Армагеддон

Террора жертвы и обстрела,
И жадно голод ниву жнёт,
Сталь беспощадно броневая,
Живое гусеницей мнёт.

Ещё по жилам кровь струится,
А, кажется, что мёртв уже,
На проклятом зачем-то Богом,
Тысячелетий рубеже.

Как будто рой гудит пчелиный –
Веков тугая круговерть,
Вот-вот не выдержит и треснет,
Как скорлупа, земная твердь.

Летит в тартарары планета,
Наш шар зелёно-голубой,
А до прихода человека
Ведь был уютненький такой.

А контактёры и провидцы
Вещают нам наперебой,
Конец наступит скоро света,
Тогда и обретём покой.

И снится мне Армагеддон –
Свершилось – вот и на суде я.
Столпотворение. Полно:
Кликуш, провидцев, иудеев.

Сословий разных и конфессий –
Кричат, ругаются, сопят,
Отбросив веру, как химеру –
Без очереди норовят.

Во всю работаю локтями,
В густой толпе ищу своих,
Но, промелькнуло в подсознание,
Вдруг, я юродивый средь них.

Спасеньем – голос незнакомый:
«Что прёшь, куда, ядрёна мать!?
Остынь чуток, не суйся в пекло,
По спискам будут вызывать».

И, незнакомцем успокоен,
Я потеплей ищу ночлег,
Как оказалось – не напрасно,
Той ночью первый выпал снег.

Всем до утра одна забота –
Сухих найти побольше дров
И… мирно потекла беседа,
Среди разложенных костров.

Пришла согбенная старушка,
Под мышкой держит связку дров,
Как будто из средневековья,
Из гусовских кошмарных снов.

Перекрестилась, шнырит глазом,
Не знает, у кого спросить,
Не нужно ль, где чего поджарить,
А может чайник вскипятить.

Плюгавый, низенький мужчина,
Чей череп в бликах от костров,
Сказал, картавя: "Вмиг раздуем,
Подкинь-ка, бабка, связку дров!".

Но речь толкнув, смекнул плюгавый,
А дров то нынче не достать,
Пусть хоть на горе всем буржуям –
Днём надо б Феликсу сказать.

Вот солнце всходит, кто-то в белом
Уж оглашает приговор,
И все получат по заслугам,
То прокурор, судья иль вор.

Бодрящим утром пахнет гарью
И дымом тянет от костра,
А тот, что белый саван носит,
Уже проходит букву «А».

А там, у дальнего кострища,
Гудит, беснуется толпа,
И ветер до ушей доносит:
«Да здрав… долой-долой, ур-ра!».

И вдруг тугая медь оркестра,
Как будто к бою шлёт сигнал.
Сыграл «Прощание славянки»,
Потом, «Интернационал».

Стою, спокойно наблюдаю
Пенсионеров шумный слёт.
Не то Ильич, не то Зюганыч,
Толпу по улице ведёт.

В толпе знакомая старушка,
Идёт, шатаясь, как моряк
И вдруг фальцет: «Даёшь свободу! –
Зюгану в спину – и трояк.

И рдеют кумачом знамёна,
Собор минуют, Кремль, нарсуд,
Два доходяги-старикана
Портрет усатого несут.

Мелькнула мысль – кумир низвергнут,
Мир чище и свободней стал,
Развеян смог очарования,
Никем не занят пьедестал.

Но, уж вождя совсем иного –
Хусейна, славит Ст. Куняев,
От славословия такого,
На триста вёрст вокруг воняет.

Навстречу люди в униформе,
Несут штандарт, кричат: «Долой!»,
Орёл кровавый пурпур долбит
Двойною, жадной головой.

В толпе, Зюганычем ведомой,
Про революцию поют,
Слух резанул фальцет истошный:
«Бритоголовые идут!».

Идут, которые не могут
Принять в себя чужую боль,
Затылки лысых полудурков
И морды выглядят под ноль.

А время мчит, настало лето,
Событий много всяких, разных,
Длинноволосых хиппаков
И лысых панков группки праздных.

Вчера, слыхал от них, женился,
Остепенившись, контактёр,
Ещё, шепнули по секрету –
Он раньше ТЮЗа был актёр.

Новейших русских "Мерседесы",
И размалёванные суки,
В мольбе, на паперти стоящий,
Народ протягивает руки.

Вот и ко мне один несчастный
В лохмотьях руку протянул,
В глаза мои, как будто в душу,
До дна, до сути заглянул.

Я отвернулся, чтоб не видеть
Его ужасного лица,
Ведь сам конец не так уж страшен,
Как ожидание конца.

И понял, что не осчастливить
Его, хоть сотню протяну,
Давно он милостыню просит,
Взамен стихи ему прочту.

То ожиданиями Рая,
А то - Великого Почина,
Бредёт народ во тьме столетий,
(Не в том ли бед первопричина ?).

Истории загнали клячу,
Не удалось найти дорогу.
Кто виноват? - теперь неважно,
Учись вперёд шагать не в ногу!

От революций толку нету,
Как нет его от декабристов,
Пустых мечтаний Кампанеллы,
И больше проку от туристов...

Смотрю, мужик один знакомый,
Что был, по-моему, на «Ит»,
Неделю ходит весь помятый,
Слегка под «мухой» и не брит.

И то сказать, ведь на похмелье
Не «остограмся» – свет не мил,
Стрельнуть бы денег до получки,
Ведь со вчерашнего не пил.

Вот он уже толпу заводит,
О чём-то страстно говорит,
А на столбе плакат приколот
И кнопка красная горит.

Читаю надпись возле кнопки,
Что если ты её нажмёшь –
Умрёт кавказец неизвестный,
А ты получишь всё, что хошь.

Когда ту надпись прочитал я,
То понял, был каким глупцом,
Национальности кавказкой
Являюсь, как ни глянь, лицом.

Глаза на выкате, а так же,
Усы и к ним с горбинкой нос,
Лишь темперамент до кавказца,
Уж извините, не дорос.

Мне не понять в толпе гудящей,
Среди врагов или друзей,
Не объяснять же, в самом деле,
Что не кавказец, а еврей.

Гласит нам мудрость вековая,
Да, любит сладкое народ
И рад, когда подбросят пряник,
Что ни кнутом одним живёт.

Горячим молоком ожёгшись,
На воду рьяно будет дуть,
Чтоб в будущее вновь поверить,
Готов он прошлое вернуть.

Совсем, как маленький ребёнок,
Ему подставить бы плечо,
Нельзя поставить на колени
Того, кто ползает ещё.

Посулов яркую мормышку
Клюёт народец, как плотва,
На деньги лохов, как обычно,
Гуляет пёстрая братва.

А вор в законе – тот расстроен,
Что не услышит приговор,
Чуть до суда не дотянувший,
Старик-бедняга-прокурор.

Вернулась церковь и в фаворе,
Её дела не так плохи,
Партийные большие бонзы
Спешат замаливать грехи.

Солдат для армии былинной,
В надёжной армии куют,
Им капелланы-замполиты,
Псалмы церковные поют.

Но заседает непрерывно,
Совет солдатских матерей,
Что от армейской дедовщины,
Не может защитить детей.

Сегодня был денёк осенний,
Холодный дождик моросил,
Сосед уехал на курорты.
Того, что в белом не спросил.

А тот – до пяток саван белый,
Стихи какие-то мычит,
И слышу я, как сердце гулко,
В груди, ему вторя, стучит.

Затем, назойливо и громко,
Читает приговор суда.
В конце спросил: «Стихи твои-то?»,
Я, голосом осипшим – да.

Подумал тут, какого чёрта,
Похож на жизнь так наш конец,
Нельзя ль терновый мне досрочно
Или из лавра дать венец?

Спросил того, что саван носит,
Но засмеялся он в ответ:
«Поди с вопросом этим к Богу –
Какой уж есть – другого нет».

Да, видно, как тут не старайся,
Не изменить мне бытия,
Так захотелось вдруг проснуться,
Но понял, что не в силах я.