Разное

Дневных, ночных светил сиянье
в них плещется одно. Ненастье ж
запечатлеть не в состояньи
глаза наивнейшие настежь.

И даже горя слезный облик,
когда случайно соберется,
похож на серебристый промельк
дождя грибного через солнце.

У сердца, настоящей боли
еще не знавшего почина,
не сыщется для влаги что ли
слегка щемящая причина?

Происхожденье слез, улыбок
роднит нечаянная нежность.
Росинок жемчуг сонмом бликов
обозначает утра свежесть.

Душа еще как бы нагая,
уверена: в осенней мути
дерьма лепешки под ногами –
по обстоятельствам, не сути.

Уверена (к чему сомненья?):
свой абсолют она обрящет.
И расточает те мгновенья,
что сладостны и в настоящем.

Вербальность здесь – пустой излишек.
Обман рассеется не сразу:
лишь россыпь полновесных шишек
сомнамбуле даст ясный разум.

Души прелестной отцветанье...
Сколь грустно это, столь не ново.
Таков расклад – или страданье
или мудрость. Нет иного.

* * *



В холодном городе, где не живет никто,
и только слышно вековое эхо,
так дышится спокойно и легко,
и холит душу ласковая нега.

А между тем, когда по вечерам
в домах никто не зажигает окна,
и город твой – печали мертвой храм,
такая зыбь в душе, так одиноко.

Что делать в нем? Листва не зелена,
что ветер по дворам беспечно носит.
И кажется, что вымерла весна
и в мире нескончаемая осень.

Домам и годам не видать конца.
Бессмертие в их мертвом легионе.
О боги, боги, такова цена
за безрассудное стремленье к воле.

Под волны крыш корявый океан
упрятал тайн незримое богатство.
Ты их хранитель, узник-наркоман,
тебе не вырваться из этого пространства.

У сердца твердая исколота кора,
оно, как в лапах у мохнатых елей,
а в горле горькая полынь-трава.
Так после воли терпкого вина
оплатой – мутное похмелье.

Наверное, обертка лишь цела
души. Другая в ней начинка.
Хотя внутри еще не умерла
какая-то крамола и чудинка.

Случайно ли в скупой ночи
от звезд упали крошки
на неба грудь?
Когда от звезд чернеют нынче дыры.
Другие обозначив ориентиры,
то млечная капель едва заметной стежкой
к началам от кончин
разгадывает путь.

Былых созвездий разнося золу,
багровая луна шалит нагая.
Карабкайся, лети сквозь синеву,
ну равно как в фантазиях Шагала.

Времен и города хозяин-раб,
прораб руин недостижимой воли,
давно себе вчерашнему пора б
пятой железной отдавить мозоли.

Но образов разваливая круг,
в распахнутую настежь дверь балкона
коктейль из нот, неровен и упруг,
исподтишка крадется неуклонно.

И солнце свежее замки твоих ресниц
сшибает нагло, грез и вздора ворог.
Расколот сна шелом. А вне его границ –
как вещь в себе, многоязыкий город.

Нелепый сон...
А город многолик,
на выбор у него – любые масти,
он оживлен, беспечен и велик,
тебе и никому неверен, неподвластен.

Даны им дело, творчество и долг.
Так не спеша холст дня сего раскрашен.
Ты имманентно вовлечен в поток
таких же, но иных,
своих сограждан.

* * *



Покрыты пеплом волосы улиц,
луна – отгоревшее пекло.
Я вижу девчонку в белом, босую,
она – кружевница аллегро.

На шалостях ветра, как лепесток,
вальсирует в полузабытьи,
счастливая тем, что ленивый Восток
зарниц не торопит событья.

Она из страны, где холодная вечность
покоем остудит сердечное пламя,
где времени нет – одна бесконечность
ледовой пустыни под снега челнами.

Конечной чужбины той иностранец,
ее королевой как очарован.
Зачем ворожит она? к чему этот танец
под кроной луны безлико червонной?

Она призывает безумцев в объятья
нежнее розовых ласок рассвета,
в ней жажда любви – любви как распятья
на перекладинах звездного ветра.

Но телом прекрасней Эллады богини,
коварней Сирен преподносит сюрпризы,
и тот, кто полюбит, тот и погибнет,
досрочно в края ее празднуя визу.

Иначе же танец будет окончен
жестокой истомой в ресницах у солнца –
желанных утех не сыскав этой ночью,
она отомстит – уж никто не проснется.

Даю легкий знак, ее дрогнули плечи,
вот обернулась, поправила локон,
улыбку метнула... Излишен дар речи
в минуты смятенья великим пороком.

Я твердо иду к ней. Не приукрасишь
пенящийся взгляд ее из-под чайки
надбровных дуг, раскошенных настежь,
и роскошь чар печальной чеканки.

Мы оба блаженны. Есть жуткая сладость
в ясном предвиденьи скорой замены
знака событий, едва лишь на жалость
звездам небесные вскроются вены.

Изысканность страсти в губ этих дрожаньи,
ни тени досады, что светом не признана.
Сны досмотрите свои, горожане,
все будет, как надо, ныне, что присно.

* * *



Осталась без царства неба царица,
птица свободы, дерзости птица.
Не в силах подняться, не в силах смириться.
Не лучше ли было ей насмерть разбиться?

Запутаны крылья сеткою чисел,
пропавшей без вести числится в выси.
Дождаться ее облака и не чают,
осталось дождями им плакать в печали,
лик неба в разлуке небросок и скучен,
все облака ныне собраны в тучи.
И слезы текли из небесной воронки,
как если бы ветер разнес похоронки.

Потом только небо раны залижет
и станет к закату пепельно-рыжим.

А птица в неволе, она не погибла.
Когда в небо звезд наркоманные иглы
вонзятся металлом, то выплакав слезы,
небо забудется в логове грезы.
Взирая слепо на мокрые крыши,
и вовсе крика с земли не расслышит.

Но зреет души неизжитая рана,
утро разрушит нежность обмана.
Опять небо словно могильная глыба,
а птица в неволе, она не погибла.

Но высохло горло от песен надежды.
Надежды напрасные долго не тешат.
И крыльями бьет охрипшая птица,
не может подняться, не может смириться.

* * *



Спустилось облако на землю,
заката вымостив дорогу.
Как понимать его измену
небес потерянному вздоху?
Зачем улыбка горизонта
букетом роз похорошела,
когда рванулось из высока
к нему оранжевое тело?
И что такое, в самом деле? –
его коричневые губы
каким-то образом посмели,
смеясь, вычеркивать причуды.
Но смех по ветру разнесется,
покорный, сплошь окостенеет.
И все же бронзовый зуб солнца
осколком роскоши тускнеет.

* * *



ОСЕНЬ

Сентябрь
Не опали листья пока.
Лижет брюхо щенок лопоухий.
По клеенке разлит Токай,
и к нему прилипают мухи.

Октябрь
Небо умерло, а напоследок
мостовые по каплям топило.
Грустно смотрят глаза креветок
на людей, в потолок и на пиво.

Ноябрь
Дни обмякли, к тому же все
друг на друга, как яйца, похожи.
И троллейбус, на лужу осев,
переносит ее на прохожих.

* * *



И вот нахлынула волна...
Как неожиданная песня.
Душа холодная – вольна,
но на рожон гнать бесполезно.

Так лодку сердца, щепку будто,
несет на гребне иногда
из брошенного ниоткуда
в несбыточное никуда.

Какой-то нипочемный шторм,
природы грозная немилость...
Откуда, почему, на что? –
теперь, когда все изменилось.
Когда пообтупились грани
души любовей,
откуда боль, с каких окраин
и пыльных штолен?

...Волна, разбившись о скалу,
вскипает белоснежной ватой.
Но в пены кляцканьи волну
признать не можно виноватой.

* * *



ЭЛЕКТРИЧКА

Стук колес лихой и беспечный.
Подорожник бежит распрощаться.
Так и ехал бы в бесконечность.
Может, там
отыщется счастье?

* * *



ЦВЕТЫ

  1
Есть отреченье от среды,
обмен корней всех на свободу.
Но что за цель срезать цветы,
не дав образоваться плоду?
Ускорить увяданья грех? –
но почему тогда в угоду
ветрам их не бросают вверх,
а чинно опускают в воду?

  2
Раз не подняться в высоту,
манить красою стоит разве?
Полезней отцветать в саду,
а вовсе не в хрустальной вазе.

  3
Забыв для пущей простоты
на миг про овощи и фрукты:
зачем вообще нужны цветы? –
декоративные продукты.
Наверное, себе самим.
Их смысл противится науке.
Они – неверные. За сим
им ласков ветер, а не руки.

  4
Сильнее чем цветок пленит,
чем более он на примете,
тем несуразней его вид
в обойме клумбы и в букете.

* * *



ВОДОЛЕЙ

Долинами и взгорьями,
и улицами длинными
в нетроганные взорами
края идет целинные.
Идет он, путник пристальный,
помолвленный с легендою,
и облака, как пристани,
влекут прохлады негою.
Но он взрывает пристани,
на гребнях волн качается,
где грозовыми искрами
туч океан вздымается.
В полях, где ветер празднует
свободы пир изменами,
тот выбирает азимут,
который неизведанней.
Где дремлет гладь спокойная
окованными недрами,
полпред ветров-раскольников,
он волны проповедует.
Хоть поросло осокою
и только зыбь ленивая,
летит охотник соколом
вонзиться в тело ливнями.
А после, ночью черною,
из родниковой истины
отлить на небе чопорном
златую крону с листьями.
Златую крону млечную
с листвою звезд, как каплями,
чтоб россыпью беспечною
с ветвей они попадали.
И те, как ненормальные,
колышутся и мечутся,
а рядом, аномалией,
челнок из полумесяца.
Наутро звезд осколочки
собрав такие разные,
оденет как с иголочки
поля росой алмазною.
Жемчужины глазастые
холодных градин, ветрами
отточит и запястия
дорог замкнет браслетами.
Художник неприкаянный,
внезапно и украдкой
опишет контур правильный
от горизонта радугой.
Не сохли чтоб, не никли бы
на небе краски рьяные,
холсты голуболикие
развеселит румянами.
Когда дождей чистилище
отхлынет непокорное,
улыбок желтых тысяча
откроет утро новое.
…Там, где дожди не рыскали,
где тишь и гладь застывшие,
шагает путник пристальный
и грозы жнет пушистые.

* * *



Вчера весь день была гроза.
Сегодня,
гнев сменив на милость,
разулыбались небеса,
и солнце под ноги свалилось.
И от зеркальных луж оно,
нарочно сны твои нарушив,
стрелой ужалило окно
как приглашение наружу.
Пора – немедля выходи,
не пропускай своей удачи.
Такое утро! погляди,
как стало все вокруг иначе.
И воздух – как аперитив,
и солнца вкус – десерта вроде,
такси – и те дают пройти
нам всем на правом повороте.
А ветер легок и весел.
День наступающий, проектом
нам кружит головы,
и все
вчерашнее –
плюсквамперфектум.
Забудь совсем любую злость,
копну обид спали с азартом –
все, что доселе не сбылось,
как пить дать сбудется до завтра.
А завтра, может, вновь гроза,
дождя лавина, как верлибр,
и вкус грузинского вина –
или фалернского.
На выбор.

* * *



Отважится кто ж,
ну разве невежды,
высказать ложь,
что есть, мол, надежды.
А может, не ложь?
Ведь, кажется, есть.
Множится дождь,
дождь как весть.
Лижет по стеклам
и крышам строений
не лишь бы, а с толком
ритмов знамений.
Плодятся старания
все выказать начисто,
дуплет отрицания
даст новое качество.
В башнях затворникам
несет дождя пение
не позже вторника –
освобождение.
Душою больным –
покой и спасение,
а больше иным –
конец невезения.
Что полностью каждый
сменит одежды,
не знают пока что
только невежды.

* * *



День падает за город, и
поплыли розовые тени
по колокольням и среди
домов узоров и сплетений.

Закат смертельно молодой
ладонь поранил напоследок,
горя малиновой звездой
в растопленной крупинке снега.

Тропинкой небо рассеку,
с окон упавшее в ущелье
двора, краснея на снегу,
беспомощности воплощенье.

Его венчают фонари,
а между тем, изменой черной
спеклись морщины у зари,
на угасанье обреченной.

Заката фресок череду
подсек рубец ржаного тона,
спокойно подводя черту
под суетой пережитого.

Так и судьбы расчеркан лист,
обновлены слова и ноты,
как нов и свеж, здоров и чист
лиловый воздух с позолотой...

Пока верха переперечил
созвездий сумасшедший зодчий,
еще творился этот вечер,
прелюдия взошедшей ночи.

* * *



Как жаль.
Как жаль и хорошо,
когда пески любви бесслезно
души исколотое решето
просеивает, как звезды.

В безволие не пленена
судьбы красивейшим проступком,
душа эстетствует,
сполна
уже в содружестве с рассудком.
Слагаемые в одной цепи,
даруют тайное блаженство
аннигиляции любви
некоррелируемые жесты.

Что их среда?
Явь целины
зачеловеческого,
сны ли?
Как Млечной глянцевой пыли
неразличимы составные,
возможно призрачную стать
меняющегося мирозданья
как целое предощущать,
не претендуя на познанье.

Смешно.
Всерьез изменены
вовне не могут быть основы –
сменился угол кривизны
души хрусталика глазного...

Умножит после почву прах,
щадимый ныне в мавзолее,
окажется все на своих кругах,
жить станет лучше,
но не веселее?

* * *



...А все же полезно из конуры
вылезть под звезды хотя б на полчасика!
Кто там на них? какие миры
мигают нам сверху, как соучастникам?

* * *



САДОВНИК

 1
На территории, затоптанной давно,
садовник, славный малый, но никчемный,
сидит, затылок чешет, пьет вино,
и взор его в пространство – очень томный.
Все – лень. Хоть полон рот забот.
Искристым утром был он ловок,
а нынче сил не соберет
для самых экстренных прополок.
Что за неровные желанья владеют им?
Владеют ли? Бог весть.
Какие-то, возможно, есть.
Сожженных стародавних листьев дым
глаза съедает. И, как жесть,
тускнеет солнце. Вечер дивный.
Наверно, хочет он, наивный,
чтобы на пустоши злосчастных этих соток
сам по себе зацвел бы пышный сад
и чтоб ассортимент цветов был четок:
должны они взрасти не наугад,
а сообразно в точности его неясной воле,
и он бы мог их рвать, ничем не занят боле.
Но и тогда, по совести, насколько б стал он рад?
Не опостылело б ему в той неге?
Садовник смотрит под ноги. Закат
ласкает блеклые побеги,
а те на небеса глядят понуро.
Что это – сорный самиздат?
Или полезная культура?
Она не топчется. Увы. И дальше не растет.
Цвести не хочет, но и благ не просит.
Садовник мается: в чем суть его просчет? –
бокал пригубив, шепчет себе: “Prosit!”
Сию траву, другие сорняки
как выкопать? – последний чернозем
с корнями их из почвы будет вынут.
Крепить тогда любые парники –
никчемный зуд. Уже ничто при всем
труде не вырастет на ниве тут.
Отринут
погодой замысел изысканного сада.
Негоден, вероятно, климат.
Вот досада!
Так делать – что? И как? Или стараться – вздор?
Не нужен ни воскресник, ни субботник.
От всех и вся садовник, он же плотник,
в три сажени соорудил забор,
бесплодный защитив питомник.
Отцветших всходов помнить имена
становится одной его отрадой.
Ну а иных растений семена
теперь разносит ветер за оградой.
Садовник милый, свой недуг
преодолей, еще участок
полей как следует, а вдруг
для счастья сыщется зачаток?

 2
Соседский двор бушует первоцветом,
разросшимся привольно с кондачка.
Благодаря каким шальным рецептам
ни одного свободного клочка
здесь нет уже? (Или пока? – Не суть.)
Ответом
послужит только вздох. What else? Не обессудь.
Приважено, небось, беспутным ветром.
Взяло и выросло. И засуху и студь
перенесет спокойно. Этой примулой
преображен весь сад, доныне
пустой. Но вот, допустим, время минуло.
Куда высаживать цветы иные?
Где приткнуть?
И приживутся ли, когда не понарошку
здесь будет срыто все? Скорее, нет.
Пока хотя бы прорубить дорожки
садовник-2 готовит инструмент.

* * *



ОТ ДУШИ

В воронку горького вина
вдруг опустился бегемот
и с наслаждением до дна
всю горечь выплескал. И вот
в болоте слышен его рев.
Не мог быть увалень нежней.
Воронка ж - снова до краев
от новоявленных дождей.

* * *



Дом,
старый дом.
Спокойствие здесь.
Когда приходишь холодный, усталый,
какое блаженство к огню его сесть,
в обшарпанном кресле медленно тая.
Каминного отсвета быстрый лоскут
пейзаж обновляет в померкнувшей раме,
отменно лелея на сердце тоску,
которая оное нежит, не ранит.
Все шорохи, запахи дом бережет;
сумевшим бежать, будто остров последний,
давая убежище. Как хорошо
не думать, а чувствовать – привкус столетий.
Вокруг далеко-далеко поля,
и колокольный звон под вечер
колени склонить призывает для
того, чтобы слышать небесные речи.

* * *



Чтоб скальпели незваных глаз
души не протыкали кожу,
естественно из глины фраз
защитную соорудить одежу.
Из-под незримой скорлупы
судьбы старания нелепы:
импровизации глупы,
скупы награды, козни – слепы...
То лишь иллюзия одна,
что ход игры тебе подвластен.
Исподтишка, но не со зла
жизнь передергивает масти.
Ты созерцаешь. На душе
светло, печально, невесомо.
А ракушку несет уже
волной случайной в самый омут.
Наверно, оба мы теперь
неведомо куда гонимы.
Открой окованную дверь
хотя б на миг. Когда одни мы.

* * *



Нет помещений в здании души,
где ты не обитала б, может без стремленья,
собою заселив жилые этажи,
чердак, подвалы, смежные строенья.

И даже в те пустые времена,
когда наверняка не знаю, где ты,
куда ни поверну, взгляд обопрется на
тебе принадлежащие предметы.

Все их собрать и запереть в чулан,
чтоб обходить то место стороною –
Сизифов труд, ночной самообман...
Ты в воздухе, ты всюду, ты со мною.

* * *



Калейдоскоп угадываемых жестов
с последовательною мишурою фраз
всегда забавен, иногда божествен,
но абсолютно не тревожит нас.
В пределах тех, которые осадок
неровных дней закатами мостит,
открытий нет, поскольку нет загадок;
так нет гармонии в отсутствии сюит.
Игрою воли провода отрезав
от клемм внутри к источникам извне,
умиротворенный дух, избавленный от бесов,
счастливо замыкается в себе.
Внимательно рассматривать из дотов
ближайший свет не жаждая совсем,
бесстрастный мир вне зримых горизонтов
мы обретаем, наслаждаясь тем.
Не надобно изнеженных сонетов;
то новое, что есть теперь в душе,
от смены персоналий и сюжетов
зависимым не может быть уже.
Два солнца не взойдут на небосводе,
так одиночество тождественно свободе.

* * *



До утренней поры
на пристани неведомый корабль стоит без флага.
Отвага
зовет его в непознанные веси.
Исполнен спеси –
открыть намерен новые миры.
Однако,
быть может, как беспутный бедолага,
постранствует годами, но дары
из мести
не принесет ему фортуна-скряга.
Пока же, в целом,
его добротная оснастка,
надменный вид
и прочий антураж
заводят в раж
взойти на палубу – и в шторм без цели!
А вдруг, как в сказке,
окажется удачным выбор наш?

Инфанты роем маются у трапа –
и берег опостылел, и страшен океан,
и в бравом капитане мнят сатрапа,
и шороху нет свой придумать план.
Сиречь
сомнения клубятся, леденя
азарт решений в осторожной голове.
Па-де-Кале
и то не пересечь.
Порт – западня:
желаний лодки обрастают тиной,
как паутиной – пыль по образам.
В рутине
не нудно ли, день изо дня,
сидеть на набережной в кафе,
на волны пялиться, глотать нарзан
или мартини,
но так и не поверить алым парусам?

* * *



На холмах Грузии лежит ночная мгла,
а под Москвой, усердием размята,
на патефоне времени, игла
увязла прочно в борозде заката.

И в алой гавани, освободив простор,
покоится в штиль облаков эскадра,
как будто самый главный режиссер
без устали жмет клавишу стоп-кадра.

В себя неспешно погрузился сад
на зыбкой грани от жары к прохладе.
Так твой то словно замерзает взгляд,
то вдруг его волшебно лихорадит.

Во всем, во всем – нуль-переход. Весы
колеблются, очерчена граница.
И этот миг, расплавленный в часы,
не обещает больше повториться.

Потом времен закончится разлад,
засыплет небо сочных звезд золою,
а этот затянувшийся закат
с тобою вспомним при свечах зимою.

* * *



Непостижима, право, ненасыть
неближних лиц. Их взгляды хлестки,
чужой судьбы разматывающие нить.
Пустыня лишь не есть подмостки;
не ящерицам же судить?

Когда пески влекут в полон,
сжигая и ступни и темя,
ни “обвинительный уклон”,
ни снисхождение –
не в теме.

Пускай души за слоем слой
безжалостно сдирает зной –
за облегченье непритворства
то будет скромною ценой.
Или на лучшее актерство
спрос явит жизнь в ладу с собой?

Сложение костей простых…
Без драпировки они стынут
и в жутком пекле. Спрятать их
не предусмотрен шкаф в пустыне.

* * *



Кто ты теперь?
Какая роль,
в какой замысловатой пьесе
холодную скрывает голь?
О том не сообщают в прессе.
И грусть, и радость, и азарт
намешены в прекрасной смеси.
Твой беспрестанный маскарад
не может быть неинтересен.
Бригадой дружною, без ссор,
творят набор утех бесценных
и драматург, и режиссер,
гример, актер, механик сцены.
Кружится действа колесо,
картины мельтешат, как блохи;
заворожены, на это все,
расслабив челюсть, глядят лохи.
Ты в упоении, но не
удовлетворена.
Ведь только профи
талант раскроет твой вполне
в игре не с ним, не для, а против.
Но вряд ли опытный эксперт
вдруг уподобится эстету
и образом пленится.
Бренд –
услада глаз.
Продукта нету.

* * *



Весна без радости
и осень без печали…
Зачем тогда кружение планет?
Ни день, ни ночь неразличимы стали
душе, завернутой в тяжелый плед.
Бессмысленно кромсать суровой бранью
покров спокойствия, которому во вред,
так страстны сны
в сравненьи с ровной явью,
так неизбывен сей корявый бред.
Все там – за призрачной чертою,
где хладность обращается в порок.
Сюжетов, образов, знамений чехардою
из тайников освобождены на срок,
эмоции бесчестную ордою
взимают на недвижимость оброк.
Вторженье их никак необъяснимо,
но слава и клеймение твое –
уже не понарошку.
Все не мнимо –
не столько ино-, сколько бытие.

* * *



Душа в своем пути меняет покрова,
тем паче – перейдя через экватор.
Они в какой-то миг, отслеженный едва,
уже не проводник, еще не изолятор.
Рост напряжения меж полюсами в и вне,
пусть и линейный, все-таки заметен.
Но компенсировать не может он вполне
сопротивления скачок по экспоненте.
А как трясло еще недавно… Лишь одно
спокойствие доселе было незнакомо.
Слабеют токи у души, как и должно
быть в соответствии с законом Ома.
Немудрено размякнуть в тупике:
так что же лучше – кома обесточки
или взрывной контакт накоротке,
когда совсем без оболочки?

* * *



Облака,
куда вы так мчитесь
со всех невидимых ног,
как будто вы чокнулись в выси,
как будто вас гонит амок?
Или просто ускорен застылой
небесной пленки прогон?
В сумерках стерты светила,
трудно взять их как эталон.
Для сравненья просто негоден
пустой двор.
Ведь версий – вагон:
что, если, презрев неги годы,
весь мир пустился в разгон?
Так, словно секунды скукожил
судеб неземной дровосек.
Сознание только не может
взбодрить монотонный свой бег.
И зрит инфернальные игры,
замысловатые столь,
что вне суеверья религий
нельзя уяснить, в чем тут соль.

* * *