вы снова и снова втягиваете меня в дискуссию по поводу переводов, хотя и сами признаёте, что «разборами поэтических строк» можно заниматься до бесконечности. Но вот приходится вновь копаться в словах и их «смыслах»...

О «ливрее». Шекспир употребил это «французское слово» в сонете 2 («Thy youth's proud livery...»). В поэтическом языке оно означает наряд, убор, покров; в «историческом» — костюм члена гильдии в лондонском Сити.
О «дриадах». У Шекспира (сонет 153): «А maid of Dian's...» Эта «дева Дианы» вполне могла быть нимфой древесной, т. е. дриадой, или, как я её окрестил, «лесной нимфой». Да и сама Диана-то — не кто иной, как «хозяйка леса». В сонете 154 упоминаются «nymphs», но поэт не уточняет, какие это нимфы — водные, древесные или какие-либо ещё.

Скажите, А. И, стоит ли терять время на все эти разборки. Может быть, и стоит... Конечно, всё зависит от того, какие цели преследовать. Лично я не собираюсь переиздавать свои переводы: никому это не нужно, и денег нет. (К счастью, через много лет я вернулся к своим переводам и существенно их улучшил). Так что, уважаемый критик, все наши «изыскания» — всуе, несмотря на ту или иную их пользу. Хотя Вы и могли бы «дать оценку каждому сонету», делать это действительно нет смысла. Тем более, как Вы честно признаёте, нет у Вас ни времени, ни бумаги, ни «полдоллара» на каждый конверт. Да и для меня все эти оценки не имеют особого значения. Честно говоря, переводы сонетов Шекспира — пройденный этап в моей биографии, и к ним я вряд ли когда ещё возвращусь. Я вообще никогда не специализировался на переводах и не стремился заниматься этим серьёзным делом постоянно. Я просто-напросто немножко поэт, и «заморская» поэзия для меня (если это Поэзия) только наслаждение и источник вдохновения, не более того.

Сонеты Шекспира я переводил по порядку, день за днём. Вы могли увидеть датировку в моей книжке: эта работа была проделана примерно за полгода — с 4 октября 1997 по 21 марта 1998 г. Не представляю, как это некоторые переводчики могли заниматься переводами шекспировских сонетов чуть ли не всю жизнь. Высиживать их я никогда бы не смог: поэзия рождается вдохновением, а оно, мгновенное, мимолётное, либо есть, либо его нет.

А. И., я понимаю и ценю Ваш интерес ко всем темам, которые Вы затрагиваете. Но наверное я не лучший вариант для продолжения дискуссий. Наверное, Вам лучше было бы избрать для соответствующей переписки кого-нибудь другого из той плеяды переводчиков, имена которых Вы найдёте в Антологии 2004 года.
Искренне желаю Вам успехов во всех делах и особенно в творчестве, к которому, как я успел убедиться, Вы причастны по праву.
С уважением
Вадим Розов.

(По материалам статьи «Как не спугнуть птицу Феникс» из книги Вадима Розова «Где ты, Феникс? (В поисках созвучия)», М., ООО «Ритм», 2008).

P.S.- 2012 Г.

НОВИНКА РУССКОЙ ШЕКСПИРИАНЫ

    Под таким «анонсом» (на твёрдой обложке книги форматом 70х108/32) московское издательство «Новые авторы» в 2012 г. выпустило в свет «Сонеты Потрясающего Копьём в переводах Вадима Розова» (325 страниц с иллюстрациями, ISBN 978-5-904798-07-9).
    Московский поэт и журналист, автор 10-ти сборников стихотворений и 2-х книг в прозе, предлагает читателю свои новые переводы полного свода шекспировских сонетов.
    Книга «Сонеты Потрясающего Копьём в переводах Вадима Розова» впервые была опубликована в 1998 году. В нынешнем издании (bilingua) русскоязычные стихотворные тексты представлены с учётом позднейшей правки, многие сонеты подвергнуты основательной переработке или переведены заново.
    На обложке: Аллегория Поэзии и Музыки, работа немецкого художника Ангелики Кауфман (1741 – 1807). На титульном листе: гравюра с изображением Шекспира из посмертного издания его пьес - «Первого Фолио» (1623), работа английского художника фламандского происхождения Мартина Друшаута (1601 – 1650).
    В своём предисловии Вадим Розов пишет:
 
    «Сонетам Уильяма Шекспира и их переводам посвящено несчётное число научных и популяризаторских работ, а  потому не вижу смысла лишний раз повторять широко известные «истины» относительно бессмертной лирики английского Барда. Напомню только, что подлинный текст первого издания Сонетов (1609 г.) появился в печати повторно лишь в 1711 году, а его первая научно комментированная версия – в 1780-ом.
    На родине Поэта интерес к его Сонетам, да и вообще ко всему его творчеству, возрос лишь во второй половине 18-го века, а в России – и того позже, ещё через 100 лет, с появлением полного собрания сочинений Шекспира на русском языке, включая Сонеты в печально известных переводах Н.В. Гербеля (1880 г.).
    Издание 1609 года вышло под названием «SHAKE-SPEARES SONNETS», что обычно переводится как «Шекспировы сонеты». Но, учитывая своеобразное, если не нарочитое, написание имени автора (через чёрточку), можно с немалой долей вероятности предположить, что «Shake-Speare» - не имя автора, а его псевдоним, и потому правильнее было бы перевести: «СОНЕТЫ ПОТРЯСАЮЩЕГО КОПЬЁМ», тем более что во времена Шекспира, как утверждают многие шекспироведы, написание собственных имён через дефис не практиковалось.
    Свои первые интерпретации шекспировской лирики я приурочил к 390-летию первого издания Сонетов и к 200-летию А.С. Пушкина, который, как и творец «Макбета», «не презирал сонета» и любил его игру. С тех пор прошло почти 15 лет. За это время в свои переводы я внёс значительные исправления (надеюсь, к лучшему); многие сонеты перевёл заново.
   Нынешнее издание «Сонетов Потрясающего Копьём в переводах Вадима Розова» -  билингва, причём, можно сказать, - истинная:  подлинные тексты сонетов даются на «старо»-английском языке, то есть в том виде, в каком они появились в 1609 году, - соответствуя присущим тому времени правилам орфографии и грамматики, и, к тому же, почти со всеми издательскими ошибками и типографскими опечатками (почти факсимиле).
    Рассматривая орнаментальные заставки на титульном листе «Shake-Speares Sonnets» и на странице с первыми сонетами, я невольно подумал: а не украсить ли мне каждый книжный разворот (сонет в подлиннике, слева, и его перевод, справа) соответственно  заставкой и концовкой? Эта мысль показалась мне плодотворной. Но где взять нужный материал?
    Дело в том, что изобразительное, в том числе орнаментальное, искусство Англии 16 – 17 вв., в отличие от литературы и театра, находилось, можно сказать, в плачевном состоянии. Местные художники того времени не могли сравняться с иностранными мастерами. Соответствующие потребности аристократии, как елизаветинской эпохи, так  и при Стюартах, в основном удовлетворялись за счёт континентальной Европы. Что касается заимствований, в частности, французских образцов, то они являлись отражением  давнишних, исторически сложившихся культурных и политических связей двух стран -  связей, которые стали усиленно развиваться в 17 веке.
    Французский язык в тогдашней Англии был языком  юридическим и широко применялся в деловой и официальной переписке. Представители высших слоёв общества любили щегольнуть знанием французских слов и фраз. Париж, по свидетельству английского архитектора Кристофера Рена (1632 – 1723), был «школой архитектуры... возможно, наилучшей в Европе». Именно столица Франции в те времена диктовала моду для Европейских государств. Континентальная Европа эпохи Возрождения быстро осваивала и развивала новые художественные стили.
    Но в Англии 16 - 17 вв. эта же эпоха, по мнению многих культурологов, не поддаётся сколько-нибудь однозначной характеристике: готика островной державы давно выдохлась, а барокко сосуществовало здесь с классицизмом, и подчас разнородные художественные принципы причудливо переплетались в творчестве одного и того же автора.
    Этот эклектизм свойственен и творчеству Жана Лепотра (1618 – 1682), французского гравёра и художника-орнаменталиста, работы которого я и решил использовать для украшения (заставки и концовки) страниц этой книги.
   Что касается иллюстраций на страницах 318 - 323,  то пусть представленные там (хотя и скупо) портреты послужат скромным напоминанием о том богатом окружении, в котором проходила полная тайн и загадок жизнь великого Шекспира».

СОНЕТ 100

О Муза, отчего забыла ты
Свой истинный источник вдохновенья
И тратишь силы в дебрях суеты
На песни невысокого значенья?
Вернись к достойным темам, искупи
Утраченное время слогом знатным,
Искусством, что живёт не для толпы,
Но в истине, и потому понятным.
Вглядись в прекрасный лик любви моей:
Вдруг годы ей чело избороздили?
Тогда сатирой Время ты убей,
Чтоб злость его повсюду осудили.
   Прославь мою любовь, пока она
   Во власть смертельной тьмы не отдана.

ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА ШЕКСПИРА

ФЕНИКС И ГОЛУБЬ
(The Phoenix and Turtle)

Птица-вестник, — что есть сил!—
С древа аравийских гор
Протруби печальный сбор
Непорочных светлых крыл.

А тебе, — вещатель бед,
Лихорадочных кончин,
Злой авгур*, бесовский сын,—
Приближаться к ним запрет!
               
Дьякон в белом стихаре –
Лебедь, песнь свою пропой,
С музыкой заупокой 
Реквием начни скорей!

Ты же, трижды старый вран,
Прародитель черноты,
Множить вздохи будешь ты,
Плакальщик душевных ран.

Звуки хора раздались:
«Верность и Любовь, где вы?..»
Феникс с Голубем, увы,
В пламени умчались ввысь.

Оба любят: он — она;
Два лица, но цифра два
В их любви давно мертва:
Две души теперь одна.

Врозь сердца, но бьются слитно.
Между ними только свет.
Никакой межи там нет.
Чудо в них! — всем очевидно.

Сам огонь не разберёт!
Голубь вдруг себя узрел
Взором Феникс: он горел...
Может и наоборот.

Перемены – невдомёк!
Было «то», теперь — «не то».
Естество — одно? Иль что?
Два лица - его итог?

Ум в смущении тревожном,
Что единое — двойное,
И не то и не другое.
Всё простое стало сложным.

Вот как два, одно из числ,
Может души единить!
Лишь любовь, где рвётся нить
Двух сердец, теряет смысл.

А теперь от нас дары
Славным Голубю и Феникс - 
В трагедийной звёздной сцене
Наши скорбные хоры.

*Авгуры — древнеримские жрецы, которые давали предсказания по полёту птиц.

ПОГРЕБАЛЬНЫЙ ПЛАЧ

Верность, Правда, Чистота,
Совершенство, Простота...
В прах ушла вся Красота.

Смерть как вечное гнездо
Птиц влюблённых. Но зато
Вечность — славы торжество.

Жаль, что не продлён их род.
Хвори здесь нейдут в расчёт:
Брак их — Девственности плод.

Красота и Верность двух
Вкруг витают лишь как дух.
Их костёр уже потух.

Доступ к урне справедлив:
Приходи, коль ты правдив,
Помин Птицам сотворив.

(Подпись в оригинале -  William Shake-speare)


Я и сам не ожидал, что после «Сонетов Потрясающего Копьём» меня вновь потянет переводить Шекспира. Действительно, что же на сей раз заставило взяться за подобное предприятие, правда, куда меньшего масштаба?

Поэма «The Phoenix and Turtle» давно существует в нескольких русскоязычных вариантах. Однако все они, на мой взгляд, страдают некоторыми несоответствиями с оригинальным текстом, что касается образности и смысла отдельных строк или даже строф. На этой почве и возник своего рода спортивный интерес: а вдруг у меня получится лучше, то есть ближе к первоисточнику по всем, что называется, параметрам? Думаю, нет ничего зазорного в таком соревновательном азарте.

В работе над переводом поэмы «Феникс и Голубь» те же трудности, что и в случае с Сонетами.  Более того, она написана хореем, причём, всего лишь четырёхстопным. Стремясь быть как можно ближе к оригиналу, я решил по мере возможности переводить эти стихи размером подлинника с присущей ему, за редким исключением, мужской рифмой. Правда, если в переводе чередовать мужскую рифму с женской, то можно выиграть в соответствующей строфе два «лишних» слога, то есть одно или даже два слова! А это  в пределах всей поэмы - 20 дополнительных слов, могущих помочь в передаче смысла тех или иных строк. Ведь стихи в поэме «Феникс и Голубь» с философскими реминисценциями, и, по мнению русского шекспироведа Ильи Гилилова, крайне загадочны и «гораздо труднее для понимания», чем даже Сонеты Великого Барда.

Безусловно, любая зашифрованная в строчках тайна затрудняет их адекватный перевод. Зато с аллегориями «Феникса и Голубя» ситуация оказалась куда более благоприятной, чем, например, с инкогнито «смуглой леди» в Сонетах. Благодаря исследованиям Гилилова («Игра об Уильяме Шекспире, или тайна великого Феникса», М., 1997) переводчику стало известно, что под заглавными героями поэмы скрываются конкретные лица — Роджер Мэннерс, 5-й граф Рэтленд, и его супруга Елизавета Сидни, дочь английского поэта Филипа Сидни.

Поэма «Феникс и Голубь» — реквием в честь этой супружеской пары, безвременно ушедшей из жизни и пожелавшей оставить в тайне авторство Мэннерса-Рэтленда, скрыть это имя под псевдонимом Шекспира — Потрясающего Копьём. Подробности об этой величайшей во времени мистификации читатель найдёт в вышеупомянутой книге Ильи Гилилова.

Поэму «Феникс и Голубь» можно смело отнести, выражаясь словами философа Ф. Бэкона, участника этой мистификации, к «параболической поэзии», то есть иносказательной, одна из функций которой — «скрывать истинный смысл особенно тех вещей, достоинства которых требует, чтобы они были скрыты от взоров непосвящённых каким-то покровом» (Фрэнсис Бэкон. Соч. в 2-х томах, т. 1, из-во «Мысль», М., 1977, с. 178). Илья Гилилов считает, причём не без убедительных доводов, что и подпись, стоящая под «Погребальным плачем», фиктивная.

Не случайно, что, согласно исследованиям шекспироведа, дата издания сборника «Жертва Любви», в котором была опубликована поэма «Феникс и Голубь» - 1612-1613 г. – совпадает со временем прекращения творческой деятельности Уильяма Шекспира, навсегда покинувшего Лондон после смерти Роджера Мэннерса и его супруги.

По материалам книги Вадима Розова «Где ты, Феникс? (В поисках созвучия), М., 2008.

КНИГУ «НОВИНКА РУССКОЙ ШЕКСПИРИАНЫ. СОНЕТЫ ПОТРЯСАЮЩЕГО КОПЬЁМ В ПЕРЕВОДАХ ВАДИМА РОЗОВА» (ИЗДАНИЕ 2012 Г.) МОЖНО ПРИОБРЕСТИ В МОСКОВСКИХ И ПЕТЕРБУРГСКИХ КНИЖНЫХ ДОМАХ И ИНТЕРНЕТ-МАГАЗИНАХ, ТАКИХ, КАК «БИБЛИО-ГЛОБУС», «МОСКВА», «МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ», «ОЗОН», RUSLANIA (ХЕЛЬСИНКИ)  И ДРУГИЕ. ПО ЗНАЧИТЕЛЬНО СНИЖЕННЫМ ЦЕНАМ – В ОПТОВОМ МАГАЗИНЕ «У СЫТИНА» И НЕПОСРЕДСТВЕННО В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ ООО ПРИПП «НОВЫЕ АВТОРЫ».