Издранное. Одним файлом

***
В день печали…
А.С.Пушкин


Нет в имени твоём того, чем память
тебя мне подтвердила б – так, как голос.
Останься от тебя хотя бы голос –
он был бы мне тобою.
А то, что называю я тобою,
для памяти безгрешной утешенье –
плохое утешенье в день печали,
обидная неправда.
Тому, во что беспомощная память
столь многое нелепо помещает,
твой голос был бы большим оправданьем –
хотя бы безымянный.


***
Сухому небу – млечный отголосок
ладоней сирых, ядущих зерно
незримых птиц, настриженных полосок
аллей и троп; вот кончится рядно.
Сухому небу, млечному пустому
его лицу, глазам его, зрачкам
в подарок…
 … парк впадает в кому
и город весь, прохожие… я сам
сухому небу, городу глухому
в подарок нем и пуст. И каждый куст,
и каждый столб фонарный, ствол древесный –
стоят и проплывают: все без чувств –
в подарок гулка и пуста телесность
сухому небу…


Сплин во время простуды


По прописям живёт в карманах мелочь
и бестолочи осаждают дом,
в котором ничего уже не сделать,
чтоб вечером не вспомнить о былом.

Не вспомнить о былом, не оживить
пустыни снов и призрака уюта
не доведётся. Вот уже минута
подходит к горлу, вот уже сдавить

в ладони к чёрту хочется синицу
и бросить прочь, уставившись слепым
бездумием на то, как – вместо слёз – клубится
и тает сигаретный дым.

Что разговоры, – только через «бля»
живётся, пьётся, делается в мире,
в котором если сбряцаешь на лире,
то лишь проклятье в адрес журавля.


Прочерк в истории

От трения субботы о воскресение,
по сучьему велению
и по его же хотению
стало вдруг что-то этакое за окном:

то ли фонарь заблудился во мраке,
то ли висельники облепили сосну
(косяками не только идут на нерест), –
в общем, внутри меня что-то как будто сдохло.

Встал я, значит, проснулся, обулся тапками,
зубы почистил, стал вкручивать лампочки,
по всей квартире свет выключил,
а у дивана постигло меня озарение:

и не мне оно предназначалось,
и не время его пришло,
и ничего вообще не будет,
а будет белый как белые ангелы прочерк в истории.

Стало мне странно, и стал я думать:
как бы успеть покурить напоследок,
чашечку кофе без сахара
да ещё не забыть бы сдать книги в библиотеку –

денег не хватит, мелочи жизни,
а ведь ещё не узнал, как назвали
учёные десятую планету от Солнца
и есть ли Бог…

То есть не стал сомневаться,
а собрал вещи в какую-то сумку,
вышел во двор и увидел
кошку, лающую, как собака.

Вот ведь; наверное, ничего не изменится
или никто не заметит по простоте душевной,
ну его к чёрту, пойду в квартиру,
тем более две минуты всего ещё первого.



Эксперимент с близорукостью

С чем и ни с чем в голове в слюдяной роговице прохожей
только мелькнуть и кустам по аллее мозолить глаза
час-полтора в направлении. Стать на себя не похожим,
перемениться в лице и идти, начиная с него, исчезать
с полупрозрачных сетчаток уснувших незрячих акаций.
С чем и ни с чем в голове впереди по аллее пустой
смутно возникнуть на миг и себе самому показаться
в странном прохожем, потёртом прозрачностью и слепотой.


Дыхание

Вспомни себе, позабудь, посиди послушай
тени ничто и души золотое ничто.
Миром ли застит глаза, так и шелестом глушит
в разуме зыбкая мысль, увлекаясь в простор.

Где то живое и что то живое, послушай
в малых железках и в медленном росте волос
сны о насущном и камешек, вложенный в душу
с тем, чтобы долго наощупь искать не пришлось.


Египетская колыбельная

Не дойти до края Ойкумены –
слишком широка страна твоя,
спи, пока случатся перемены
в темноте с приделом бытия.
Странник странных местностей, приснится
пусть тебе подветренный простор,
веками закутанный в глазнице –
необъятный, вечный и простой.


Песенка

Оставаясь в себе, уходя уходи, недостойно словами
причиняться, себе на уме, с неизвестною целью какой.
Золотая мечта блещет пеной у рта, будто бабочка в раме,
махаон Аполлон на булавке трепещет, прикрытый рукой.

На ладони, на влажной – пыльца неизвестных растений:
аллергия домашних животных на частный подмышечный ворс
ни к чему не ведёт, не имеет ни плоти, ни тени,
оттого рассуждая порою на разные темы всерьёз.

Болтовня-скалозубка, ванильная разница с видом
на сенильные прелести жизни: кустарная целка души…
Слишком просто признаться в довольстве прошедшим обидам,
не послушав, как чёрствый гербарий в гортани першит.

Приедается скука, и тальк – лишь издёвка над будущей дозой
заводной тишины, накрывающей грохотом дом поутру,
но родятся слова и юродствуют в смысле поэзы и прозы,
наготою кудрявой невинно болтая на зимнем ветру.


***
Кольца ворса, табачного дыма клубы,
бутафория света, траченого абажуром –
и не трудно совсем обращаться друг к другу на «бы»
и смотреть, как скучает под лампочкой призрак Амура.


***
Вы могли бы присесть и представить, что нет ничего, и "во имя" пропев - так, вприсядку,
нынче можно не только слагать из подножного корма и гальки коричные песни Луны, -
и "во имя" пропев, отказаться от мысли о том, что пора завести (не листок - не картонку) тетрадку
на какой-нибудь случай глухой немоты, неподвижности вялой - вообще тишины.
Вы могли бы продумать и план наперёд о безмолвье и вечности, может, на глаз несерьёзно представить
и пропеть пару раз неземное "во имя", пока остывают и сохнут бороздки от пальца в земле.
Вы могли бы... но что там задумала вечная спутница розовощёких наивных и мелочных скромников - Память? -
для неё что сегодня, что завтра - догонит, а может настигнет, застанет врасплох - "де профундис" не допишешь куплет...



Вес Мира

«… и осталось шерстяную дату
мне отметить в осени земной»
е.п.

Оле Брагиной


Прежних оттенков не хватит на новое небо:
чётная кисточка слишком тонка и легка.
Тельце голубки трепещет над крошечным хлебом,
клочьями драмы висят в тополях облака.

Слишком безлюдны, безлистны и прямолинейны аллеи:
холод до корчей акации сводит кусты.
Хрупкое тельце невидимо тяжелеет
в противовес отрешённой душе пустоты.

Мятные нити сплетают в прорешинах мира
блёстки воздушные, шелест эфира, силки:
в пятнышке сизом пульсирует ориентиром
сердце предзимнее, мягкая завязь тоски.

Прежних оттенков не хватит на новое небо:
чётная кисточка слишком суха и черна.
Тельце голубки становится крошечным хлебом
первого снега, и ясно слышна тишина.



Сердце Кларисс, или Ужасный Доктор Лектер рисует

Мне приходится видеть, а я отдаю
за тактильную радость душу свою
и ломаю цветные карандаши,
потому что у них не бывает души,
чтоб простым сделать несколько быстрых штрихов.
Я рисую пчелу на болотном цветке
с ненадкушенным сердцем в отсеченной руке
и погибнуть сегодня готов.

Не смотри на того, кто сейчас далеко,
кто приветствует сердце холодной рукой,
кто на той стороне говорит за себя,
а на этой – боится тебя.
Посмотри, как играет под грифелем мед,
как целуется с солнцем, как спит и поет,
потому что увидишь и душу отдашь –
чтоб ее стало больше, – как простой карандаш.
Нарисуй свое сердце – и время молчит,
лишь бряцают лучи да чуть слышен графит.




Лубочная элегия

Странное-странное солнце пшеничной луны
выглядит после дождя кругляком медноватым,
и в пароксизме ли односторонней вины
аверс печален его: я кругом виновато...

Уединения юный удильщик - пастух
грезит под кустиком зябким малиновой кашки,
грёза его - непонятная блажь повитух:
сын пастуха, босоногий, рождённый в рубашке.

Столь по-отечески, из ничего исходя,
к запахам луга внимательна, над головою
спящего отрока стелется после дождя
ткань бесфактурная ночи, безмолвье живое.


***
Сосед мой, Бог...
Рильке

Если время живёт в одиночестве,
дай мне найти
ну, хотя бы одну из причин,
чтобы выйти из круга
римских цифр
ровно в двадцать-ноль-ноль
и уже к девяти
стать ему младшим братом,
безвестным помощником,
преданным другом...
Это будет паломничество
спички к Солнцу, пока
целый час происходит
его превращение в Мекку -
да не тронет же стрелок дрожащих
дурная рука,
да не сдвинется с места
нелепая мысль человека!


К востоку от солнца, к западу от луны

Пустые рыбы, мёртвые пловцы:
тунцы, финвалы, викинги, их боги -
в кильватере седые праотцы
качают бородою. Все дороги
ведут в Вальгаллу: вечный бой и пир
с угрюмой руганью, с блевотой, с зудом в пахе...
... и старый-старый, пьяный-пьяный мир
плывёт неспешно на Гигантской Черепахе...


Псалом

В настоящий текст вошли наиболее яркие моменты рукописи, разбросанной по черновикам, сновидениям и ветрам бесполезности. Вспоминая "Книгу Песка", предупреждаю, что хоть эти отрывки и состоят в данной последовательности, номером каждого из них может оказаться любое натуральное число.

Скорее всего число это будет простым=)))

Хронологически эта рукопись также несостоятельна, ибо некоторые главы из неё написаны за несколько времени до рождения автора.

Автор утверждает только то, что он автор.

заглавие

ПСАЛОМ

текст рукописи (без нумерации глав)

Я закрываю глаза,
вижу то, чего нет
в настоящий момент,
и оно окружает меня,
при этом я вижу
только одну его сторону.

Ничего не могу сказать
об источнике света;
в данном конкретном случае
это, скорее всего,
что-то в моей голове.

Вижу предметы, они -
не имеют значения, ибо
входят и начинают
со мной разговаривать люди,
знакомые мне по доугому
поводу.

Что-то хотят
отдать мне или хотят
у меня попросить, предложить
с ними пойти
либо сами не знают еще.

Больше они говорят
между собою; их лица,
их голоса при этом
ничего не выражают,
словно меня и нет.

Я вижу выход - трудно
сказать, дверь это или
простое отсутствие стен -
и выхожу. Или отворачиваюсь
и вижу другое.

Людей стало меньше,
это меня пугает;
я путаю их с предметами,
но не важно.

Тоже
чего-то хотят, не пускают,
но я ухожу, - кажется,
зря.

Наступает вечер,
и всё случилось, меня
обвиняют в этом.

Тело следит за мною
страшным взглядом -
я еще подумал, готично, -
и пытается говорить,
словно ничего и не было
и судить можно только по этому.

Я прошу холодного кипятка,
мне не дают,
я ухожу.

Под ногами лежат
камни, думаю взять,
но решаю: успею потом, на обратном пути;
на ногах - больничные тапки,
сам - вхалате,
одеваю перчатки.

Прежнее тело молчит, на меня не глядя,
забирается с ногами на стул.
Я достаю бумагу,
рисую.
"Тебе здесь нельзя." -
"я не могу, - говорю, -
думать об этом. Здесь
холодно." - "Отдай."
Я отдаю, не знаю
кому.

Какой-то чердак с провалом.
Шифер и кирпичи.
Опилки.
Мы играем в войну.
У нас какая-то тайна.
Я догадался.

"Это не я."
Я вижу. Я тоже не я. Не я.
Это так страшно - не я.
Даже не мне страшно.
Я и не знаю, что
такое - страшно не мне.

Нечестно. Я его
толкаю, и падаю,
и смотрю с верху, но не высоко.
Падаю на камни, смотрю,
как уходит и собирает,
наклоняется и собирает
камни. Ага, мне больно.

Встаю - забираюсь наверх.
Ветер и все бегут.
Лица и ноги и ни-
одного человека.

Остановитесь, ведь нельзя,
я не хочу с вами, остановитесь.
Но никого не знаю,
чтобы услышали.
Отворачиваюсь и плачу,
сам не знаю, почему они так.

Отвечает: не знаю. Странно:
вижу себя так, словно
смотрю другой, а не я.

"Ты куда, - говорю, - в тапках?
Как ты сюда в них пришёл?"
"У меня, - отвечаю, - ещё одни."
"Иди, - говорю. - Идём."

Я соглашаюсь. А времени
уже нет. Мы, обнимаясь
на прощание, говорим "завтра".

Перемигиваются, но я не вижу.
Говорят, а я не слышу.
Курят, а я выдыхаю дым.
Пьют, а я пою.

 "Даешь мне в ладони
камень, я его брошу
и напишу на ветру
пальцем, что тот, один
из всех,
много знает в своём уме
и говорит, повторяет,
но не понятно мне... "

Я не понимаю слов,
но знаю мотив и пою:
"В поле никого нет."

Все меня видят, я
делаю знак, и слева
открывается, впуская остальных.
Никому нет дела.

Мне уже надо идти.
Я знаю, что это: надо идти,
надо идти, надо идти.
Куда ни иди - надо идти.

"Мне надо идти." Не понимают,
как будто я виноват в этом.
"Мне..." Но ведь никого
нет роднее, плачу. "... надо идти."

"Знаешь, куда мы пойдём?"
"Да, иди, а я напишу."
"Это не я." - "Да, я знаю."
"Спасибою" - "Нет времени."

Семь, тринадцать, одиннадцать.
Одиннадцать плюс семнадцать.
Я всё понял. У меня нет,
и я не взял. "Иди - иди - иди." -
"Стоп!" - "Открывай!"

В поле никого нет. Я.
По воздуху уже никак,
облаков нет. Мне не перейти.
Дай мне самую тонкую руку,
мне никак. Здесь нельзя.

"Когда позовут, открою."
"Это не я!" - в руке,
как будто можно.
Два, три, пять.
Я иду искать.

В поле никого нет.
Такая трава,
как будто в руке.

Вот он ты. "Это не я." Один.
"Холодно... холодно... холодно."
"Давай?" Семь. "Давай."

Все ушли, мы не хотели.
Два, три, пять. И это раз.
А потом ты скажешь,
что времени нет, и мы скажем,
что пускай смотрят.
Дай мне одну руку.
Кто считает, тот не знает.
"Возьми." - "Нет." - "Возьми." -
"Нет." - "Это не я." - "Нет."
Я так и знал. Говоришь,
а я не слышу.

Все ушли. Далеко-далеко.
Не уходи. "Нельзя здесь."
Всё. Времени нет.

"Вот видишь!" - "Это я не ушёл!" - "Это не я."
Дай мне самую тонкую руку!
Хотябы!!!

Плачь, потому что страшно.
Потому что больно.
Потому что стыдно.
Нет руки. Это не ты.

"Это не я!" - "Иди - иди - иди!"
"Это не я!" - "Стоп!"
"Это не я!" - "Открывай!"

Семь, одиннадцать.
В поле никого нет.
"Я есть то, что я есть." -
"Иди на ***!"
"Это не я!" - "Я с утра ничего
не пил! Это не я!"
"Это я : это не я!"
"Он сказал, что ты."
"Он в тапках."
"Он сказал, что дым без огня."
"Он поёт про слова, ноги и лица."
"Это всё равно." - "Но это не я!"
"Замолчите его! - "И это не я."

Давно -давно, и теперь.
Слова.
"Сними тапки." - "Я принесла
тебе всё." - "Дай." - "Уйди." -
"Не уходи, дай!" - "Замолчите его!
Он в тапках!"
"Иди... иди... иди..."
Иди на ***. Дай мне руку.
Камень!.. Камень!!. Камень!!!

Больно? Прости.


***
И стены ночь отводят, но тебе ли
гоняться с кулаками за тоской,
когда уже почти в конце недели
сбывается твой газовый покой?
Прозрачность тюля, розоватость вида,
открывшегося прямо из окна -
неловкая, как детская обида,
твоей ли жажды эта тишина?


Выш.курить ночью

Деревья в духе Леонардо,
лай собак
и запах этот -
запах твой тот самый, -
не знаю, как назвать его,
не знаю, как
возможна вот такая панорама,
которой левый край лежит во мне
и правый край которой обитаем
сознанием и волей к тишине,
к всему тому,
что вообще за краем.


***
Нить тонка
ведёт существованье
от виска
до звона тишины…
На прощанье
я дарю тебе
свои пустые сны:
ласку воздуха,
прохладу влаги,
вечера тепло –
словно с недоверием к бумаге
я шепчу: прошло, прошло…


***
… и немного Бодлера –
как приправа к вечерней тоске.
Это справа и слева
от жизни весёлой
на бесцветном пустом волоске
завивается голос Эола.

Это слева и справа
от какой-то секунды внутри
загораются травы
в голове абсолюта,
в этой маленькой чашке Петри,
в этой беглой минуте…


Угаданное

Кофейное зерно…
Пророчества в чернильной гуще –
ещё их мягок и наивен аромат,
уже горят в закате мятном кущи,
уже сады безлистые горят.
Осенний воздух меж ветвей,
сквозящий,
ненастоящий,
веющий душе
её пустое настроение –
все чащи,
все блики, отсветы, ириды –
все уже
горят, горят,
как пальцы на студёном
ветру,
держась за холодок пивной.
Пойдём со мной –
шепчу словам влюблённым,
они ж молчат в ответ,
витая за спиной.

Осенний город,
город непривычный
в холодном свете перезрелых фонарей
слегка кислит.
И целый день
кирпичный
беспечный запах
теплится
надеждою своей.



Поэтическое

И выпадет в пространство между жанров
невиданная логика твоя –
слиянье нежных лилий, твёрдых шанкров
в виду глухонемого бытия.
Ах, эти кружева! Ах, это ****ство!
О, эта эйфория твёрдых форм! –
и вздор взволнованный, и чувствований шторм
на блещущей волне непостоянства!


Дорога в тысячу ли

Я
Пиво
Дождь
Я пива и я дождя
Я меня
Пиво меня
Дождь меня

Вечер после работы
В маленьком городке
Осенью
Где сверкают на каждом изломов ветвей берёз
Капли пивного дождя

Не разбирая дороги
Разбирая себя на вечерние пиво и дождь
Вымочив ноги
В брезентовых лужах
Идти и плакать дождём и пивом
Полоскать при порывах ветров
Куртку джинсы шнурки волосы роговицы
Во взгляде дожде пиве себе
Вечером после работы

Мысли текут
Впереди ли
Позади ли
Текут мои мысли

Текут ли
Мои ли
Мысли ли
Ли ли


***
Пустотелая выпь на ветру
наизусть повторяет солому,
целомудренность гиблая веет
с далёких окраин зари:
для кукушки в кустах -
позабытым покинутым домом,
для забытого дома -
заржавевшей гирькой внутри.

Как тоска, наступают туманы
и ночи со всех направлений,
и шумят на ветру
тростники и в пуху камыши:
над гангреной своей
вспоминает Рембо о Верлене,
загрубевшие ногти кусая -
почти что до самой души.


Скандинавский орнамент

Орнаментные дебри гложут взгляд
зверьём, сокрытым в них глубоко,
а он скользит в плетение теней
по линиям, по нитям одноокой
слепой сестрицы, замечая невпопад
бруснику, птаху, белку - чтоб за ней
последовать... и на следы свои наткнуться
в примятом распрямляющемся мху,
в листве сопревшей и в хрустящей хвое,
присесть над ними и, качая головою,
плетёнке-путанке невнятно улыбнуться
и снова оказаться наверху.



Снотворение Мира

Улетали птицы на восток,
таяли невнятные остатки,
и хватал из воздуха песок
глаз дырявым неводом сетчатки.

Купол неба медленно пустел,
бежевели тени и разводы,
акварели блёклая пастель
колыхалась тенью непогоды.


Логопея. Узеловое послание с надрывом

Если задуматься, это имеет смысл.
Более, чем иной или подобный ему предмет.
Но, на губах застывая при произнесении, мысль,
глубже, чем леденец, вмораживает в них свой след.
С запахом мяты, сладка, привлекает она
несовершённостью,
венерическою безрукостью. Пыл,
если он был, остывает, и на месте его видна
та же отметина. Слово о том, что он был.
Герпес, сентябрь, поцелуй -
вещи его, с ними всегда - живёшь.
Не умирай смотри, не умирай, не балуй.
Сердце твое не похоже
на сердца тех, на кого ты похож.


***
... и бредом этим забавляться,
и зеркалу в ответ кривляться,
и спотыкаться, становиться
на четвереньки -
во все свои три лапы, семь хвостов...


***
Ночью, пойдя с телом за пивом,
заглядеться упавшим на асфальт тополиным листком -
первым в этом году - и остаться, склонившись над ним,
отпустив прогуляться по городу
болезненное, хрупкое тело -
подышать и проветриться.


Осень

Оле Брагиной

Я выхожу на улицу,
вижу и вспоминаю,
что со мной и со всеми станет.
Пальцами теребя
волглую сигарету,
я не сажусь на крыльце на ступеньку -
чтобы ночь провести
дома: лежать и марать бумагу,
задумываясь.
Просто
так забывать себя,
уходить - ни от чего не отмечтаешься -
в это время и место
с ничем в горсти.
Мысли текут -
перекаты, пороги, лососи - всё это в прошлом:
горизонтали имеют свойство
равнинности и любят его навязать
всему:
ветру, рекам, облакам, журавлям -
на просторе не тесно,
оттого исчезают
ненужные больше слова и значения:
страх, одиночество, беспокойство.
Мысли эти настолько просты,
что их невозможно
рассказать в двух словах -
как бы ни было интересно.


Акварель

Глаза сочатся вдоль горизонталей
безлюдным взглядом в призрачность аллей,
минуя воск безликих тополей,
впадая в штрих-пунктир сентябрьской дали,
где тонут в синеве и облаках
и зябнут ощущением воздушным,
и впитывают акварель, послушно
и робко пробуя на вкус её в зрачках.



Мудрость Одина

Спой, Ротатёск, отложив золотые орешки,
песню пошедшей на убыль безликой луны,
я расплачусь медяком без одной стороны -
всем, что осталось от что-либо значившей решки.

Спой, Ротатёск, эту песню - что прежде не пела, -
так, как уже никогда не представится петь:
воздух умеет не хуже бумаги терпеть
слово - я знаю как слово бумагу терпело.

***
Тело бродит по городу вечером,
ищет душу свою, пустое,
повторяет одними губами
одно и то же, одно всё и то же:
"Душа моя, о, душа моя..."

А мимо проплывают пустые,
смеющиеся, но скучные,
пьяные и пустые,
медузы и онанисты...

... и ничего не ищут...


etudiable. мягкие игрушки

Полы и полости под ними. Этажи
самосознания - и вольные структуры
воображения - простые витражи -
картинки аниме. Архитектура,
тектоника, хтоническая чушь,
акивность подземельных инферналий.
Всего достаточно, чья кожа - бархат, плюш:
суккубы - но пока без гениталий.

***
Пища мещанских богов

Песни ночного ветра, как будто слух
может прельститься ими, поются так.
Будь я хотя бы глух, - но я не глух, -
я бы о них молчал, что иной пустяк
рад получить как дар. Только не может быть.
Вот и заводят себе на прокорм ирид
острое и блестящее - глаз что сорока: им
видится лучше то, что блестит:
осколок бутылки, сопля, копеечка, херувим.
Звёзды - те вообще в небесах наглы.
Я закрываю глаза, но часы идут
так, чтобы слух обшаривал, округляя во тьме, углы
комнаты: что это здесь звучит, что это тут...


В солнечный выходной

Пора пустых гербариев. Ура,
что мне их собирать уж не придётся,
а если и придётся - я с утра
пришпилю взглядом на стену луч солнца.

Пойду-ка я сегодня по аллее,
где лица тополей обращены
к востоку солнца, к западу луны
и день так легкомысленно светлеет.

Вот радость-то: в осенней пустоте
идти и вспоминать, что полорогий
в таком же вот пространстве, на листе
бумаги отпечатанном ( у бога
за пазухой), сейчас пасёт себя,
блестя на солнце взглядом и, наверно,
бородку пальцами копытца теребя -
гуляка солнечный и путаник примерный.


***
Не важно, что ещё бывает важно, -
за этим голова не постоит,
пока по осторожности бумажной
щемит в душе тоска, её санскрит,
её пустое место. Да святится
не важно что, покуда голова
роняет волоски, глазки, ресницы
с тех мест, где образуются слова.


Дисперсия

Пологость, панорамная пологость
глухого обиталища: пастель,
вменяемость, - так обретает строгость
безликий голосок дверных петель
и половиц. Каким-то обертоном
приходится довольствоваться, но,
идя, часы качают метрономом
безмолвие. Лишь веющий в окно
рассеяный полупрозрачным тюлем
квадратный свет прямолинеен впрок.
Не оттого ли луч его на стуле
малиновое пятнышко прожёг...


***
Здесь полусумрак каруселит мух -
они садятся в кресло отдышаться,
садятся на пол, их на зеркало тошнит,
они жужжат от ужаса
и лапками глазищи закрывают.
Здесь полусумрак - недосвет и недомрак -
почти как часть Вселенной, вперемежку
со мной, с вещами, мухами и рифмы
готическим убранством строк и струк-
туры спальни.
Здесь полусумрак, полость бытия,
пронизанного бытом с перерывом
на ужин перед сном и сонмом букв
и звуков, согревающих слова,
как митохондрии - но органов и тканей
здесь полусумрак больше произвёл,
чем организм.


Сдача с мутного взгляда

Брось напоследок в рюмку пять копеек
и посиди немного. Цедит дым в глаза
пространство сизое, и люди вдоль аллеи,
втянувшись в перспективу, тянут за
собою взгляд, цепочку мятных мыслей,
щемящих чувств - но их санскрит не разобрать, -
и только слышно, как щебечет что-то в выси
на свой манер... И это весь возврат.


***

Тишина - как пустая смола:
не испачкавши пальца, к смолинке
прикасается муха, с крыла
расточая ириды по спинке.
Золотистая муха моя -
у виска завивается косо
неспособным к ответу вопросом -
золотистая муха моя.


Бахус

На третью исповедь приходит спозаранку
чужая кротость, сознаваясь не в себе
чужому богу - каждый вечер водит пьянку
за сизый нос по разгулявшейся судьбе.
Молчат её бутылки, дети, ****и,
молчат соседи и немые кореша,
одна она всё шепчет, шепчет над тетрадью
на языке карандаша.
Разгульный ветер сносит волосы к затылку
и тянет нудные, ненужные слова:
чужое время рассыпается опилком,
в лесу чужая созревает трын-трава.
Давай за это тоже - выпьем огуречной
и многолюдной темноты и тесноты,
пока с тобою, никудышный человече,
мы, сидя рядом, оставаемся на "ты".


***
Эти вещи сдадутся в утиль,
шелестя и вызвякивая
отголоски известных мотивов
и случайных звучаний, и я
или ты – станем перебирать,
как пожелтевшие фото,
вкус и запах воспоминаний
пальцами – и всего-то…
…Нам достанется место в земле,
нам достанет покоя, молчанья, –
мы, заслушавшись ростом травы
и цветов, огорчаться не станем:
улыбнись, тебе это к лицу,
улыбнись и послушай сегодня
убывание дня
и мурлыканье Лета Господня…


Bagatelle

Трилибом отзвучит, будто “Аве
Мария”, вминая в просодию
трепет трёх нот мотыльковых,
бренный и данный, и вроде бы
станет действительно схожим
с одним из своих вариантов
рукописных, лежащим на белой
салфетке в сияющем чреве серванта.
Так звучит только жесть на ветру,
восходя к неземной колокольной
зеленеющей меди, скрывая
своё происхожденье невольно,
золотой-золотой трилибом…
Эта нежная жертвенность звука,
как игрушка, которую можно
изломать, поражает доверием к слуху.


***
Мятые сумерки с привкусом мятного-сизого,
сумерки цвета зрачка непонятного цвета и
сумерки с запахом бледного-полупрозрачного,
полупрозрачного-бледного шёпота с севера.
В сумерках я превращаюсь в ночного себя.

Мятые сумерки ветер уносит вдоль улицы
звуком бумажного мусора, сизого времени.
Я раскаляю лицо – я курю в одиночестве,
в мягком безмыслии, сам себя чувствуя именем,
но не собою, ломаясь на сизых клубах.

Мятые сумерки чешутся за ухом, ищутся,
мягким животным гуляют, серые-сизые.
Столько их, сумерек, что не получится выделить,
взять на ладонь или выпить глотком, не получится.
Я прижигаю; ожог уплывает “куда”.

Я не умею, и сердце лютует и бесится,
бьёт по резиновым стенкам души кулаком своим,
скачет по ним и стучит оловянной подковкою,
вдребезги дым разбивает, как ветер на улице
тянет и тянет белёсую скуку свою.


Cum grano salis

Эти звёзды снимают усталость, и самое дно
покрывается тоненьким слоем немого уюта –
так, что кажется, будто безумье и может одно
накропать неуместно, случайно значок абсолюта.
На одной из окраин страницы гнездятся они –
иероглифы света, ничтожества, тверди, животного мира, –
катехизис бульварный с двухцветною гранкой возни
неуёмной Яги и – увы – Аполлона, чья лира
завивает поспешные формы по слепкам своим.
Тишина говорит – будто слышится монофония.
Ничего не бывает. Милее, чем игрища нимф.
Соблазняющих Марсия. Насвиставшего “Санта – Лючия”.


***
Синий вечер пробует на вкус
черноту зрачка, из подворотни
добывая щупальцем, как куст
веткой в щель меж досками, сегодня,
чтоб летописать все краски дня
с целью, подойдя ко мне внезапно,
выпалить: ага, и у меня
есть с чем сверить будущее завтра, –
дикий, в общем…


Линейное уравнение

Приклей на потолок кружок чего-
нибудь: пусть это будет полный
бездумья месяц, – снизу на него
взгляни, и тем наступит полночь
отчаянья тебя от самого
себя, чтоб наподобье тени
отброситься на плоскость и темнеть,
не зная ничего о том, кем день и
ночь долго приходилось быть и впредь
не будешь кем: удел твой новый –
безмолвствовать, не думать, – умереть,
легко преобразившись с полуслова
в отброс существования чужого.


Кликуша

Она кормила ворон голубиным
недоваренным мясом и пела,
как метель, безмотивно и длинно,
и от этого призрачно-белыми
становились июньские ночи.
Это было давно и неправда.

Её звали на птичьем наречьи,
и она отзывалась на птичьем,
выходя на крыльцо каждый вечер
в предзакатном бескрылом обличьи,
а потом убегала босая
и в полях до утра пропадала.

А когда возвращалась с усталой
пустотою в глазах, на востоке,
будто осень, заря загоралась.
И она наполнялась глубокой
журавлиной тоскою безмолвно.


Поцелуйный пароксизм

If equal affection cannot be,
Let the more loving one be me.
Wystan Hugh Auden

Впитаешь ли с чужого языка
чужую совесть - место, где словами
становятся "струна, что нить тонка",
"нежным-нежно" и "все под небесами" -
не выговоришь, нет, и не проси
бояться страшно, верить осторожно,
любить по-человечьи и весы
любви поправить камушком дорожным.




***
Из-за глаз, погружённых по самое дно
в голубую слезу, не увидишь, как в небе
начинается облако, как, возникая, оно
вспоминает сначала о лёгкости, а потом о – снеге,
как уже к четырём часам пополудни
снегопад прорывается снять пространственный слепок
с приглушённого города, с ботинок, втулок, кареток
его механизма, с его прорастающих клубней.


***
Глаза пусты, и снова в эту пору,
задумавшись плывёт моя душа,
посвящена немому разговору
бумаги и карандаша,
в неявном направлении, и, право,
сама уже достаточно пуста,
чтоб отзывалось ей с листа
инакочувствие – недетская забава.


Вечное сияние чистого разума

Близорукая нежность (к тебе одиночества в этом
неустроенном разуме – разуме ненастоящих
очертаний), дрожащая видимость света
на пределе сознания в долгом, изящном
равновесии воображения медитативном
открывает эстетику мысли в готическом стиле,
словно область невинности чувства, свободы наивной
и пространства, еще раз – пространства: на мили и мили
золотого бесцветного мха торжество Ойкумены,
где достаточно капли воды, чтоб представить безбрежный
океан – вес воды с весом мира, невесомость Вселенной,
равновесие, музыка сфер, близорукая нежность…


Натюрморт

От рук исходит жаждущее “дай”:
легко представить персик на тарелке
и масляные краски, капли мелких
игристых перламутров, даже – край
стола, где скатерть, выгибая
в пространстве туго линию и тень,
еще одно пристрастие играет,
но разбираться в нем сегодня лень –
как можно, если персик просит рук
сейчас, сводя с ума цветную жажду,
весь – неземной, весь – как-то “вдруг”,
весь – целой жизни сладкое “однажды”.


Примечания к болезням моря

болела б малость моря
по привычке
кусая локотки и ногти впрок
не заготовив что-то
то ли спички
а то ли серы жёлтой коробок...

свинца свинца мне
плавящейся ложкой
в гортань и зоб
чтоб после - невпервой
глотать слова
пилюли
понемножку
от речи избавляясь

боже мой...

я стал бы твёрд и амфорно - сосуден
вокруг себя -
на мифы разделив
людей и судеб
лицедейство судей
судебный пароксизм

себя скостив...


Улитка на склоне

Саше Быкову

По мановению извилины, что склонна
к фигурам речи в элегическом бреду,
ползёт улитка тихо-тихо вверх по склону
туманной Фудзи где-то в чеховском саду -
там, где поёт, всегда невидимая, птица
силенция густую ноту, в стороне
от всех аллей, склонившись, пальцем чертит Исса
улитки мокрый след на росном валуне.

***
Тишина моя над столом, за замёрзшим окном,
убаюкан тобою, лениво сереющий дым невесом
над пронизанным городом чем-то из области сна.
Тишина моя в комнате, ты, на опоре локтя,
замечаешь, что небо, рентгеновским снимком блестя,
точно так же прозрачно, как всюду, на наброске окна.

Что ты можешь здесь, робкая? - милая, видимый свет,
отстраняясь, всегда искажается, сходит на нет
т присутствует после во всём, едва уловим.
Тишина моя, зрелая, ты не преминешь, под стать
небесам ноября, ненавязчиво так и упорно блистать
на мотив неизвестный, но в строгом согласии с ним.

***
Летает муха, за окном щебечет птаха,
но тишину не нарушают - оттеняют.
Как на дыхание своё, не обращаю
на них внимания.
Молчу молчаньем праха
на этом месте, как любой на этом месте
молчит и слушает.
В существованьи слуха
щебечет птаха за окном, летает муха
и тишина - одно из главных действий.

***
Я выхожу из дома, сажусь на крыльце
на ступеньку, курю и помимо воли
на ветру замираю, меняюсь во тьме в лице,
обретаю внутри черты и характер поля,
чувствуя сердцем лес впереди, спиной жильё,
гаснущие огоньки, горькую струйку дыма,
холод между лопаток. Осень, луну её
выдохнув, обращаю в зиму:
тихо и медленно падает снег, изо рта
после долгого бега клубится паром.
Выбеленная, ещё больше обугливаясь, чернота
пугает. Вздрагивая перед каждым ударом,
сердце готово выпрыгнуть; закрываю пасть,
ищу направление носом, выгибая шею,
прикрываю глаза, чтобы, боясь упасть,
не увидеть всего небосвода. Внутри немеет;
кажется, задыхаюсь, пытаюсь ещё вздохнуть.
Холодно, как не бывало ещё, и снова страшно –
так, что с последними силами набиваю грудь
хриплым сначала голосом, потом протяжным.


Авгст. Вечр.

Последний августовский дождь ломает в лужах
тупыми пальцами драматургию фонарей;
ни неба, ни земли не видно, – ужас,
что будет вечерами в сентябре.
Домой бредущий путаник-прохожий
похож на тень, свою отставшую во тьме
на несколько часов, и может, только кожей
и ощущает направление к зиме.


Шерстяная дата

Шерстяная нитка, из которой
вяжется канун моей зимы,
тянется от вспыхнувшего спора
спички и обуглившейся тьмы.
Спор давно угас, и даже слово
веет мятным холодом во рту –
цвета серебристо-голубого,
толщиной с чернильную черту,
третий вечер вьётся эта нитка,
третий вечер близится канун.
Все свои октябрьские убытки
в лужах сосчитало много лун,
все свои не первые утраты
лес оплакал мёртвой тишиной,
и осталось шерстяную дату
мне отметить в осени земной.

***
Я смотрюсь в отражения леса в реке,
в опадание листьев медлительных редкое.
Так печально в заречном своём далеке
мне рябинка кивает приветною веткою…

Всё туманнее ночи мои, вечера,
всё угрюмее всходит луна над туманами,
и всё чаще, всё чаще не сплю до утра
и видения леса плывут караванами.

Я за ними хотел бы по тихой воде
в край рябиновой ветки приветной качания,
где туманы прозрачны ночные и где
бесконечно осенней листвы опадание…

Если б можно волнением зрящей души
раствориться предолго в секунде волнения
и смотреть зачарованно в вещей тиши
трепетание в воздухе листьев осеннее!

И смотреть зачарованно миг изнутри
воплощенный и с ним уноситься во времени!
Пусть все мимо летят сентябри, октябри,
караваны, туманы – и я в них виденьями…

***
Земля расскажет быль и небылицу,
приснится и насыплется в глаза,
и не увидишь, всё ли только снится,
чтоб сны с иным не спутав, рассказать,
что спит земля и долго в поднебесье
не отпускает, как из глубины,
сей дивный сон земной: людские песни,
людские мифы, полуправды, сны.

***
Ещё тебе написана строка –
когда уже ничем не остановишь
иную тему первого стиха,
как именем не остановишь крови.
Входя во мрак с зажжённою свечой
и глядя на аморфные предметы,
не знаешь, что поймает взгляд ещё,
и меньше всего думаешь о цвете.
Так, может, вдохновенье тишины
одно и побуждает голос к пенью.
Чем глубже в темноту, тем ярче сны;
чем больше сна, тем меньше тени.

***
Белое-белое, будь ты белее,
чёрную точку сводя с ума,
я б не посмел, как пока ещё смею,
вывести даже хотя бы “зима”,
белое-белое. Даже чернила
сохнут, немотствуют, скрипом скрипя, –
нужно прикладывать страшную силу,
страшную, жуткую чёрную силу,
белое-белое, зная тебя.
Белое-белое, словно былое,
чем оправдать твой исчерканный лист,
чем написать, как он прежде был чист,
белое-белое? Будто немое,
белое-белое, белое-белое…

***
Когда раздаются звуки, подобные стонам чисел,
и вымысел кажется чем-то, неузнанным издалека,
в ответ на октябрьские ворохи скучных писем
заигрывает острие пера с белизной листка.

К жухлому бреду о зелени мёртвой листвы
примешивается подзол, суглинок, его простенок,
и в чёрном, как волос цыгана, сердечнике головы
рождается, проявляясь только в зрачках, оттенок,

присущий любой, даже божественной мысли,
готовой к письму, как капля чернил на конце пера –
к скучному бреду опавших с деревьев листьев
примешивается, вбираясь снизу, глагол “вчера”.

***
Займи полста рублей на сигареты
и банку пива, на пустую радость
недолгую и позабудь об этом –
зачем тебе, подумай, это надо.

У пива вкус фольги и рыхлой пены,
у сигарет – гниющих сенокосов,
у радости – что море по колено;
и запах – точно мысль молокососа.

От радости в зобу – одни отрыжка
да вялое колечко сизой дымки,
и радость еле видно, еле слышно
приобретает свойства проходимки.

***
В далёком будущем твоём,
волнующем лесные чащи,
кукушка плачет о былом
и кто-то бдит над настоящим.
В широкой воле над землёй,
ломая звёзды в тёмных водах,
стекает розовой смолой
густое время с небосвода.
Гремит негласный хор во тьме,
которому не вторит эхо –
поросший мхом и чёрным мехом,
молчит бездонный лес во тьме.

В далёком призраке твоём,
укутанном в лесные кущи,
маячит, будто перед сном,
воспоминанье о грядущем.

***
Налейте мне в полстопки капли две
да хлебушка занюхать дайте корку.
В моей отяжелевшей голове
качается рябинка на пригорке,
увязшая в некошеной траве.

Скажите мне, что я теперь не тот
погрязший в безысходности парнишка,
бегущий облаками в небе от
разверзшихся кривизнами пустот
и мелких копошащихся пустышек.

Налейте мне ещё, да я пойду
куда-нибудь – почти что как куда-то,
да сам не знаю. Жарче, чем в аду,
рябинке на пригорке у заката
на зыбком и улыбчивом заду.

***
Какая-то высокая усталость
не пустит, словно в воду конский волос,
примерить на себя любовь и жалость.

За ночь без снов даю тебе мой голос
и всё, что от него теперь осталось
в последний миг – мой ровный мелкий почерк
и несколько рифмующихся строчек.

***
В золотые часы полнолуния или когда
обрывается с неба и падает в лужу звезда –
обязательно ночью, пронзительно жаль, что чего-то
не успели когда-то давно догудеть провода.
Будто песня пчелы, укрывающей на зиму соту
полимером, звучит отголосок сорвавшейся ноты
и на камне царапает корочка первого льда.


Ночной дождь

Ю.П.

Когда глаза прозрачны и пусты,
как черные осенние кусты,
и губы плотно сжаты и бескровны,
я сам себя не помню – или ты
не знаешь, кто я? Чувствуешь, как ровно
и холодно летит моя душа –
чудовище, способное дышать
дождем июньским, спелым сновиденьем,
возникшим на конце карандаша
из точки зренья.


Нет, душа и винн бражник

Исчезая, глаза оставляют свой слепок,
и в прозрачность зрачков вылетает на свет,
собираясь во сне из ворсинок и клеток,
винный бражник – душа, одиночество, нет.
И как будто из тех, кто играет на воле,
позабывшись, не знает уже ни о ком,
кто-то помнит еще ощущение боли
там, где ночь расколола стекло мотыльком.


Розе Николаевне

Посмотри: я оставил тебе выбирать,
отчего происходит со мною,
будто время умею и в силах назвать,
будто крылья мои за спиною.

Посмотри и подумай, о чем я живу
и куда мое исчезновенье,
потому что и взгляд – лишь вослед наяву,
лишь на память – стихотворенье.

А смотреть на предметы, у чьей стороны –
ни изнанки, ни места для пыли,
пусть умеют несчастные песни и сны;
мы для них предостаточно были…

Я целую тебе по прошествии лет
дымным воздухом чаек весенних то,
что было вослед и что будет вослед,
и желаю добра и везенья.


***
Словам уже не хочется ни быть,
ни быть словами, падая на вещи,
как взгляд кого-то устного, и в вещей,
в бесстрастной тишине теперь звучит
последнее, чем радуется слово:
не то перо, скрипя, не то транслит
безадресный, задумавшись о новом.


***
С тобою, радость, мыслимо и зримо
меня теперь всё меньше остаётся:
всё большему теперь возможно мимо
проплыть, и если эхо отзовётся
на голос мой, то будет больше эха,
чем слуха; и для пристального взгляда
останется единственно утеха,
я думаю, с тобою только, радость.


Избранные рифмы

Стёрлось надплечье с ума,
страшное чувство на тыльной
вещи зимы. Кутерьма
снега. Звонок, как могильный
стон параллельного тела. Ага,
я, - говорю, - не туда ли
все мы попали. Яга
в сердце смеётся. В печали
сутки за сутками. Сны
влезли в строку рифмы ради.
Трудно дожить до весны
не в себе, но в тетради,
в клетчатой чёткости. Дни,
дым, кофеиновый морок.
Бледность и ****ство одни
между розовых створок
век.


***
В мирке карманном плачет наизусть,
цены себе не зная, покрывало
немой арахны; колосится грусть
и зубы режутся, а смерть стоит за малым
и улыбается, пуста, что так любим
затёртый облик; жизнь, от тока крови,
лирична и тонка к пустой своей любови,
по памяти творит потёртый образ; но творим
по памяти, как всякая цитата,
он не выходит из своих кавычек,
в мирке карманном тянется куда-то
в себя безлично.




Во ржи

"Человечество, друг мой, я горжусь тобою". (Стругацкие)


В мире, где не слышат ни крика, ни шёпота;
где ублюдок подходит сзади и бьёт железом
по голове; где уму даже в смерти становится щёкотно
и молчанье не менее бесполезно, -
в этом поле ржаном, в парадизе самоопущенных,
как в недоразвитом, отъявленном лексиконе,
даже пропасть да будет же райскими кущами
и волкам и ягнятам в тесном загоне.



Чушь в классической тональности ре-минор

Вслед речи стихшей молвить, но
ни голоса подать, ни знака
движением, пока темно
и лает за окном собака,
средь сумерек меж тёмных лиц
и слепоты, вплетённой в зренье,
пока из-за пустых кулис
рассудка от кроветворенья
не донесётся гулкий стук
в предсердии, лишённом слуха
и голоса холодных рук,
сжимающих весь мир вполуха,
пока из гулкой темноты
не вынырнет на отблеск зрака
пустое сердце жадно, ты -
что ты услышишь в этом мраке,
когда не видно черт лица
и будто в зеркале двоится
в чернилах тьма в душе писца
и схожи словно маски лица
на этом сумраке взамен
того и этого им света?
Что ты услышишь в этой тьме,
что в глухоте увидишь этой?


***
Всё как-то так, никак
и ни к чему. Никчёмный свет
листает тьму, страница за страницей,
сгущается, сжимаясь в точку, в зрак,
в зелёную слепую роговицу
вбирает цвет душа, которой нет,
и что-то непонятное творится
в предсердии, где тихо и темно
и моли мягкотелая личинка
жуёт рядно, как кенарь свой куплет
бездумно повторяет в отголосках, -
одно всегда, одно и то же...



Anyhere and home

Куда и кто, на что мне ветер этот
метели вьющей; с силой пополам
почти бесснежье, сложное во всём;
и гибкость прутьев, маятники веток -
на что мне здесь?
В своём нигде, я отсыпаюсь ночью,
но в ночь на новый день, сводя канун
к случайной дате перед праздником любым,
я остаюсь самим
собою; впрочем, и тебе не ново
такое чудо; впрочем, так само
собою происходит, мы не в праве
пристрастно рассуждать об этом в нас,
о - нас же в этом; словом,
в своём нигде я задаюсь вопросом,
и как бы невзначай наткнувшись на
него, ищу ответ - верней искать пытаюсь,
перебирая даты, слухи, имена,
поступки сами по себе,
и как-то удивительно выходит,
куда и кто, что нет причин искать себе причин,
а только радость и никто не видит
пустых терзаний в келье головы,
в моём нигде.


***
И не мир себе, а так. Что
мы придумали, то стало.
Легче руки усталого друга на плече
ничего не было. Страшно
представить себе что-то мало-
мальски похожее. Слово "вообще".

И не мир себе, а мимо
проплывают тополя. Ты
что-то ещё называешь, но только слова.
То по краю маски мима
заслезилось что-то, смято-
е в одну из первых морщину, заметно едва.
One step to spring

Ночи подходят к концу,
и тепло согревает пустые ладони,
ни себя, ни ладоней не помня,
размазывая по лицу
скудную пищу вещей,
перебравших слова губами
в воздухе, где оказывались словами
эти вещи сами. Теперь ничьей
рукою не сдвинуть мрак
типографской краски за скобки, в сноски,
в оглавление, - и как есть несносно
зудит одичавший зуммер, снедая зрак
одинокой воли, поющей ночь.
В полой глотке молчание, теребящее связки,
постигает бесцветье тьмы и, готово к краске,
неуловимо сквозит, исчезает прочь.


***
Ни души кругом. Тишина
занимает слух, будто войско
городок на краю земли на
неизвестной войне между лоском
фотографий и теми, кто
оказался за кадром. Память
постигает ум как пустой
уголок, где укромно с тенями
волноваться о плате за
электричество, о погоде,
о сулящем закрыть глаза
на ебливость масс недороде
безделушек, полезных в
бытии. Да бесцельный сумрак
есть в виду лёгкой головы
неопознанно и бездумно.


Вдох перед пением

Тише, что сны называют любовью
к месту, в котором душа не припрячет
грошик от смысла, копеечку сдачи
от ничего, что казалось собою,
тише. Не надо, не стоит свобода
мысли в святое безволие верить
кровью своею, в какой бы то мере
ни было, тише. На разум безродный
ляжет, что ляжет, какими словами
в песню на музыку, снами какими
вслух - над землёю как будто "во имя"
кто-то начнёт: всё равно как, так станет.


Натюрморт

Не коснись ничего, проходя по столу босиком,
не спугни таракана на корочке чёрствого хлеба,
не нарушь равновесия вазы улыбкой, кивком
пригласив на бумажную скатерть избыток весеннего неба.

Посмотри, как на вилке поправлено изображенье
этой комнаты с чётным числом орхидей на зелёных обоях
и в каком твои жёлтые пятна дрожащем смятенье
разбежались по стенам, на вилке сияя искрою.


Колыбельная в Утгарде

Трение сумерек шёлковых, мята
в воздухе, столько густом, что слова
просят обратно. Сны, как записки на смятых
сальных салфетках, не значат. Едва
приостановишь мышление, так ничто не
держит в сознании. Звонкая нить
не дрогнет никак, и не стоит вспомнить
сказки на ночь. Как будто готовясь жить,
мир возникает за краем века, за краем глаза,
хрупкий и меркнущий мир. Поведя плечом,
зевнув, засыпая, сочиняя одну из сказок
нового времени, вянет случайность её. О чём
сны эти, мысли, погасшие в тайном разладе с
цветом обоев что ли, с вещью на тёмном полу,
почему бы не быть ему тёмным. Вообще, кладезь
для ничего, согревая обратно золу
дня. Календарь, заблудившийся где-то
в мутном себе. Странное дело, но лишь
что-то забудется, мир можно с помощью света
лампочки снова создать ни к чему. Спи спокойно, малыш.



После смысла

Внутри, чем было сердце, но прошло
и стало тихо, как бы после шума,
не надо чувствовать себя или в былом
искать себя - не находить и думать,
что нет себя: тому, чем быть сейчас
согласны мысли, не было резона, -
и хорошо. Внутри не по сезону
светло - и не привычно в этот раз.


Окно в середину зимы

Наивные, надтреснутые сны
во времени бесцветном и резонном,
на сколько есть в их памяти длины,
уходят вглубь, к сердечнику сезона,
заводят детский долгий хоровод,
сбиваясь с такта, и вокруг растенья
проносится стеклянный мир, и год
кончается инертно продолженьем
часов в часах и дней в календаре.
И скорость в шестьдесят секунд в минуту
всё новое, что будет на дворе,
ведёт по круговому абсолюту.


Сквозняк

Открой, но что увижу я и в круге
молчанья изжелтевшего свечи
бледнеет - это просто виды вьюги
и тьмы ночной, покуда ни кричи,
ни плачь - всё те же искренние страхи
и те простые вещи на душе,
как будто выйдешь в стужу без рубахи,
а и рубаха не спасла б уже.

Вот дерево, открытое, вот волос,
мятущийся, как мысль, на голове,
но не внутри, - и оттого как полость
весь мир лежит вокруг. Нет в рукаве
заветной строчки - вылечить простуду,
от мысли прикуриться и молчать,
пока я буду судорожно, буду
невнятно мыслить здесь, в снегу, печать

ботинка, тапка, многопалой вещи.
Открой, но что увижу и в зрачок
бросается из всех щелей и трещин -
молчок.


Воскресение Моцарта

Какой-то тюль, бревенчатый кроссворд,
немного пыли, мяты, макароны с лавром,
чума какая-то. Но так сыграть аккорд
ещё нельзя, чтобы любая абра-
кадабра стоила того, впадая в слух,
как стук, как скрип, как чайник - закипая.
Чего-то нет. Я, глядя в чашку, сух.
И тем, что есть, влажна душа слепая.


***
Когда само собою сквозь луну
берёзовое выглядит гнездо
и вечер нагнетает тишину
бесцветной немигающей звездой,
тогда. И ты же знаешь, что к чему,
лишь сердце раздаётся вразнобой,
мешая застоявшуюся тьму
вокруг себя, как еслибы тобой
она была, но след ещё глубок
и думается внешний вид воды,
в которой ты бормочешь, как клубок,
разматывая новые следы, -
что всё скорее, всё короче шаг,
всё менее услышана творцом
твоя остекленевшая душа,
приникнув к этой тайне сквозь лицо.


Лаун-теннис

Кожу Лолиты я вспомню, уже после смерти,
с горькой усмешкой, сжимая в безвольной руке
розовый свёрток: цветочки её на конверте
вместо обратного адреса, "пухом тебе, мой ГэГэ",
прочее, - будто уже не поделена надвое участь.
"Пухом, Лолита, тебе" вместо снов мертвеца.
То, чем мы были, списалось бквально на случай;
то, чем мы стали, читатель смахнёт от лица.

Пухом тебе и с любовью, дитя бадминтона
и анекдота, - спустя одиночество, нет
времени быть изощрённей Катулла, и в оном
месте надежда услшаным быть есть ответный привет:
пухом тебе, - будто в страшной расудку разлуке
это не встреча и мыслей в кулак не собрать.
То, чем мы были, не повод заламывать руки;
то, чем мы стали, иначе не переиграть.

"Пухом тебе" - это всё, что теперь нам осталось,
если хотябы позволят чужие уста.
С горечью тайной я вспомню, ссылаясь на жалость,
образ Лолиты - уже после смерти, с листа.

***
Нет в душе - я сам себе не верю! -
сумрачного страха, слёз и боли,
нет судьбы: скулят и воют звери,
вянут злаки, плевлы вянут в поле,
пахнет дождевыми облаками.
Просто ветер, - и в безлистых кронах
бьётся мотыльком в оконной раме
вскрик ночной невидимой вороны.


Волосы

Колос тьмы - пустая власяница;
звон какой ли, шелест ли эфира, -
чем тебе, скажи мне, объяснится,
под ладонью спрятавшись, полмира?

Сны твои полмира, зазеркалье с
сумерками гулкими, застолье с
мутными напитками, - остались
тем мы, с чем за сны твои боролись.

Что ещё, предвижу, станет с нами! -
за окном покуда мгла былая
до утра пророчит, волосами
с шелестом полмира устилая.


Колыбельная в Митгарде

Для Г. Н.

Останься яенем, мой ясень, шелести
литвою в голосе, в произносимом имени,
когда останется к тебе в моей горсти
не что-то именно,
но только в память о себе как бы пыльца
досужих бражников, отпущеных в полынную
свою свободу, в хиромантии лица
морщины линия.
Останься ясенем, с тобою в никогда,
стяжавшем бренный мир под бредами о времени,
пребудут сон и день и жёлтая звезда
над всякой теменью.


Нет любовь

Нас писали в романе,
согласились на повесть.
Дело кончилось анекдотом,
устной народной скороговоркой.
И листва облетала с деревьев,
как немая совесть
наших с тобой злодеяний
против Фрейда в подкорке.
Мы любили с тобой шоколад соо слезой,
не любили пиво:
горечь горечи рознь! -
два тугих одиночества в мятном поле
в поисках четырёхлистника.
Завтра это будет красиво выглядеть на похоронах,
если хватит воли.
Что за сила толкает в петлю
бечевы, свитой из любови,
из каприза души,
из того, что видят глаза ежедневно,
еженощно? За что молю, истекая кровью
безвозмездных анафем?
Чем то тратит дыхание сизое плевра?
И живу ли ещё уже,
и уже - ещё ли! Но эти силы -
лищь законы Ньютона,
и сердце срывается в бездну,
сердце в поисках дна.
Бездна - глубже могилы,
о весна моя невесна!
(Далее неинтересно)


Насекомость


Ты приходишь поведать себе о несчастьях моих.
С точки зрения правды, я - псих,
только что эта правда? одно из обтрёпаных слов,
из вдыханий и звуков?

Я с тобой говорю, но не значит ещё ничего:
разговоры - они прекращаются. Рано
или поздно. И самих по себе их не видно.
Так хлопочет себе на ветру мешковина тумана.

Так плетётся себе безвозмездно циновка, рядно
и падушки пуховой капризная наволочка,
голова с волосами на ней, золотое темно
или синее - нудная, будняя проволочка,

бытовуха скупая; с точки зрения мелких мещан,
это тоже дворянство. Пустая холодная выпь
в тростниках создаёт себе эхо по пущам -
так, как будто идёт разговор и не хочется выть.


Слепота-Передышка. Непошедшее

Кто-то время сыплется. Ты слышишь
шелест этот? - но не веришь звуку,
что тебе протягивая руку,
слышу тоже, что ещё чуть тише
зрение под веками закрыты-
ми, как на ночь, ясно понимает
мрак и свет, чьих полостей немая
радость - слепота, когда забыты
вещности, предметы, споткновенья
взгляда на углах, на бликах граней
скользкие шажки, сетчатку раня,
делаясь тебе обыкновенней,
ближе, мельче - просто неприметней.
Морок, беспредметностью нечестной
кто-то время сыплется бесвесно,
неопределённо, будто сплетня.


Набросок

Кто-то время сыплется, чья струйка
только жилка, капиллярный ток
неприметный, но звенит на струнке,
будто бы от вдоха: на глазок
не приметить силы притяженья,
что на нитке маятник и мир.
Кто-то время сыплется: сажени,
вёрсты, чем наполнится эфир


Явления

Ничто, и слов не надо. Никаких.
Давай, целуй меня. Давай, скажи
в глазах уму и сердцу - хватит их
на всю тебя, о тень. Что странно жить
душой своей, не зная, где душа
кончается и где она вникает
в догадку о единстве ада, рая
и слова, звука, действия... Шуршат
сухие лепестки прозрачных губ,
как будто кальки будущностей тонких, -
твой голос, тень. Твой скрип пера, суккуб,
баюкающий странного ребёнка.


***
Неведеньем навеян увлечённым
печальный морок "сердца нет" в уме
и ластится полуночностью к тьме,
зрачками мимолётно задвоённый,
но как бы только истиной одной
и дышит - завивается в экстазе
или рефлексии, срываясь в каждой фразе
на звук, противный слуху, не земной.
И что-то отзывается безвестно -
как эхо, но лишь парой первых слов -
в уме, и резонирует улов,
рыбёшкой трепеща безынтересной.


Сдача с мутного взгляда. Реприза

Все остыли мы, радости; течи
пробивают дороги себе
сквозь холодные сны в добрый вечер
наконец-то весны, и в судьбе
пьяных блёсток в глазах завязались
отражения новых идей,
искажённые прежней печалью
лица просто прохожих, людей.


Мольбы

Сердце попросит уст, попросит слов,
переболит в немоте, переблестит слезой,
скомкает грусть, и, пуст от мелькнувших слов,
вызвенит стылый ум по зиме мезозой
или просто шум.
Дай ему слов, дай сказать, и когда молчишь,
слушай, какая тишь, какая пустая мгла
воет, скребётся в рай, как в квартиру мышь
сквозняка, как в обычный ад, из глубины угла
вперёд как назад.
Вслушайся в этот возврат, в этот ход часов
против себя, скрипя, не умея против себя -
от шести к пяти, к четырём, - занимая слов
у слуха, внимания, у - времени: так скрипят
сны, заводя тьму.
И наверху, вон там, у хромой звезды,
видишь, горит ещё, предвозникает мысль,
жалкий немой фонтан, будто ложатся следы
невнимательных пьяных глаз горячо, и высь
холодна в самый раз.


Кроссед сакрифайс

Темень включили, суки, включили темень,
выжали мятные соки, заставили выпить,
съели, и если давились, болело темя,
ломило виски, тошнило, и если выпи
жёстких гортанных труб, ржавея, горячели,
жали ещё, давили холодные мути капли,
лакали, лизали пальцы, ладони и то, что в теле,
в самом внутри, выгибали шеи, чтобы так ли,
этак ли языком доскребстись, языком пересохшим,
так вопия в пустыне, и если всего хрипели,
жаждали самого сердца, вытекшего о хорошем,
жаждали самой мысли в самой купели.


Интоннации

Пустоцветы мои, кружевные мои,
в голове после вас остаются слова и слова,
остаются себе не деваться куда бы то ни
и смотреть: как пуста и тесна пустотой голова.
Пустцветы мои, интонации их вы мои,
эти делают мёртвым при жизни, вникая в своё далеко
заходящее сердце в невере во что бы то ни
и нежизни, вдающейся в темя мыском.
В голове, в голове, в этой книжице словаря,
только где это место с закладкой с пометою той,
только где это стало-то, чтобы в себе говоря,
путоцветы мои, чтобы бременное пустотой
отзывалось на гул, отзывалось на шум: за окном,
за недвижимой рыхлостью тюля слова и слова
всё идут и идут, всё идут и идут косяком -
и цитирует ртом и умом дни свои голова.
Пустоцветы мои, надоевшие мне вы мои,
всем, что это, держу и мой воздух трясу -
не из сил, не из воли себе или чем бы то ни,
просто легче звенеть и шуршать багательками так, на весу.


Взвесь

Что напишется набело, взвесь
отрешения смутит, запустит
холодки свои мятные, здесь
помышляя скорее о вкусе,
чем о вязаных тёплых вещах,
и, кружа, осыпаясь в предсердье,
станет воздух пустой завещать
мягкой мысли о тверди.


***

Сердце болит над тобою в силу свою,
как только малое может над большим,
как только больше может над малым -
в жалость свою, дрогнувшую губою,
на ниточке, на волоске струны длиннее
земной тишины, мягче кошачьей кисточки.
Сердце болит - этой долгою глубиною,
страшной уму глубиной понимания
и непонимания что же такое, что же
это ведёт, как быка за колечко на ниточке,
тянет за прикосновение кожей - и надавит слегка,
будто на нерв зубной - до осознания боли,
но не до боли самой, а поймёшь - и дыхания
мало, что только усилится дрожь; - и отпустит.


Сны и песни

И сны дут пустою чередою,
и сны идут, меняясь на неделю
за пазухой сознанья, и не скрою,
что дни мои выходят из постели
и тянутся, и тянутся во вне-
шний мир за двери и за двери
из дома, и как будто я не верю,
стоят вокруг деревья, как во сне,
и я иду как-будто на работу,
и снег идёт и сыплется, как что-то
с ладоней Божьих в мир, на плечи мне,
на волосы, на плечи, на ресницы,
на зрение, на слух, что тишиной
ещё и оглушён и надо мной
уже готов предвидеть тени птицы
и сами тени млечные теней
в подарок зренью и себе в подарок,
и пар дыханья, впитываясь, жарок,
в кружащий снег, не притворяясь паром,
но самою душою, дышит в ней
густым пространством, слепком мира, клоном
пространства, отражением, где в оном
ещё меняясь, тянется во мне
всем постоянством, вплоть до окрика вороны.


Создающий траву

Сны нисходят в туман, но, на память воды не надеюсь,
я ищу, чем ещё зацепиться за вязкую явь,
чтоб вернуться потом на её отголосок "теплее",
если брода не будет, я найду камыши эти вплавь,
только б нитка не оборвалась, я во сне повторяю
наизусть, но одними губами хотябы слова,
их глотает вода тишины, как немая вторая
сторона полнолуния в мае холодные звёзды, трава
что-то шепчет сквозь сумрак сознания, в разуме осень
что-то шепчет в себе, отзывается выдох на вдох,
и стоит в изголовье, как эхо, невидимый впросинь
нарастающий вширь, молчаливый над спящими Бог,
чтоб подсматривать сны, их течение, их золотое
на бесцветном: плывущие столь же обнажены,
как молящиеся, - и глядится в прозрачном настое
создающий траву, улыбаясь сквозь тень тишины.


Искусство Лирики

Зовёт исчезнуть, с тишиною слиться
моё молчанье, долгое моё,
покуда ночь влажна и соловьится,
в кустах кончаясь дальних, бытиё.
И в самом сердце милой ойкумены
трепещет чутко самочка души,
гоня минутность, беглость, переменность,
и жаждет грех безвременья вершить.


Мелочи

Нас исчезали, улыбая, звеня не нами,
когда земля была как песня пастушьей сумки,
и мы лежали по карманам, в чуланах пазух,
не понимая, что нам тесно, темно и душно.

Нами любили до потери себя собою,
когда земля была как запах кошачьей мяты,
и мы стреляли мотыльками, курили с пивом,
цепляли ветрами ресницы, слезою воздух.

Нами смотрели в полумраках немые ленты,
когда земля была как сны анютиных глазок,
и мы не ведали, что нами и понимали,
но оттого мы так спокойны и безучастны.

Мы исходили вольным духом по воскресеньям,
дышали млечные туманы, ночные росы,
и нам учились даже птицы, муравьи и пчёлы,
когда земля была ребёнком заячьей капусты.


Элегия

Плоскость, бела, предаётся пустому объёму,
как человек, одряхлев, с сигаретой воспоминаниям,
и, уже за пределом Вселенной, впадает в кому
чьё-то отдельное время; слова предаются молчанию.

Солнце садится за полем, за лесом, за стадесятью холмами,
птаха щебечет в малине, в раките, в акации,
лает собака в три голоса, тело семью руками
мысль не ухватывает за кончик её вибрации.

Где-то на той стороне Луны, на краю земли, за околицей,
в фотоальбоме в комоде, в газете под кремовыми обоями
кто-то родился и умер, но что-то в его лице
этого не выражает, не делается обоими.

Словно планета выкатывается из меридиана,
время подходит к своей нулевой полуночи
и наготу остальную скрывает в её туманность,
следом кометным, не чувствуя вкуса, слизывает и молчит.


Маленькая мистерика

Сумрак снедает рассудок, беря в углы
круглые взгляды, чьи вещи уже потёрты,
и привыкая к тому, как они круглы,
возникает путаница - и четвёртый
становится пятым, потом шестым:
чувств не хватает и начинает казаться
что-то совсем фантастичное, словно ты
в воздухе ищешь свой выключатель пальцем.


Описание

*второе для Г.Н.


Сиплые ветры весенние в лютнях берёзовых, солнечно.
Мысли какие-то, сдержанны и не становятся речью.
Устрицы, люди, жемчужницы, мидии, что-то.
Глазки, реснички, бахромки, зелёное. Ветры.
Я улыбаюсь, я что-то такое без повода знаю
и улыбаюсь. Весна. Я иду по дороге.
Вот оно, счастье: в душе описательно, пусто, -
сквозь пустоту эту что-то без повода знаю.


Скажи.

 Для ББ

Скажи.
Что только слово? И ничто
в душе твоей, не торопись, не слыша.
Скажи,
и ветер сбудется мечтой,
котом на крыше,
не оставляя на потом.
Скажи,
я жажду.
Тебе - мой слух, пока пустой,
тебе - мой слух, пока пустой,
моё однажды.
Тебе не надо повторять и быть созвучным,
ты семипал и семикрыл, ты слеп и зряч.
Тебе не надо повторять, и в слове лучше,
чем в яме жажды, в бездне скорби.
Скажи.


Дерьмовый Диптих

Что сны твои, немотствуя лукаво,
венчают вод презренье к тишине,
то - ты смолчать в ответ не можешь мне,
то - вещь твоя, как бы души забава,
и ты течёшь. Но некакбы глагол,
а только уменьшаешься - ушёл
за перспективу конусом септавы.

*

Давай ещё в душе твоей найдём
и вынесем на свет, на белый свет,
немного жёлтый, весь объём
чего-то, слова, вещи обветшалой,
которой, говоря бездумно, нет.
Такой ты с этой вещью - шалый,
немой, пустой, счастливый, семипалый,
а без неё - как возглас ни о чём.



Ученик оратора - учителю

Если б не голос, ложащийся ровным слоем
воска на чистые табулы новой тетради,
твой, я не взял бы стило заострённое, коим
можно извлечь из него слова, интереса ради
пальцем собрать с острия и скатать их в шарик,
чтобы измерить объём их и вес в мировой культуре;
хочешь, я догадаюсь, что - разум ли твой, душа ли -
маленькой этой бесцветной подобно фигуре


Близость воды

Может быть, в близость воды я поверил с лозою
маленькому человеку за смешную его картавость,
за его, как фонтан, искрящийся голосок со слезою,
никуда не текущей, за отсутствие запаха изо рта,
словно чесночный соус или селёдка на самом деле
состоят из одних лишь букв, не издающих запах
типографской краски, или мы так сумели,
не общаясь, понять друг друга, не заглянув в глаза,
что видимо, было о чём помолчать мне, его послушать,
из всех собеседников, случавшихся с ним в пустыне,
оказавшись не самым лучшим, но одним из лучших,
и я мог обращаться, как к равному или к Богу, к нему на "ты".


Майские обеды

Сквозь пустоту обеденного неба
солянку танет ложечкой
души
безглазая чудовищность
и хлебом
незвучный свет по скатерти крошит-
ся мелкими цветами, чтоб, мешаясь,
к чему-то находиться под рукой,
чтоб тишина дрожащая, большая
bon appetit присыпала в покой.


***

Так просто вечером на книжной полке,
не глядя, наугад найти рукою
средь словарей случайный томик Рильке;
и слышать только звук секундной стрелки,
творимый тишиною и покоем.


Чтение

На подвесные луны ляжет пыль,
и я найду по отпечатку взгляда
лунатика, как после снегопада
дворовых Пинкертонов прежде; быль
подсказывает, что возможна небыль.
Я съел свой ужин, я запью вином
и, сидя в кресле, на закладке том
открою, чтобы посмотреть на небо.


Лирика

Погляди мимо звёзд: ты увидишь, они танцуют.
Мне не надо другой Вселенной, другого места.
Всё вокруг сплетено из безвременья, я тоскую
лишь о том, что порой накатит и неинтересно
мне порой становится, и - тогда я плачу.
Но тебе обещать посмею всю ночную млечность.
И сейчас я ещё не сплю и тебе удачи
почему-то желаю - и улыбаюсь, конечно.


Закат

Остатки дня, как в паутине, в тюле
ещё трепещут, и уже паук
ветвистой тени снизу вверх на звук
секундной стрелки выползает. В улей
летит, на солнце запылившись, мысль
со скоростью, когда не слышен выстрел, пули,
и дрогнув, стекленеет высь.


Свойство

А.Б.

Скоротать тишину, вовлекаясь в досужие сны,
перебрать вспоминанья в прямом и обратном порядке
остаётся сегодня; смотреть, смотреть как в страницы закладки
постепенно врастают и тексты уже прочтены
так, что буквы - порою, и целые фразы -
выпадают куда-то: какая-то чушь между строк
занимается смыслом, известным уже назубок -
оттого бестолковым и ясным, как на полузнакомом ин.язе.


Куплеты для связок

"Плечи для коромысла, руки для ремесла.
Видишь, ГэГэ, я в душе своей мелу тебе принесла,
чтобы, рисуя по соли, ты не почувствовал боли,
чтоб не осталось ни шрама - как на воде от весла."

"Птичка поёт в поднебесье и за ручьём в кустах,
чтобы одновременно существовали места,
разные, как причины у женщины и у мужчины
того, что бездумно сердце или душа чиста."

"Радуйся и смотри на ночных мотыльков в окне.
Слишком мягка перина, проросшая сном во мне,
чтобы, ломаясь порознь, жизни питали поросль
деревьев, бросающих тени и молящихся их длине."

"Сердце моё утешить - что зачерпнуть воды.
Видишь, мои роговицы, сделанные из слюды,
прячут в себе усталость времени, что старалось,
путая дни недели, не замести следы."


Улыбка

А. Б.

Муть и морось висят на скрипучих ржавых цепочках,
бледен цвет, и оттенки уже не щекочут зренье,
я смотрю, как душа многоточит на месте точки,
и сползает на край близорукости что-то'енье.

Это осень печалит в глазах, шелестит по слуху,
отзывается голосом мятным на мятную тень улыбки,
и когда я тебя по имени доверяю звуку,
пахнет мёдом и облепихой, бархатистым и липким.

Мы не блёкнем, - не верю до слёз, не скрывая чувства
одиночества вдруг, будто оные дни настали, -
что такими глазами смотреть - как почти искусство
улыбаться в лицо улыбающейся печали.


Потрясающее непонятно что

А. Б.

Смотри,
птицы летят по своему хотению
на восток и н запад,
за солнцем и за луною,
далеко и недалеко,
а это - уже осень на дворе.
Осень наступила,
когда обещали листопад и морось,
наступила сама по себе -
босою ногою на прохладную землю,
а лета мы и не видели.
В тишине, пахнущей опадающей листвою тополиной,
веет что-то тёплое,
такой сквознячок, приятный наощупь,
бархатный скорее, а не шёлковый,
приятный для бритой щеки,
а это - уже ничего особенного (ничто особенное).
Смотри,
как произносимые слова,
словно пыль в луче света,
мечутся в воздухе и слухе,
в тишине и в речи,
не находя ничего общего с блёкнущим миром,
блёкнущим такими яркими пятнами,
такими яркими пятнами.
И ты - загляни за мою близорукость.


Неправильное

А. Б.

Пук дерев шелестит под дождём и знобит ивовый веник.
Облака проплывают над крышей киселём без цвета и вкуса.
"Ты дьявольски красив, Иисус," - говорит Магдалина Исусу.

Так умирает романтик и не рождается циник.

Последнего августа всегда накатывает ностальгия,
будто снова не хочется в школу, но почему-то надо,
и откуда берётся в начале тишины листопада
эта странная мысль: какие-то мы с тобою другие,

чем вчера. И вчера предстаёт обозримо далёким.

Я иду, действием зыбкий пейзаж выдворяя
вон. Так уже аниме мемуары листает дверями,
в которые не войти, за которыми лощёное прошлое никогда не блёкнет.



Грустнее и мятнее

А. Б.

Краем пустого полмира себе заслони,
вычерпни небо зрачком и скажи, ничего не зная:
август мой, август! какая-то вялая нить
мир, оборвавшийся напрочь, вполсознания поминает,
кличет кого-то, но имени не разобрать,
только листва в темноте шелестит вслед наивной догадке,
будто судьба, неизменно и вечно добра,
что-то (на что-то закроет глаза) позабудет украдкой.

Август мой, август! я странно могу перелечь
в землю, в листву, в облака, головою на север,
странно могу допустить в бормотание, в речь
сон, сапожок, быстрокрылую, душно и клевер, -
странно могу твой безликий покой уронить,
вызвенеть млечное небо без звёзд по затишью цепями,
мир подвязать на подгнившую блёклую нить,
мысленно равнодушно вздыхая над узелками.



Впечатление

Чем-то похожий на
мёртвую бабочку, пьющую воду
из жёлтых сухих фонтанов
французских импрессионистов,
ангел глядится в своё отражение
на круглом стекле
механического будильника.
Но раздаётся скрип пружины,
и впечатление развеивается.


О сосуде

Время, наверное, спуталось в прядях волос,
стёрлось до полной неясности очертаний
или ушло на густой улыбнувшийся голос
сонного полупрозрачного воспоминания,

мир как попало сложив на храненье в зрачке,
скованном колером меркнущей роговицы,
словно в стремлении просто дойти хоть до точки,
до бесполезной, случайной закладки между страницами

без номеров. Я лежу и смотрю в потолок,
слышу, как ходит по комнате спящий будильник,
сам - как молчащий о целом бесцельный осколок
воспоминания, блёклого, мутного, пыльного.



Люфт

Тихнут и мякнут оттенки, нечленораздельно
странные образы вспыхивают на сетчатках
вниз головами, и начинается понедельник
через минуту, находит на рукопись опечатка,
язва случайности, как саранча перемены
в видимом лике, к способу видеть как будто
льнёт паутиной осенней, и вся ойкумена
смотрит на цыпочках за горизонт абсолюта
внятного недалеко и столь бегло, и манны небесной
вкуса не отличить на зубах от песчаного скрипа
на языке, на конце занесённого пресно-
го над скрижалью стила от солёного всхлипы-
ванья, неуместного в зрячей бесполой пустыне,
где эфемерны предчувствия обетованной
области, поля надёжного зрения и не
внятность маячит сухим мотыльком постоянно.



Сложноподчинённые стихи

А. Б.

В этом августе лунном, в душе моей, в сводные сроки
бестолковых метаний, любови, холодных теней на земле
бродит мята по городу, согревая холодные руки
о коричные запахи звёзд, тишины, тополей
и, ночами жива, отзываясь себе на дыханье
всех, кто сквозь ни пройдёт, улыбается тихо суха,
будто ветры мертвы, будто запахом обетованны
безвоздушно повисшие в небе ночном облака,
будто стали отсутствовать действие, время и место
и осталась, сама по себе, незатронутая вакуоль
обстоятельств - случайность покоя, тоски, интереса
к ничему, безнадёжно, бездарно вошедшего в роль.


***
А. Б.

Сумерки в осени разума тихо снуют
среди натруженных меркнущих очертаний,
словно душа отыскала себе приют
до понимания гефсимани,
словно надёжен кров и горяч очаг, но за
чёрным стеклом окна не видать дороги,
и оттого и не скрыть в глазах
непонятной тревоги.


Самому себе

Покуда дни обрубком языка
шевелятся во рту беззубой жизни,
печаль твоя бесцветна и легка
и радость от неё неотличима.

Ты шепчешь что-то на ухо себе
и тут же отзываешься на шёпот:
всё сводится к бумаге и письму,
чем время, замирая, как бы дышит.

Не нужно осторожной тишины
и тишины не нужно осторожной;
шепни пустое на ухо судьбе
и ошибись по странному наитью.


Бродский

Мысль занимает рассудок, как шестую часть
суши рваниной туч накрывает лето,
и хочется в их соучастии - мысли и тучи - пропасть
без вести и отмереть рудиментом. Насилу где-то
что-то случается, но ухом не поведя
и не моргнув лишившимся блеска глазом,
я занимаюсь тем, чем, когда провода гудят,
занимаются камень или сапог - независимо, оба сразу.

Хочется, может сказать, причинить слова
блёклому воздуху взглядом потёртых улиц
или не хочется; вот и растёт трава
ради зелёного цвета, а не ради того, чтоб разулись
и пошли босиком, - что ради слуха речь,
не ради попытки возможного смысла.
Хочется просто встать или просто лечь.
В календаре отыскать пятизначные или дробные числа.

Завтра начнётся то, что ещё вчера
осточертело, и сменою декораций
будет только саднить; видимо, мне пора
просто пройтись, уехать,исчезнуть, убраться
вон. Но в пустой тоске
мысль занимает рассудок, хотя какое
там!? Я всего лишь держу в руке
шариковое стило и почти спокоен.


Стёб

Вечер. Стрёкот кузнечиков. В общем, тишь.
Тискаю русскую речь, как шальную бабу.
От дураков и дорог остаются лишь
похабщина да ухабы,
я могу полюбить хотябы и эти слова.
Вечером мне всё равно, что случилось утром,
потому что скорей бы лечь, но едва
закрываю глаза, наступает мутный
пищащий на трёх тонах то ли рассвет,
то ли ****ец всему и
я открываю глаза, потому что нет
смысла не видеть.
Я беру любую
книгу, любую чашку, любой напиток, любой
повод. Люблю, когда не имеет смысла.
И с другими словами вечером я толпой
воображаем разноцветное коромысло.


Тень

Усталость тени: плоскость, пустота,
прозрачность цвета, - ничего былого
и будущего, серость, да и та
достаточна для появленья слова;
и непредметность. Искренне сереть,
ломаясь на изгибах, рёбрах, гранях,
что невозможно научиться впредь
лежать и не утратить очертаний:
вся в настоящем времени и вся
обыденна, невзрачна, неприметна,
забыта за ненужностью, неся
в себе безмыслий отпечаток бледный.



The moth just bewares of a bat

Выключается свет, наступает пора отрицания,
и не то чтобы нет, а похож на одну из теней
в этой комнате, чем-то в уме нарицаем, -
лучше б, кажется, было темней.
Быть бы зраком одним, фонарями отсвеченным мутно,
поглощая движение ветра и ветви ночной,
источая безжизненный мрак, и по стрелке минутной
безразлично отслеживать мысли, шурша тишиной.
Но ещё ничего,и дыхание, спёртое в звуке,
продолжает себя: вдох - на выдох спокойный ответ.
Как плохому актёру некуда спрятать руки,
так тоской одиночества сводишь себя на нет.


На уровне глаз

Ночью на уровне глаз тишина на уровне глухоты
повторяет, как произвести из нас
мутное "я" и удалённое от объекта "ты";
глядя на матицы в потолке, я слышу лишь звон в ушах
и крепко сжимаю в вымышленной руке
древко кисти, пера, простого карандаша,
свыкшийся с местным пространством,
с соглядатайством фонаря,
с тающим, если коснуться, под пальцем
колким тюлем проигранного декабря;
но на уровне глаз, чего не пытаюсь забыть,
мелко вздрагивает отрешённый по дрёме быт
и шепча, шелестя кое-чем в ушах,
перебирает пальцами в воздухе воспоминанья душа.


Куда спрятался зайчик?

и присыпано красным молотым сердцем
одиночество, скорость которого обрекает
свет на фотографическую неподвижность

ворох цветных открыток из местностей отдалённых
детская рассудительность без содержания,
с вишенкой в ломтике розового желе

сладости, мысль о которых слаще
их и томительное ожидание
и, наконец, неподдельный восторг на десерт

память, сама по себе, равноценна
яблочному черенку но рождает
монстров с навязчивостью плейстоцена


Префиксы

Песенку конкурента наощупь склевавшей птице
или другому событию, коих бесхозна крупка,
ночь эта будет долгой и мысль эта будет длиться
до нежного порошка серого цвета в ступке.

В старых тетрадях и атласах пропагандиста
тщетного образа жизни на ломаном португальском
будет показано стрелками, как довести до чистой
воды безумия мятную карамельку собачьим.

Чёрным по белому вороном небу на третьи сутки
после капели и полного краха Виета
сбудутся странные письмена и плохие шутки
станут немого смешнее, чем прошлым летом.

Но ничего не изменится, разве что только время
приобретёт недостатки и качества эталонного метра
от самого себя от скуки, сверяясь всеми
чувствами с ожиданием тонкой былинкой ветра.

***
Снег засыпает мир, неоднородными подлежащими
взгляд из квартиры высасывая посредством окон,
отнимает у времени суток его настоящее
и заматывает, как младенца, пледом в кокон,
и нельзя шелохнуться, не разбудив пружиною слуха
в тишине, провоцирующей на молчание,
как влюблённому, определяющей меру ухом
неподвижности и внимания - по отчаяние.


Одеяло

А. Б.

...но ведь мы оказались завязаны на четырнадцать узелков,
которые я теперь пересчитываю ночами,
шевелясь бесформенной мысленной массой слов,
выступающей из-под одеяла головой и плечами,
и они невидимы в темноте и самим себе,
отчего скорее всего на тебя похожи,
продолжаясь под одеялом в неизвестности и к судьбе
приникая своей безразмерной кожей.


Understanding

А.Б.

Can't wish it all away (A. Lee)

Когда-нибудь и ты себе найдёшь
порядок осторожных совмещений
названий и предметов в освещенье
дневном и мертвенном, и розовая ложь
людей отзвякнет мелочью в кармане,
чем ты себя нисколько не потратишь;
один я вижу, как ты тихо плачешь,
один я знаю, что ты не обманешь.


***

А. Б.

Тихая ненависть в верности,
которую ты понимаешь,
ласковая несвобода.
Голос твой: всё нормально.
Я погибаю ревностью,
глупость меня снедает,
мой ужасный характер
тихого омута.
Радость моя, сохрани
мою тень, если стану тенью,
как я собираю на память
взгляды твои, поворот головы,
дрогнувший уголок рта
перед улыбкой.

И я бегу, бегу, куда я бегу?
Будто тебя потерять возможно.



Имя мысленное

Стукнет время о ключ за тобой,
по ползвона останется в ухе,
как тебя не нашедшей губою
по имени в воздухе глухо.

Но не есть в этом теле губа,
в этом бренном и тянущем руки
и пытающемся улыбаться
в дневном освещеньи разлуки.

Ночь забыться. И временем спит
полуголос бесцветного бога,
с позолоты которого свит
твой мотив, исходящий порогом.

Что за жизнь между нами? - лишь звон -
чем мешающий быть возвращенью?
чем таким вывевающий вон,
вспоминанье мусолящий тенью

чем? Что только слова и условность
значений предметных, безликих,
то и есть. Мне осталось у слов
просто выкрасть звучаний улики.


***

К новому году. Зарубка на колесе
будней. Рождественские потроха.
В голосе, не испачкав ни слова,
появляется чепуха,
и на песню ложится снег.
Пей ты что-нибудь мятное, снова
ничего не случилось бы; так
избегают обычно пустого страха,
встречи с ним: отмахиваясь "пустяк", -
пустяк, значит, можно не разбираться.

Тихо сегодня, чуть поскрипывает стул,
на котором сижу, да чуть слышно
сохнут чернила - тонкая синева,
обозначающая слова
на бумаге, как ничем не отметить в воздухе.



Кокон

Так пусто в этом коконе, что дни
стираются почти до горстки пыли,
въедающейся серостью в слова
и в мысли о ночных полётах.

Сегодня не случилось ничего,
немотствуя себе над дневниками
задумчиво, и мысли так легки,
что страшно их улавливать листками
бумаги, как ночные мотыльки,
тельца, что неуклюжи и беззвучны.

Сегодня не случилось ничего,
и бражником на крылышках затекших
молчание ухоженое бредит
о будущих ночных полётах.


Кавачай

Вслушаться в абракадабру кипения,
вообразить себе чай или кофе,
тело, в домашней вязаной кофте
сидящее за столом, тепло и варенье.

Медоносное чётное время, зима,
наконец-то, зима, свежесть и чистота,
можно читать ненаписанное с листа,
глядя, как низкое небо утопает в дымах.

У окна. Зимний мир витражирован тюлем.
Закипает вода, вот согреется мысль.
Тёплое непремено поднимется в высь -
в воображении ль, наяву ли.

***

Остановка дыхания

А. Б.

Больше некуда впасть.(И. Бродский)

Просто предметы, которые ничего не значат,
и люди, которые ничего не стоят;
больше нечего петь, даже если нельзя молчать.
Вот и слышится, будто душа одиноко плачет,
а на деле - часы безупречо и скучно стучат.
Даже скучно - и то, безусловно, до боли,
до надрыва, до рифмы,
до любого другого исповедального онанизма.
Прогуляться до магазина за пивом что ли?
посмотреть телевизор? почитать скандинавские мифы?
вымыть голову?
Перед собою глядя,
перед собою людей и предметы видя,
я понимаю, что мне ничего не надо,
вижу, что ничего не выйдет.



Вес воды

Долгая нитка уныния, по письму,
заглядывая на следущую страницу,
тянется, на пустую страницу, по уму
ни за чем, заглядывая, поторопиться
оказаться на той стороне листа,
в ойкумене глубокого смысла,
в завитке между строк неспроста
оставляя подсказки, пометки на числах,
на количествах букв - по надломленной ветке
вместо тропки в лесу - дотянуть до такой глубины,
что ни дна, ни поверхности в свете и цвете
невесомости, трудно дышать, чтоб видны
были только неясные тени, узоры
на сетчатке, реснички, ложноножки и споры.


***
А. Б.

Пусто, безлюдно грешить на дары,
нехорошо, лайяй.
Пар дыхания сводит судорогой миры,
закатившиеся за край
понимания понятных вещей,
и мгновения жизни текут.
Обезглавленный, ходит Кощей
по лесам, вслушивается в "ку-ку",
но кукушка сходит с ума
от обилия дней, ночей
и уже не знает сама,
кто гадает: она или ей, -
и кукует пустую речь,
как глядится в хрустальный шар,
долго, долго и бесперечь
на пустые дары греша.

Дёрни за хвостик
А. Б.

Жертвы не стоят крестов, алтарей, ритуальных ножей;
выделка - шкурки; ни дождь не прольётся, ни война не минует.
Сердце не разобьётся о рёбра, извилины не заплетутся петлёй,
время без грыжи никак не поместится в беглой минуте.

Дёрни за хвостик, следя покатившийся в угол клубок,
сплюнь по три раза на каждую сторону света; резонно
было бы также сходить напоследок в ближайший кабак
или в музее случайно стошнить на добычу Ясона.

Дёрни за хвостик любую случайную мысль,
не оборви, и достаточно ли в мыслеловке бесплатного сыра?
в тёмной кладовке? и страху не скажешь ни "кыш",
ни "привет" - толку-то как от зеркала в старом сортире.

Дёрни за хвостик, откроет и выйдет Сова,
странная королева неряшливого абсурда,
мёртвая птица, произносящая то "ку-ку", то другие слова,
слышимые, как из уст мудреца беспричинная абракадабра.

Дёрни за хвостик.


Выше ноля по Цельсию

Проплывают слова, что-то видится в этом течении
краем глаза, и пробуя присмотреться,
просто не на чем остановиться.
Продолжающееся потепление
моросит и мутит, отдаляет предметы на расстояние
предпосылки, предположения, полусна, полуяви.
Что-то видится, бередит рассеянное внимание
и всё только сбивает с толку. Шумом крови в ушах
с приглушённым шумом бескровного города
тонко сходит с ума растворённая в дымке душа,
в мутной мороси, и пресыщенным сенсорным голодом
вяло-вяло куда-то течёт, монструозная протоплазма.
А на самом-то деле - так тихо, что просто слышно.
И вот что-то такое тут видится безутешно,
утомлённое странной неизлечимой заразой.


Клуб по интересам

Андрею

На Священной Сосне висит священник,
наизусть повторяет своебожье имя
и зовёт кого-то примерить его ошейник,
одолжить клянётся: на время снимет.

Завтра висельники здесь косяками
соберутся на нерест сеять и жать мандрагору,
напоследок пересчитывая руками
невидимок по утренней зорьке во время жора.

Всякой мрази - по стае, куда ни плюнешь;
каждое кодло щебечет на полувнятной фене.
Педство, одрочество, а за ними пьюность
пролетают быстро, как чужие тени.



***

Когда не остаётся повода для любви,
а просто любить - бессмысленно как-то, безрассудство,
можно пойти, обуздывая в крови
повышение гемоглобина чувством
одиночества - или: свободы, - гулять и пить
холодное пиво, курить, обветренными руками
поднося к лицу сигарету, тихонько жить
невидимой синевою дыма, колючими пузырьками.

***

что-то из Лорки

Оле Брагиной


В серой одежде цвета пыльной листвы тополиной
я стоял на стене и видел, как красивая женщина
с разумом, ясным как майские небеса третьего дня
Творения, убивала что-то уродливое, корчившееся
у её ног и пищавшее последним голосом. Я стоял
на стене и видел. А она даже рук не испачкала.


***
Я чудище, одноглазое,
простое триединое,
хожу по коридорам,
по меркнущему свету невысоких лампочек пыльных,
засиженных мухами, заляпаных взглядами с этаким недобрым прищуром,
я, первенец наших пращуров, происходящих от ящера,
нутро выедающих, ядущих
все пищи свои за дверями,
куда я хожу заглядывать
и вижу, чего не выдумать,
тоску эту этого действа,
это самое - первобытное девство,
естественность, непостижимую сложному,
человеческому,
которое не развалится, если расслабится,
что неестественно - человечно.



Щемящая пустота

Зрение, не меняющее настоящего,
впрочем, бездонно, и звёздная россыпь – игрушка,
вывалившаяся из ящика
среди прочего, тоже самого лучшего,
но щемит пустотою, держащейся на законах
Кеплера, и нитей этих не видно:
я сижу без какого-либо резона
у окна, из которого всё равно не прыгну.


Философское ювч

В прошлой жизни я был винегретом и до сих пор никого ни к чему не обязываю. Однажды с тобой случатся все мыслимые и немыслимые события. Исходя из моего опыта, люди не смогут иметь собственной жизни: на чужих ошибках не учатся, если сумеют не допустить их сами. Так же я ни перед кем не имею обязательств и до сих пор удивляюсь, что меня успели съесть свежим. Впрочем, не бывает чужих ошибок; впрочем, филогенез и онтогенез взаимоповторяемы. Все эти события будут взаимосодействовать тебе между собой. Это просто, как задать ответ и получить на него вопрос – только он может потребовать другого ответа. Специально для тебя я нашёл интересный ответ:
«Однажды Набокову пришла в голову неожиданная и необоснованная идея; «ага!» - поднял Набоков указательный палец правой руки и побежал за пером и бумагой. Бумаги он взял достаточную стопку и разложил её перед собой ещё на три, взял перо, обмакнул его в чернильницу и в самой середине самого верхнего листа в средней стопке написал: «пил ли Ной» - написал каллиграфическим почерком и ещё подумал мельком о герое с одиннадцатью разными почерками, но отмахнулся от этой мысли, чтоб не мешалась пока, и «ага!» не сказал. Стал Набоков подбирать слова – так, чтобы подходили они по смыслу к его идее, и подходящие подставлял к ней слева и справа, как в домино, пока не исписал весь верхний лист в средней стопке и полностью все верхние листы в боковых двух. Смутная догадка о том, что домино намного интереснее шахмат поразила изощрённый и острый ум Набокова, но он не посмел отказаться от своей первой, большой любви, - вот в чём величайшая трагедия в его жизни! Между тем, математически выверенный текст с двумя переменными (ох, и постоянными же они оказались!) рос влево и вправо от исходной точки, и невероятные события происходили на обоих флангах; и в крнце концов, Набоков открыл первый принцип домино, - тогда он сказал ещё:
 - Ага! – и поставил по краям текста слово «Лолита»
Что ж, в домино, как и в шахматах, тоже бывают свои композиторы.
Однажды, в любой воскресный день ты скажешь себе: «ага!» - подняв указательный палец правой руки, как сделал это пару минут и я.


Безмотивное пение

А.Б.

Отвлекись на длину волоска
от бесцветной ириды на грани,
тут же бледно и матово грянет
с ноготка, отбликует тоска
по любви, мелкий бес осторожных
исчезающих мыслей: никак
не уходит безродный пустяк,
бесталанный, тревожный.
Может быть, ничего, ничего,
проступающий на полимере
этот маленький Будда для Мэри,
призрак призрака, всполох его.

***


Out from black

 «Только ****ь, которой немного нужно,
меня понимает, не целит в висок,
не пытается выесть нутро»
из черновиков


А.Б.

В белом вигваме мы пили бы чёрное кофе –
вспомнишь ли на языке эту смесь неизвестных вкусов? –
стрелки часов, упирается в профиль профиль
для поцелуя, любовь же, почти искусство,
смелости хватит и площади, горизонтали –
вспомнишь ли на языке эту помесь действий? –
чем бы не отличаться от мраморных инферналий,
петь эту громкую песню, бежать из детства:
взрослости яркий всполох и шум оргазма –
вспомнишь ли на языке задыханья сухость? –
не оцарапать кожу, вспугнуть протоплазму
запахом пота, ударившись в многорукость,
и о друг друга стираться всё более раз за разом.


Знаешь, люблю тебя – как, даже сам не знаю,
даже стараюсь быть всё более нетактильным,
всё менее верным, со вкусом несладкого чая,
и избегать поцелуя – до ревности, до обильной
обиды на всё: на точёный твой честный профиль,
на тепло ладоней и ледяную пристальность взгляда,
на искреннее удивление тонкой брови,
на привычку травить и травить веселящим ядом.


В попугае

Стайки пёстрых ересиархов текут на юг;
звонкие и полупрозрачные, как безделушки,
они улыбаются весеннему солнцу,
те кого боженька поцеловал в макушку.
Щёкотно видеть их, приходится
доминировать молча, чем я улыбаюсь.

Друг мой, друг мой, я очень и очень Пышкин,
я сижу у окна
и смотрю на этот совместный бред
Кафки и Марка Твена,
и никак не могу понять:
броуновское ли это движение в капле
или другая какая-то бессмыслица?

Почему, отрываясь от ветки, душа
пропадает в потёмках
и не слышно ни звука, ни всплеска:
что-то было, и можно спокойно дышать и дышать,
шевелить занавески,
пыль кружить, завивая в оконном луче,
нависать, надвигаться во мраке,
медлить, мир держать на коротком плече
рычага и не чувствовать страха.



Лирические отступления особого рода

"любовники, чьи дни уж сочтены"(У.Ш.)

Дине Романовской - моей Марле Зингер, с любовью


В городе разом исчезнут форель и картофель,
в книгах - все яти и ятеобразные буквы;
корреспондент возмущённо воскликнет: майн... тойфель!..
Я ж улыбнусь и спокойно подумаю: будь ты
облачным, небо, я б выйти и не подумал.
"Знаешь, от "ы" мне остались какие-то палки,
не подлежащие чтению вслух, как пустые пробелы," -
страшно представить себе и смешно отговорку -
в библиотеку к тебе не пойти, на свиданье с тобою.

Трудно представить причины другой катастрофы:
живы останутся женщины только и дети,
корреспондент удручённо вздыхает: майн... тойфель...
нету печальней и нерукотворней на свете
повести, с переизданием примечаний.
"Милая, трудно читать: все слова мне как будто знакомы,
но как дислексик, теряю я нить рассуждений
и слишком быстро глаза устают; я не знаю,
чем мне заняться, когда ты отсутствуешь долго."

Мне как-то страшно рассматривать этот профиль,
срез этот, трещину на выражении счастья.
Корреспондент про себя воздыхает: майн... тойфель!
смотрите, она улыбается, она говорит "сейчас я
кончусь, о, это сложней, чем начаться."
"Да, я купил нам бутылочку "Совинона",
как произносят сейчас, и убрал все газеты подальше:
сядем с тобой на полу после ужина, будем
пить и смотреть календарь, говорить о Шекспире."


Смерть от заблуждения

А. Б.

Лолита, я знал: умереть можно даже от мысли
о самоубийстве: песок тишины всё приемлет, -
и с этим в душе я считаю: какие-то числа
ещё многоточат ещё неоткрытые земли
инкогниты или сперансы; моей ойкумене,
наверное, общий аршин вроде косточки рыбной
в попытке назваться "твоим", я вообще на измене,
и чувство в пределах пера - вроде мраморной глыбы
в виду занесённых резцов, но ваятели мёртвы.
Лолита, я знал, что взросление даст результаты
страшнее прыщей, чёрных точек, колёнок потёртых
и мелкого пьяного смеха, усиленного многократно
твоим одиночеством. Чушь естества - это минус,
который ты пользовала, открывая солёное лоно.
Лолита, я знал... И хотя бы сгодится на вынос
всё знание это, добываемое увлечённо.


Запятая

Дважды слова прописать, так темнее чернила,
руку набить на оттченной интонации,
сила привычки, другая какая-то сила,
ветер в дыхании мята, своя адаптация.

Тыльные вещи весны на глазах рассыпаются в ворох
дней прошлогодних, не чувствовать их, и тактильно
тьма за плечами крылами, чтоб взглядом на шорох
тот час метнуться, рефлекторное видеть насильным.

Я не хочу, что тебе эти вещи приносят
только себя, и в дыхании снова обводка пустая, -
там, где душа начинает прозрачную нежную осень,
просто стоит при письме нечитаемая запятая.


Миф обо мне

Когда она обернётся и я совершу убийство,
я буду чувствовать Богом себя и своё жилище:
кремовые обои откроют тайное свойство
величия, домоседства, другие ещё приличия, -
маленькое мещанство, вмещающее универсум
под ноготком на пальце, за зрачком в роговице.

Склонность читать Хайяма скоро войдёт в привычку,
и я заложу закладку и подогну страницу
о пропишу пометку крупной фигурной скобкой,
чтобы, куря на балконе, вздрагивать и, икая,
думать, что кто-то вздумал вдруг обо мне подумать.

Видеть, конечно, город, но ничего не видеть,
после беглого секса или стакана чаю -
как пребывать в тумане, в мягком таком тумане.


В прошлое не вернуться, стали не те дороги,
стали не те созвездия, мойры плетут паутину,
стало время как внешность без внутренности, в сосуде
нежная пыль наощупь, запах того Хайяма
стал на октаву ниже, неощутимый после.

В том, что луна и кроны влажных берёз зеркалят,
плавают неприцельно облачные финвалы,
как никогда не надо ветра, попутной песни,
спутничающей думы или чумы бубонной,
брошеной у порога, я не вернусь в Элладу.

В прошлом ещё раз в прошлом в будущем есть орнамент,
выцарапаный монетой на придорожном камне,
на валуне невидим, выветрен до легенды,
до присказки, до поговорки, какие ещё чеканят
на заднем дворе, пугая кур, голосами дети.

Камни висят на ветках, как яблоки, на бечёвках.


Полное и пустое - будни и воскресенья,
звончики утешений, тонкой луны забавы,
радости мне не надо, горести мне не надо,
и никому не надо, и никому не будет,
полый песок погложет, выплюнет ветру после.

Так хорошо Хайяму было, как мне сегодня,
только однажды; пьяный, он не предвидел, видно.




Пальцем проткнуть полимер

Александре Куфлевич




я оглох для города и для голода я протёк я не молод я стар
я звезда
ты звезда
упадём от телескопа наискось
не показать показаться
не на наших пеплах загадывать
не на наших желания корыстничать крысить
красим лежащему на крыше
спутниковую геральдику города
лежащему соглядатаю без языка без пламени племени имени
пятиконечному лежащему



Пальцем проткнуть полимер

Александре Куфлевич




я оглох для города и для голода я протёк я не молод я стар
я звезда
ты звезда
упадём от телескопа наискось
не показать показаться
не на наших пеплах загадывать
не на наших желания корыстничать крысить
красим лежащему на крыше
спутниковую геральдику города
лежащему соглядатаю без языка без пламени племени имени
пятиконечному лежащему