дневник 30 декабря. Музыка плача

Плач, как и музыка, – есть высшее счастье страдания. Страдание, когда оно не боль, – рвется к плачу всем своим существом. Счастлив, кто может плакать.
Плач еще хочет вечности. Но он не любит соглядатаев. Он царствует только один на один: он есть жалость себя самого к себе самому. Весь мир для него – только предмет для его упрека; вина для его безвинности. Почему же плач есть счастье? Почему страдание – опосредованное через плач – есть счастье? Это, кончено, счастье особого рода: но все же сладость и упоение, и жажда продолжения – верные признаки счастья. Неужели дело только в  resentment? Apriori, – нет! Ибо в плаче нет зла и гордости судьи. Еще раз говорю: счастье это касается себя самого; мир лишь вторичен. Страдание (если оно не боль) имеет две составляющие: терпение и плач. Боль же распадается на терпение и крик: причем, они быстро сливаются, не принося облегчения друг другу. Плач же  - величайшее облегчение. Терпение – всегда ложь: ложь перед всеми и для всех, истязание себя. Плач – правда: правда перед собой и ото всех (отсылание всех). Единение с собой и некая самодостаточность через отсылание мира всегда присутствуют в плаче. Происходит странная вещь: мир, безусловно, недоступен; но он и не нужен. Самые горячие и невозможные мечты есть тонкое потакание счастью отказа, наблюдения со стороны, невовлеченность. В этом и есть счастье. Ибо истинный плач в момент своего торжества отказался бы от предложения мира, хотя в следующий момент он бы  ринулся к нему и перестал бы быть плачем. И счастье плача стало бы счастьем радости.
То, что эти две вещи различны, как вода и огонь, - известно давно.
Радость рвется к миру, она хочет слиться с ним: она – безграничное расширение. Плач – сжатие, отъединение от мира наедине с собой.
Для радости мир – нечто подлежащее покорению, неотъемлемая часть себя, ценная в своей веселости и легкости.
Для плача – мир – недоступное и чуждое, уже и так – ненужное.
Радость рвется к миру, а плач взирает на мир с осуждением и со стороны.
Плач и радость так далеки, что никогда не поймут друг друга: законы этого непонимания будут действовать вечно.
Радость (а сострадание – уже не радость) взирает на плач с отвращением, как на известный эгоизм, убогий, замкнутый, неспособный оценить радость (красоту, справедливость, легкость и т.д.) мира и воздать должное всем прекрасным и стоящим вещам.
Плач не понимает радость потому, что смотрит глубже нее и видит всю шаткость радости, и в свете этого – ее невеселое положение. Он удивляется. Если плач благороден и чист, он никогда не будет осуждать и чернить радость: он, скорее, осудит и очернит себя, как недостойного, и все же…
Парадокс заключается в том, что эти две вещи любят посмеяться в одном человеке. Более того, они из своей дали так взаимообусловлены, что теряют свое свечение и гибнут друг без друга. Что же их связывает? Конечно, память.
Плач помнит о радости; и, вспоминая, он изойдет тоской, постигая глубину пропасти между Да и Нет; глубину падения из Да в Нет.
Радость помнит о плаче, и вот эта ее память странного свойства. Сначала она чтит плач с осторожностью, но потом перестает бояться и бесстрашно радуется, как бы мстя плачу, и наверстывая упущенное и в прошлом, и в будущем (мудрая радость все-таки всегда танцует перед лицом плача).
Но вот самый страшный парадокс: истины, купленные плачем такой ценой, вымученные и выстраданные, забываются радостью или она просто игнорирует их. Увещевания плача не действуют на радость. Т.е. она хочет большего. Это, кончено, порождает новый плач.
По идее, эта винтовая лестница должна вести вверх и вверх, т.е. все к большим радостям и большим страданиям…