Пятница

/…и здесь по самым примитивным законам жанра появляется третий персонаж…/


>Мне даже думать о тебе не нужно - в груди шевелится какая-то зверюга, мохнатая и теплая, и я ее как медвежонка мамкой брошенного ласкаю, и пестую и лелею, а существо отзывается сонным ворчанием, и беспокоится, ежели я две минуты его за ухом не чешу; и нужно возвращаться, и бежать, и голубить, а нет - оно бушевать начнет и выплеснется таким роем несбывшегося, что даже стыдно… И поверь, мне есть чего стыдиться, есть уже, и вместе с тем - я, как персонаж какой-нибудь второсортной пьесы, смеюсь – беззастенчиво и искренне: что мне стыд, на что он мне, кто меня посмеет упрекнуть моим поражением, моим счастьем, моей рваной бесстыдной неразумной - к чему думать? о чем размышлять?!  -  любовью, без оглядок, без совести, и жаль, что без анестезии...

«Эх вы, арестантики!..» - рассказ есть у Горького об этом; о том, что женщина никогда не ищет оправданий и не признает судей; судья – Он, конечно, есть, но я не верю, что он ЭТО способен  поставить мне в вину или в грех.
Не то…
Способен, ясно дело, но – не станет, и я знаю, почему…
Потому, что после Страшного Суда будет Страшный Кассационный Суд, и там я покаюсь и сама себе меру назначу - за то, чем еще не вырвало, за тех, кого смахнула, как крошки со стола поле ужина - без слез (где они, где слезы?) без извинений. И мера моя будет страшней и больней, чем мог бы придумать самый изощренный садист или какой-нибудь вьюнош,  больше прочих обиженный мной.
Потому что мне не оправдаться перед собой, я все про меня знаю, а чего смогла скрыть - объяснят добрые люди и допокажут, и допляшут на раздавленной грудной клетке. А чем мне отмазаться (и зачем, что основное): грех мой знаю, и, как есть, перед Тобою выну…,  а только не верю, все равно не верю, что этому есть оправдание и достаточная мера наказания....

Ладони твои - я их никогда не видела, светом твоим никогда не дышала, и, знаешь – не нужно: не нужно мне, право, не нужно, я сопьюсь тобой и исплачусь, и - ангедония, и абстиняк - вечное похмелье "без". Счастье; ты - ничейное счастье, я сегодня только поняла, что - ничьё, сам себе самый главный, самый ценный желанный и неуловимый объект охоты, беги, ага, беги, или настигнут тебя злые псы твоего бестолкового непонимания, желающие все знать, посчитать, и попробовать на коренной...
Слышишь, посчитай меня, слышишь? Чего стоит посчитать меня, типичный, в сущности, объект, стыдливо тускнеющий перед зверем, живущим на изнанке сердца; такой обыденный и банальный - ночную бабочку бражника, черную моль твоих бессонных ночей, разудалую уверенную девочку в рваном тельнике. Ага, а после этого - попробуй посчитать себя, и не отчаивайся безграничной бессмысленностью этой попытки.
Слышишь, мой звонкий, обними меня, мне страшно, слышишь?
Я просто…Господи, как все просто… но это пройдет – и отлично,  ну и нескоро, ну и все равно, лишь бы прошло, лишь бы не так, зачем мне, за что мне это бредовое, стихийное, такое чужое и страшное, и я правда боюсь, и я себя такую не знаю и век бы не знала и что мне теперь, и слышишь, как я, аллё!..

> Я что-нибудь тебе рассказал бы, но не смогу из-за неуверенности, потому что не вижу, как ты реагируешь. Какую-нибудь историю. Но я не могу ничего вспомнить, и не знаю, что тебе было бы интересно. Какую-нибудь спокойную подлую историю без взрывов и смертей, что-нибудь бытовое, а в конце - чтобы печально и немного смешно.
Рассказываю без улыбки, но обязательно, чтобы смешно.
И в конце – как бы это сделать?.. – чтобы вдруг неожиданно получилось красиво, так красиво,  чтобы вытянуло все, что у тебя есть внутри, безысходностью от этой лютой красоты.
Придумать бы такую историю.
Я так тебя люблю. Я так скучаю. И думаю о тебе.
Но это все бесполезно.
Устал я тоже. Эту пленку пробивает только воображение, где есть твоя дрожь и твои страшные глаза, проваливающиеся в предательство.
А мне тебя будет не хватать сразу, как только ты замолчишь.
Как это можно было, почему, как? Ты для меня движение, мой ход, моя учеба, все невозможное.
Я уже не знаю, каким мне быть. Мне незачем тебя касаться, мне незачем с тобой разговаривать.
Ты  - просто маленькая невозможная женщина, знак чего-то, перед чем вся архитектура обыденности -    руины и нелепость.
Каким мне быть, когда ты замолчишь.
Когда же это кончится.
Отвлечься, тащить свою рутину, застыть, как это было бы, не возникни ты, рассыпаться по мелочам, одеревенеть, как это полагается.
Я бы бросился, пожалуй, на какую-нибудь очень вражескую амбразуру, я бы геройствовал за правое дело или за красоту... За что-нибудь, что этого бы стоило.
Молчи пока, не мешай.
Я бы немного остыл, а то ведь и правда,  заявлюсь в самый неподходящий момент, с самым неподходящим выражением лица.
Если бы остыл. Только твоя ненасытность позволяет мне остыть. Даже удивительно, как железно это работает.
Яшка, я не знаю, кто я, я не знаю, кто ты в этой смешной истории, но это точно какой-то подарок, пусть даже он и контрабандой попал к нам в руки. Лишь бы это как-нибудь не печально закончилось


>Надумала тут за ночь.
Сейчас еще хуже, чем было. Жуткая какая картинка. Я то думала, что я тут помаюсь, сожру чем накормит меня неожиданная моя любовь в дуэте с чужой родной и близкой болью, пережую, переживу и опять воскресну, и ты, мой звонкий, скинешь с облегчением почетно водруженное моим императивным волеизъявлением ярмо, и уютно заворочаешься в своей берлоге.
…как минимум, представления мои слегка поколебались хахахаха…
Я брежу, может, а?..



>Глупая…
Я в твои письма вглядываюсь, как в хитрое зеркало без стекла, и я туда войду, пожалуй. Только это долго. Это не долго. Не измеряется. И мне не страшно. Страшно. Не важно.

Ты мне смотришь в глаза
непрерывно из мутных зеркал.
Измени меня, смерть.

Скину ярмо и заворочаюсь. Да. Я так и сделаю, я так и сделаю, когда все утихнет.
И все это не обязательно плохо.
Мне бывает иногда странно величать тебя пацанским названием "Яшка", и фраза зависает.
А иногда не странно. Про нас мне больше нравится думать, что нельзя быть готовым к некоторым вещам. Есть мины, к которым идешь каждым шагом своей жизни, вслепую, но не сворачивая. И даже если готов - вариантов нет. Потому не особо-то и брыкался.
Ты сидишь там, далеко – и это славно, славно, что – далеко, а только думаю /а как не думать/: а что с тобой может случиться, если я тебя обниму.
И что может случиться со мной после этого?..
Все, что угодно.
Ничего.
Не важно.
Не важно.
Пара строчек - и вся ночь.
Мне хочется сказать тебе что-нибудь вроде – «успаакойсь-ты!» - но мне это и самому смешно.
Глаза слипаются и спать хочу, Яшка, успаакойсь-ты.
Да, мне хорошо.

Ты выживешь, я знаю, я тебя знаю, я тебя люблю, ты выживешь.

"...ночью нежнее боли нежность
Больнее. Позже пусть кто-нибудь скажет, что же еще позже,
Пусть кто-нибудь скажет в чем виноват после,
Когда взойдут огни и сойдет закат после,
Но это после меня, да...."

Хорошие стихи.

> И думать не могу, и дышать боюсь, и нежность такая, что чем бы остудить, а не остынешь, и не придушишь, и слов мало, и делать нечего...
А откуда, ну вот так, по-хорошему? И знать я тебя не знаю, только каменка, и птицы, и кошка. И это ты, вообще-то, мой невозможный и далекий, меня должен баюкать и нянькать, потому что все, что знаю я  - это баррикады Внутренней Монголии и книжки, и собственные шишки, а из них - малолетние выводы, а ты – ты ведь даже знаешь, что дальше будет, почти по часам, а – молчишь тИАнсивенно и почти жестоко, а я что могу - прокусить рычащий выдох, состроить пресловутую хорошую мину и - аутодафе, коды не будет...
…И что я могу?..

> Я злой, как собака.
Это правда, что то, что созрело, должно уже упасть.
Уже давно пора видеть и разговаривать.
Давно уже пора прикасаться.
Такому молоку дать скиснуть - потом никакими смыслами не расплатиться.
Давно пора выяснить, насколько это неправильно.
Насколько это было глупо и опасно,
И зло.
Такому молоку дать скиснуть - и все, что было живого, вокруг нас, будет отравлено серыми ядами гнилого духа.
Давно пора по живому резать, чтобы шанс дать этому живому.
И нашим дорогим близким.
Какой смысл в воображении, я и так не разжимаю кулака, сдерживающего воображение и все прочее.
Мне надо, мне тебя – надо; и я сорвусь, и буду благополучно выброшен из своей благополучной жизни.
Но ведь такому молоку....
Я не знаю, как прожить еще месяц. Я не знаю, о чем ещё можно говорить,  мне страшно за нежное наше молоко, за страшное наше молоко, единственную нашу пищу.
Хочу этого непонятного молока, пожить его немного, посмотреть, что за жизнь в нем.
Немного пока.
Это немного - это уже все, что человеку нужно.
Глушить паузу сигаретой...Я ведь не курю, ты знаешь.
Кошка рожает на чердаке, первый пискнул.


……………………………………………………………

> Что еще... ну у меня тут все плохо. Даже осень призывать на помощь - бесполезно. Она существует, но отдельно. А я здесь, и я пытаюсь спасти свою огромную и неземную, первую и потому - единственную и такую болючую, и такую необходимую…
Самое страшное, что я иногда сомневаюсь, нужно ли это делать. Но - делаю. Делаю и делать буду, потому что до сих пор это была, и пока остаётся, единственная точка сборки, только это -  все что
есть, то, за что хотя бы можно зацепиться подтяжками, выползти и выгрести и – да, выжить.
Выжить, как ты и хотел. Поэтому я –
ушла.
Букв по этому поводу говорить.... умных...
Ушла.
Не ищи, ладно? Лети себе. Тебе хорошо, я верю.
Не то.
Я знаю.
Не ищи. Я сама тебя найду, ежли чего.
Если не захочешь находиться тогда... потом... я пойму тоже.
Ушла.

апрель ‘08 – май ‘09