Письмо московской подруге Ксении Приморской 1998г

Здравствуй, милая Ксюша!
Ты даже себе не представляешь, как я ждала этого письма! Но оно так долго не приходило! Когда же  оно пришло, я даже боялась открыть его. Когда я распечатывала конверт, у меня дрожали руки. Ты даже не знаешь, как много ты для меня значишь. Я тебя очень люблю и еще: ты – единственный человек, кому я могу все рассказать. Как же я могу не тебя обидеться? Скорее, все должно быть наоборот.
Конечно же, ты во всем права. Я очень благодарна тебе за то, что ты указала мне, какое мои письма производят впечатление. Но я не такая самодовольная, как кажется, и поверь мне: я и сама знала это. И в этом виновно все, что угодно, только не то чувство превосходства, о котором ты говоришь. Мне даже страшно подумать об этом. Позволь же все объяснить тебе. Ты ведь знаешь, какое впечатление производят книги, которыми восхищаешься, особенно их стиль? – Им хочется подражать. Ницшевские слова «ах!» и «всякое» были для меня чем-то священным: я их повторяла даже во сне. Что же удивительного, что я использовала их и в письме к тебе? А также и вообще стиль? Но этого делать нельзя: при этом всегда получишь что-то ужасное! Особенно, если писать намеками, но не кому-то, а самой себе: я и сама не вполне понимала их смысла. Но главное даже не в этом. Я согласна с тобой, что можно любить и цветок, и запах. Но все-таки, я думаю, мое чувство к Ницше было (и есть) настоящим (и единственным) со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я часто понимала, что это глупо и, может быть, не совсем нормально; и в этом смысле то, например, что Цветаева любила Наполеона, было для меня не подражанием, а оправданием. Ты, наверное, не веришь мне и думаешь про меня: «сменит не раз младая дева мечтами легкие мечты». Но это не так! Потому что эти мечты стали не легкими, а какими-то слишком мучительными. И вот: с тех пор, как я узнала о Ницше, вся моя жизнь стала чем-либо одним из двух: или счастьем, или пустотой. Счастье начинается обычно с утра: когда я просыпаюсь, я уже чувствую его стихи и фразы, и среди них особенно какую-нибудь одну. Например, такую:
Каким же, башня, львом твой профиль узкий
Вознесся, замирая на бегу!
Ты площадь заглушаешь. По-французски
Была бы ты ее accent aigu?
И все твои напасти
Звучат уже во мне нажимом хрустким…
– на счастье мне! на счастье!
Она звучит весь день, и в этот день все кажется мне особенно прекрасным. Мне хочется куда-нибудь пойти (точнее, побежать), я многое могу сделать, и все, что я прочитаю, будет для меня какой-то открывающейся тайной. Я на все смотрю с восхищением; особенно, если думаю о нем. Счастье увеличивается к вечеру, а ночью из-за него я не могу заснуть. Но для него необходимо одно условие: я должна быть уверена, что Ницше достоин любви. Ты ведь знаешь, какие обвинения выдвигают против него (напиши, знаешь ли?). Конечно, это совершеннейшая чушь (его произведения – прямое опровержение этому), но все же даже косвенное участие мучает меня. Особенно же, если я увижу фильм про войну или прочитаю стихи, вроде этих:
Вспомним гордо и прямо
погибших в борьбе.
Есть великое право:
забыть о себе!
Есть высокое право:
пожелать и посметь!..
Стала
Вечною Славой
Мгновенная Смерть!
Я тогда не злюсь на него и не ненавижу: он мне просто становится безразличен. Я думаю: «Как глупо!» или «Как смешно!». И я не думаю о нем, но тогда уже, вообще, ни о чем не думаю или думаю обо всем с оттенком пустоты. И с виду я живу по-прежнему; я никогда не злюсь на близких (это было бы невозможно), но все спрашивают меня, почему у меня вдруг такой тихий голос. А у меня просто нет сил, я чувствую чисто физическую слабость, мне тяжело даже ходить, потому что кругом меня – отчуждение и пустота. И вот мое объяснение: те два письма (и особенно предпоследнее) я писала в состоянии пустоты. А в такие моменты я презираю не только книги, но и слова. И я мщу словам, которые обманывают о Ницше, тем, что ненавижу их. Поэтому фразы и получаются такими гадкими, холодными и колючими. И нагроможденными, к тому же. Когда я написала это письмо, мне и самой стало противно, но все же я отослала его: прости меня! А на следующий день я уже с глубоким стыдом вспоминала отдельные его отрывки.
И знаешь, я много раз говорила себе: «Так дальше нельзя. Надо просто забыть о Ницше, и тогда все будет хорошо». Но проходили дни и меня вдруг осеняла мысль: «это неправда! Это – неправда!!!» И знаешь, что случилось? Вся апатия, все состояние болезни моментально проходили и я чувствовала только радость, выздоровление и освобождение. И я хотела сказать: «О, милая, милая. радостная мысль, я люблю тебя! Нет, я больше никогда не позволю называть Ницше так, и сама не стану так думать». Но это все равно – вечные круги и они всегда возвращаются. Послушай, Ксюша, можно я опишу тебе один такой день, чтобы ты до конца поняла меня? Чтобы ты поняла, какая я сумасшедшая? И что это – не игра и не выдумка? Можно? Спасибо.
Утро: Это уж слишком. У меня больше нет сил и я не хочу сражаться. Мне вовсе не нравится, когда дождливый и болезненный, рассудочно-безумный, бледный мир Достоевского переносят на солнечно-чувственный ницшевский мир. Если это так… то у меня просто опускаются руки. Я не могу все время проходить одни и те же ступени, в конечном итоге, у меня просто есть право не хотеть этого. По правде говоря, что как символом, был для меня Ницше, и почему бы мне не отказаться от него? Отказаться от философии и живого человека, оставить себе только стихи и стиль? Возможно, я умру от этого: какая-то часть меня точно умрет. Но я должна… И все-таки… Воспитаннейший юноша с неизлечимой болезнью желудка и глаз… Ничего невозможно выразить словами!
День:
На горе будут – излишне долго
Мужи и жены – на свет рождаться,
Но мы, мы оба – пребудем вместе,
Я и Сигурд.
(что-то средневековое)
Все-таки закон действует: не день, а вечная борьба (вечная тоска). Что ж, что я имею против вечной тоски? Лишь бы не было равнодушия.
Вечер: Рассказывай это кому-нибудь другому, пожалуйста! Что же это такое? Вечное возвращение Ницше, на этот раз в виде самой судьбы. Зачем было рассказывать Лере: чтобы испытать последнюю сладость признания, чтобы проверить, чтобы отречься, в конце концов? Ну, ладно, это сумасшествие, это смех (наплевать на природу!), а потом – портрет! Удивительно… Холод, тревога, быстрый бег, растрепанные волосы – если теперь Лера все расскажет родителям, то они, имея в виду мой внешний вид, пожалуй, запретят встречаться со мной. Но что это такое: все высокие чувства, свойственные счастью от любви к Ницше, тишина и торжественность ночи, «огни, огни на небе, огни»? О! Этот огонь разве можно с чем-нибудь сравнить? Это то, что от меня не зависит. Можно страдать и терзаться, бросаться то в жар, то в холод, проклинать это состояние (не состояние – но ведь слова убивают. Так что? Бежать и что сделать? Рассказать всем, намекнуть всем, жить ради знания о нем. Нет: бежать, но против времени: совершить поход в прошлое, чтобы найти его) – но что изменится? Ах, можно ли полюбить за чудную красоту двух слов: «эти» и «всякое»? Полюбить так, что после Ницше даже Ницше кажется мне недостаточно красивым? Боже мой, сколько жутких противоречий! Это и есть любовь?
(Это все страницы из дневника, в этот день я призналась во всем своей близкой подруге – Лере, и написала палкой на снегу имя. А она мне сказала, что у нее есть книга, и там – портрет. Портрет – это очень важно. Мы бежали за ним, т.к. было уже темно).
Мне теперь очень стыдно за все, что я здесь написала. Наверное, такое можно доверять все-таки только дневнику. Но это все для того, чтобы сказать: между мной и философией нет ничего общего. Философия – это, вообще, для меня нечто непонятное (наподобие науки). Она всегда стремится объяснить мир, но всякая созданная его система тут же опровергается жизнью. Если я тебе и написала тогда, что все вещи являются совсем не тем, что мы видим, так это от искреннего удивления и оттого, что я тогда поняла эту мысль. Но я вовсе не носилась с ней и не тыкала ей никого и скоро забыла ее. Ведь мир все равно такой, каким мы его видим! Он такой для нас, но кроме нас ведь никого нет! Просто так получилось, что два события в моей жизни получили название «философ» и «философия». Но это совершенно случайно! И я вовсе не склонна к философствованию, как к некому роду умственных игр и «витанию в облаках». Я не совсем согласна с твоей мыслью, что действительность и наша внутренняя жизнь так резко противоречат друг другу. У меня последнее время с действительностью очень хорошие отношения. Более того, я не приняла бы никакой другой мир, кроме этого. Исключение составляет только то, что создали люди, но эти чудовищные символы сами в большинстве своем из области нереального. Например, внешний Аид наших больших городов и жизнь, которую люди ведут в ней. Разве это закон природы? Нет, это закон истории. Теперь мы: нам больше нравятся лес и поля и старые маленькие домики (к примеру), и тихая светлая жизнь. Мы не понимаем тех, кто не видит безумия той жизни. Но «правда жизни» и опыт наших родителей говорят: «Вы еще мечтательницы и идеалистки. Чтобы выжить в этой жизни, нужно принять ее законы: жизнь такова, какая она есть; от вашего желания ничего не изменится». Вопрос: кто из нас прав? Кто видит реальность? А кто обманывает сам себя? Не есть ли городская жизнь чудовищный самообман? Допустим, мы в меньшинстве, а большинство людей будут думать по-иному и так будет всегда: так что же из этого? Мы должны примириться с обманом, но почему мы должны признавать его тотальность? Его превосходство? И, особенно, превосходство для себя?
И так во всем. Мои мечты всегда отражение реальности и сама реальность. А иначе откуда бы им взяться? Но реальность – это ведь не только то, что мы можем увидеть и пощупать. И уж тем более, не только то, что придумали и признали люди за свой закон. Наши мысли и чувства – это тоже реальность. И мир вокруг нас – это только наш мир. Почему мы должны позволять, чтобы чуждые принципы руководили нашей жизнью, и без того такой короткой?
Я только не поняла, о чем ты говоришь. Вечные принципы любви и добра и величайшая ценность жизни – с этим бы я и не стала спорить. Но кто не согласился бы с таким опытом? Что же тогда такое жуткое, что я должна принять, чтобы выжить?
Возможно, мы не поняли друг друга. Во всем виновата эта фраза – «Все или ничего». Но я употребила ее совсем в другом смысле. Приходит день (и это случается с каждым) и то, что раньше было просто, становится темным и непостижимым. Люди всегда ради чего-то жили, на что-то надеялись. Верующие – на Бога и рай (только я все равно не понимаю, зачем нужен ад). Атеисты – на светлое будущее, а жили они ради жизни на земле. Но им говорили: «А что, если каждая жизнь обречена на смерть? Значит, ради смерти?» Разве это правильно – так говорить? Но в этот день – хоть на мгновение – рушились все надежды. Точнее, они становились обманутыми. И тогда становились недостаточными ссылки на то, что «другие верят», что «опыт жизни говорит». Обманутые надежды требуют точного доказательства («Все»). И уже никакие земные блага их не удовлетворят: им нужна Вечность («Все»). Или смерть – Ничего. Эти мгновения ужасны. Но я писала только об этих мгновениях: это я чувствовала тогда. А ты, наверное, подумала, что это моя философия. Но это было бы чудовищно! И если бы мне сказали такое, я бы возмутилась до глубины души.
Такие минуты не проходят даром. И то, что ты называла «философией» было не  желание казаться умнее и возвышеннее, а ужасная и жестокая необходимость, отчаянные поиски выхода, только и всего. Но можно ли найти выход? Да, ты права: жизнь – чертовски сложная штука. И ничего нельзя доказать, и ничего нельзя узнать, и нет никаких истин – да, да, да! Но опыт… Причем здесь опыт? Если бы все полагались на опыт, то не было бы  вообще ничего. Человек на то и человек: он рожден на свет, чтобы «мыслить и страдать»; конечно теплее, уютнее и благополучнее было бы  спрятаться за опыт – но имеем ли мы на это право? Но что значит этот опыт? Господство обыденности? Куда уйдет от нас обыденность? – мы всегда успеем насладиться ею. Не жизнь существует для обыденности, а обыденность для жизни. И пока есть возможность жить в возвышенном, зачем отказываться от нее? Стихи, и музыка, и любовь – не ради ли этого человек делает все остальное? В конечном итоге, то, что наслаждение движет человеческим обществом, признают все…
Но, может быть, этот опыт говорит, что жизнь прекрасна, что надо жить и радоваться жизни без всяких умозаключений и доказательств? Что надо растить детей и варить обед, и убираться, и иметь яблоневый сад, а по вечерам – читать книги и смотреть телевизор? А все остальное – ерунда? Но я полностью согласна с этим: другого выхода и нет (Только я, конечно, не стала бы заключать жизнь в эти рамки, а предоставила бы ей полные права). Но пришла я к этому, разумеется, не через опыт. Когда так много ищешь, надеешься и желаешь, то все равно приходишь к выводу, что кроме жизни в этом мире ничего нет! И тогда во сто крат больше любишь жизнь, которая так мгновенна. И тогда не хочешь больше ничего знать, а хочешь только жить. И тогда не будешь больше ждать счастья, потому что счастье – вот оно, здесь! И тогда уже будет наплевать на успех в жизни: что это такое? Достичь чего-то, добиться уважения, известности? Это – только удовлетворенное тщеславие, стоит ли тратить на это жизнь? Выйти удачно замуж? Но почему нельзя просто иметь ребенка и жить с любимым (или одной): зачем посягать на его и свою свободу? Заработать много денег? Боже мой, зачем? Квартира, машина, мебель, одежда, еда? Но мне не нужно всего этого в размере больших денег. Честное слово, я жила бы в однокомнатной квартире, ела бы хлеб с молоком и спала бы на полу – и была бы счастлива. И дело не в максимализме: я раньше ужасно страдала оттого, что мы живем в грязной, старой, холодной квартире – а теперь мне здесь очень хорошо. Дело в том, какими глазами смотреть на мир.
Послушай, Ксюша, какие же мои мечты убьет окружающий мир? Мечты и мир – это две вещи, конечно, во многом соприкасаются, но разве они противоречат друг другу? Неужели ты хотела бы, что какие-нибудь твои мечты реально исполнились? Чтобы тогда случилось? И зачем это? К тому же я, вообще, не склонна мечтать: я больше думаю о том, что есть. Может быть, ты имеешь в виду «лунный город» и Красоту в одном из моих стихотворений? Ну, это, конечно, детский романтизм: о нем вообще не стоит говорить. К тому же это стихи: это игра, которая отражает мое представление о мире – разве она запрещена? Буду с тобой до конца честной и признаюсь тебе: Я не верю ни в рай, ни в загробную. жизнь. Я также не знаю, существует ли Бог: по крайней мере, я сомневаюсь в этом (и очень). И все же я принимаю эту жизнь и эту судьбу и, возможно, считаю ее одной из лучших. Какие же еще мои мечты может убить этот мир? Неужели моя зависимость от «других» такая фатальная? Ну, вовсе нет!
Ох! У меня тоже устала рука. И теперь- то уж – не отпирайся! – я тебя замучила. Но в этом виновата ты. Я совершенно не понимаю тебя, оттого и шарахаюсь из стороны в сторону. Мне приходится говорить обо всем. И даже доказывать твое право писать стихи (у меня-то, наверное, его на самом деле нет, т.к. твои стихи – в тысячу раз лучше). Потому что: что мы должны сделать, чтобы «выжить в  этом мире»? Или мы это уже сделали, или я опять ничего не понимаю!
Ксюшечка, я с удовольствием отвечу на твои вопросы. Но прежде я должна отослать тебе свои последние стихи. Правда, мне ужасно не хочется… нет, почему то, не хочется! Но они последние – и  я должна. К тому же  они являются точным повторением того, что я сейчас сказала. И того, о чем писала раньше: они так и называются – «Воспоминание». Конечно, тебе будет скучно и ты подумаешь: «Опять она о том же». Но не бойся, этого больше не повторится. И потом: это прощание с «Заратустрой». И не только с Ницше и «Заратустрой». А так бы не хотелось прощаться!
К вопросу о печатании: ты, наверное, смеешься? За твои похвалы мне очень стыдно: ты или жалеешь меня, или так хорошо ко мне относишься, что не видишь, что эти стихи просто не имеют права быть напечатанными. Да я их никому не показываю, даже маме, и только тебе высылаю как близкой подруге! Это же совершенная чушь. Во-первых, после всего того, что создано прекрасного, зачем оскорблять? А во-вторых, в России сейчас так много талантливых поэтов. Например, ты. А у меня нет ни таланта, ни музыкальности, ни фантазии: какое же я имею право? Только не убеждай меня в обратном. Я не напрашиваюсь на похвалу, а просто говорю правду. И это последние. После прощания с «Заратустрой» уже больше ничего не может быть.

Воспоминания после «Заратустры»

Ночной разговор (Шепот, шорох и зов)

Как я раньше жила – не знаю,
и что делала я – не знаю.
Но вплелись в мои мысли сомненья – звенья –
и предстал предо мною Страх.
Страх открыл мне путь на вершины:
стоит, право, увидеть картину – мира –
и Земля предложила учтиво
мне укрыться в ее песках.

Это было глубокой ночью,
злые ветры носились мимо
и пески вдруг остыли мгновенно – мигом –
и смеялись звезды с небес:
«О, ты хочешь нашего права:
видеть это Небо и Землю,
видеть это море и ветры – звезды –
бесконечное множество лет?!»

Но смеялись они – недолго
и вздыхали они – недолго:
прилетело Мгновенье и стихла – смолкла –
темно-синяя звездная высь.
Ты убило, Мгновенье, звуки,
Тишина умертвила звуки…
Тишина? Нет, я знаю: то Ужас – Тихий –
прилетел у меня спросить.

От Мгновенья родились мгновенья – звенья –
и сплели надо мною кольцо – мгновенье –
ледяною горою встал Ужас – купол –
они все хотели одно.
«Выбирай!» – шевельнувшись, Земля сказала,
«Выбирай!» – шевельнувшись, шепнуло море,
но я тихо ответила эхом – вздохом –
«Выбирать? Из чего и что?»

«Ты же знаешь!» – сверкнули звезды – мигнули –
«Ты же знаешь!» – подули ветры – пропели –
«Ты же знаешь!» – плеснуло море – вздохнуло –
что такое холод и страх.
что такое эта дорога
в Никуда, где теряют Бога,
в Никуда, где нет больше надежды – веры –
и где стерты пути назад.

«На вершину, вершину!» – пропел мне ветер –
стоит, право, увидеть картины – эти –
но Земля предложила учтиво – снова –
мне укрыться в ее песках.
«Но они уже остыли!» – я ей сказала.
«Как? – спросила Земля, – разве ты не знала:
я их грею забвеньем и солнцем – тенью –
я пески согреваю в снах».

«Но сейчас я замерзла, – я им шептала, –
обещаний же ваших – теперь – мне мало,
и уже не забудусь я в сказках этих,
никогда не забудусь в снах!
Ледяной и холодный, жестокий ветер,
я навечно одна? Есть ли кто на свете?
Может, кто мне поможет, ужасный ветер?
Нет? За что?! Почему? Оставь…»
Пари

Слушай же, я… я выбираю дорогу, Земля!

И теперь видишь ты, что не лжи я служу
и не лживой надежды, но правды хочу!

То же хочет мой Бог, и ты знаешь, Земля? –
верю я, что мы встретимся: Он, Ты и я…

И сказала Земля: так не шутят с богами,
но мы любим, когда вы смеетесь над нами.

Потому что потом… Впрочем, кажется мне,
что-то ты доказать захотела себе?

Но теперь слушай ты! Чтобы петь и летать,
нужно прежде – ты знаешь ли – легкою стать.

Но твой дух – посмотри же – он полон песка:
столько много надежд не отпустит тебя.

Чтобы знать, ты от веры отречься должна.
Ну, так что ж? Отвечаешь ты «Нет!» или «Да!»?

– Да …

Отказ

Все вокруг – пустота…
Вышина, глубина? –
Ты смеялась так сладко
надо мною, Земля.
Но теперь я смеюсь,
над тобой хохочу!
Кто же прав был из нас?
Отвечай же, я жду!

Ты молчишь? Ну конечно
Потому что, Земля,
ты же знаешь, что ты
безгранично моя.
Небо, море и звезды!
Послушайте, вы! –
Вы слыхали, что вы –
лишь виденья мои?

Ваша Вечность – ничто,
если Вечность – одна,
Но и я – только сон
среди яркого дня.
Ах, песок моей веры
незаметно пропал,
хотя Вечность мне каждый
осел предлагал.

Не люблю я ученых!
Они верят, что мы,
мы с тобою, Земля,
совершенно равны.
Перед кем: перед Богом?
У них бог – электрон.
Вкруг ядра непрестанно
Вращается он.

Значит, мы – электроны,
вращаемся мы,
И живые, и мертвые
Стали равны.
Жизнь – научный и сложный
бесконечный обман.
Право, многое, многое
кажется нам.

Они жизнь умертвили
и кричат мне вослед:
«Ты искала бессмертия?
Но ведь смерти-то нет!»
Как все ясно и просто!
Что за чудная даль!
Эти новые боги
посильнее, чем встарь.

И тоску успокоив,
и надежду любя,
два пути эти в Вечность
манили меня:
«И, послушай, не стоит
разделять даже нас,
можешь взять ты любого
из нас про запас!..»

Что же мне так тоскливо?
И кругом – пустота?
И бессмертие больше
не волнует меня.
Даже нет, не хочу я!
Его не хочу!
Этим чудным мгновеньем
я к смерти лечу!

Ибо правда в одном,
ибо правда одна:
сила выдержать Вечность
нам с тобой не дана.
Вы представьте  сначала
череду вечных дней.
а потом уж, пожалуйста,
рассуждайте о ней.

Если жизнь – это тяжесть,
если жизнь – это груз,
как стерпеть неизбывную
Вечности грусть?
Дней безумно – похожих,
уходящих в Ничто?
Кто хотел бы такого?
О, наверно, никто!

Жизнь дана на страданье
и на счастье дана!
Жизнь прекрасна, поскольку
– мгновенна она.

Поучитесь-ка холоду
у сияющих звезд!
Жизнь да будет сильнее,
чем Вечности зов!
И тебя не предам я,
ты слышишь, Земля? –
За какие-то вечные
«где-то там» города!

И не будешь ты также
электронов скопленьем!
Называйте иначе
Вечной Жизни движенье!
Ах, люблю я тебя!
Разве мало даешь ты,
чтобы выдержать боль
наступающей ночи?

Чтобы выдержать счастье
одного лишь стремленья,
слишком много, пожалуй,
мы имеем мгновений!
Слишком много мгновений,
чтобы выпить тебя,
Ты, без цели и смысла,
Ты – игра и тоска!

Март и безмолвие

К весне мы готовы один только раз.
и жизнь только раз принимаем: сейчас! –
мы верим и знаем, что это весна,
но в марте приходит лишь осень одна.
Да! В марте приходит лишь осень!
Лишь осень… И вот сквозь решётку окна
и небо, и ветки бесшумны тогда,
как сердце, как чувства, как разум, когда
стремиться им некуда больше.
Смотреть, и смотреть, и смотреть из окна.
ни час и ни два, и ни день, и ни два.
Без смысла без цели игра и тоска –
Зачем в пустоту переходит она?
К чему в пустоту переходит?

Обманы, обманы и это – обман…
Такой пустоты не прощается нам.

Последнее и самое главное. Прощание.

В пустоте все случится может
там разные мысли рождаются,
до чего – удивительно! – разные,
и растут, и растут, и растут…
И множатся, множатся, множатся
без конца, без конца, без конца…
Но сама пустота – безразличие
и спокойствие серого дня.
Там призраки могут встречаться,
дуют ветры с песками – часто –
и поют о надежде – жалобно…
Там я повстречала тебя.

…и с тех пор я была не одна.
Но ты странный был утешитель.
Кто кого утешал скорее? –
Уж не я ли тебя? Не я.
Но мы вместе с тобой утешались,
не делили мы боль пополам,
но, однако же, было с нами
море слез и море страданий.
Но тот звук – самый легкий на свете –
самый долгий и самый печальный.
уж не был ли он ненароком
последним, прощальным?
Прощальным?
……………………………………………
О, скажи, Заратустра, что случилось вчера?
Кто сказал, что мне с Ницше расстаться пора?
…………………………………………….
Ах, к чему так шептаться? Зачем
секретничать только с жизнью
и Вечность с собою звать?
Я раньше – представьте – тоже
про море и звезды пела.
Но что мне теперь до моря?
На что мне оно сейчас?

Я страх победить сумела
Теперь же нам нужно расстаться.
Презренье и злобу друг к другу
Зачем нам с собой носить?
Понять не могу я многое.
А ты вот все понял, наверное,
тебе даже весело было:
решиться и совершить…
– Но что совершить?
– Все, все!
– Как, весело было? О…

О черт! Не права я: знаю.
Но как же иначе – с тобою?
Кругом – лишь ловушки и ямы,
еще лабиринтов нить.
Круги эти – вечные, долгие
расходятся и исчезают…
И если нам не расстаться,
то как же тогда мне жить?

Ты думаешь это просто
так вот сказать – и все?
Ты думаешь, я забуду
уколы и сладкий яд?
Забуду тоску и нежность
и солнечных снов разлив?
Но ты «Заратустрой» прощался,
прощался со мною, прощался,
Ты мне намекнул стыдливо,
что нам пора уходить.

«Заратустрой» – самым прекрасным,
самым лучшим, что есть на свете!
Воистину, так прощаться
мог только ты, ты…
И каждое, каждое слово,
блаженно-долгая песня,
равных которой не будет,
шептало: прости! прости!

«Ты плакать, кричать хотела?
Но перед этим Молчанием
застыло бы даже время,
не то что слёзы твои…»
Ах, если б слова умели
прорваться сквозь эту стену:
Нет, нет! Уходить не надо!
Верни мне себя! Верни!

О, скажи, Заратустра! Это было вчера?
– Это было давно…
Так не думала я!

Ну вот. И все. Эта книга – Фридриха Ницше – называется «Так говорил Заратустра». Она. Но раз тебе не понравились стихи Ницше, то и эта книга может не понравиться.
Спасибо тебе за книги, которые ты мне советуешь почитать (точнее, за совет). Ты мне советуешь почитать книгу на английском языке? Это было бы смешно: ты явно переоцениваешь мои силы. Я не знаю английский даже на твердую школьную «4». Но я прочту на русском и еще «Саломею». Вопрос только, как? Ведь в библиотеки я не хожу (не могу почему-то) и читаю только то, что раздобуду в своем книжном шкафу.
Ой, прости меня! Я – такая свинья! Перечитываю твое письмо (ищу вопросы) и пришла к выводу, что я  - свинья! Но когда я читала его впервые, я совсем по-другому понимала его! Прости. Сериалы я, правда, не смотрю, но ты меня убедила. От этого, правда, ничего не изменится: дядя Саша их ненавидит и не разрешает мне смотреть. Жалко, конечно, но ничего не поделаешь. Папа у меня есть, ему 70 лет и он работает преподавателем. Очень худой с громадными глазами и тонким носом. Ужасно умный и очень злой. О наших отношениях – в следующем письме.
Я раньше тоже любила убираться, но времени у меня всегда мало, и я пришла к выводу, что существуют вещи более необходимые, чем уборка и приготовление еды. Потом, наверное, пойму «обратно». Но вообще-то я лентяйка и люблю, когда я никому ничего не должна.
Родилась я 3 февраля 1981 года (а ты?). Я сижу на диете и питаюсь творогом и капустой, поэтому люблю ВСЕ! Сейчас бы с жадностью съела кусок черного хлеба. Но особенно люблю вишню и йогурт (вишневый). На вопрос об актерах и музыкантах мне стыдно отвечать: я чувствую, что это нечто пошлое (те, кто мне нравятся). Но кроме них, я никого не знаю, поэтому промолчу. То же самое можно сказать и в отношении духов. Но «Яблоневый цвет» я куплю себе обязательно.
Книги я сейчас люблю очень многие (пять, наверное). Есть такие, которые для меня священные, но ты их знаешь.
Просто письмо получилось очень большое, а то бы я написала обо всем поподробнее. Это, по-моему, очень интересно и мы еще многое сможем узнать друг о друге, правда? Главное – пиши больше о себе! Я благодарна тебе за все, что ты о себе рассказываешь. Пришли мне свои рисунки и стихи (особенно стихи). С нетерпением жду. Знаешь, мне пришла в голову шутка: если наши письма будут увеличиваться в той же прогрессии, то скоро нам придется отправлять бандероли.
До свидания, моя лучшая подруга.
Наташа.
                1998 г.