12 сентября 1892 г

О мой милый Viktor!
Знали бы Вы, сколь взволновало и тронуло меня Ваше письмо.
Сколько ночей я не спала, прежде чем решилась ответить Вам. Все эти годы мои мысли были заняты всякой чепухой и – непременно – Вами.
Я жила насыщенно и интересно все эти годы, но, по сравнению с тем, что было тогда в Париже – это не стоит и упоминания, однако я Вам расскажу.
Мой жених, Emile, о котором Вы упомянули – славный молодой человек, неглупый и миловидный.
Мы с ним дурачимся (простите мне это неблаговидное слово, я многому научилась с тех пор, впрочем, оно довольно милое, если заглянуть поглубже) и играем, изображая то любовь, то ненависть друг к другу, впрочем, на самом деле нет ни того, ни другого. И между нами нет ничего, совершенно ничего, кроме дружеского расположения и симпатии.
Вы, наверное, удивитесь, что заставляет тянуть меня эту канитель (не сердитесь, я выучилась многим словам и поступкам с тех пор), но ответ Вам покажется еще более глупым, чем наше положение: воля родителей.
Я сейчас не буду Вас отвлекать, развлеку Вас рассказом об этом позже, а пока поделюсь впечатлениями своей жизни.
Я живу нынче в деревне и, надо сказать, давно живу.
Вполне достаточно для того, чтобы стереть воспоминания путешествий и начать собирать новые, свежие, соответствующие новому моему состоянию духа.
Сказать, что здесь со мной происходят чудеса – ничего не сказать!
Помните, как сильно менялась я на Ваших глазах? Так вот: это все нелепая шутка по сравнению с каждым моим днем здесь, а ведь здесь их череда, череда!
У меня открывается сердце и просыпаются все чувства, забытые, казалось бы, с самого рождения.
Да я здесь переживаю второе рождение. Поверите ли, каждый день.
Я открываю глаза и благодарю Бога за это яркое солнце и крышу над головой.
Я становлюсь совсем не взыскательна, мои прежние капризы и пустые раздумья ушли прочь. Я здесь просто есть.
Чрезвычайное наслаждение несут мне теперь все времена года, каждый сезон. Я купила в лавке у русского высокую меховую шапку и горжетку из меха черно-бурой лисицы. Шапка совершенно варварская, ничего общего с нынешней, местной, модой. Но пока меня не трогают, относятся ко мне добродушно, как к чудачке.
А я здесь, признаться, и правда чудю. Хожу гулять, надевая эту свою высокую шапку с хвостами, строгое пальто и брюки (а это в этих краях уж совсем скандал), да к тому же одна! Ни спутника у меня, ни собачки. Так и брожу одна, ухожу далеко-далеко в поля и часа по три меня не бывает дома. Зато и цвет лица нагуляла великолепный и легкие, кажется, расцвели, как будто вдыхаю запах роз беспрестанно.
И действительно, последнее время мне все кажется, что я как будто цвету. Что облако чудесного розового аромата окружает меня и шлейфом плывет на многие километры и что, казалось бы, любящее сердце сможет меня всегда найти, как бы далеко я ни заблудила.
Вы, наверное, смеяться будете, скажете, что я опять погрузилась в мир сказок и грез (вот и я Вас кольнула Вашим же бестолковым выражением), но это все правда!
А еще эти метаморфозы с моей внешностью! Иногда смотрю и вижу себя совсем некрасивой (Вы наверное поймете, насколько это парадоксально, потом поясню) и при этом мне хорошо.
То есть не скажу, что я наслаждаюсь своей некрасивостью. Нет. Я просто наслаждаюсь собой. И при этом, если взглянуть в зеркало и постараться всему этому дать оценку, то – что ж! – я – некрасива.
Как легко рука моя выводит эти строки, а Вы ведь знаете, как я порой ревниво отношусь к комплиментам и критике в свой адрес. Впрочем, надеюсь, что это уже сейчас далеко.
Мне доставляет истинное наслаждение быть просто самой собой, изнутри.
И мне сейчас не важны оценки и мнением ничьим я не дорожу, даже Вашим. Конечно, это бравада, мне очень, очень хочется, как и всегда хотелось, быть вашей возлюбленной Музой, только сейчас у меня ощущение такой свободы! В том числе и от себя.
Или бежишь, утопая по колено в разнотравье, и осока цепляет чуть не до капель крови, но это всё такая ерунда, наше тело!
Оно у меня сейчас настолько подчинено потребностям духа, что само по себе оно почти ничего не значит.
Я сейчас не чувствую, но – мыслю, не боюсь, но – люблю.
Когда идешь по тенистому лесу и только там, наверху, видишь солнце, к земле его не пускают густые ветви. И вдруг – просвет, и в просвете – тонкая трепещущая паутинка, и она вся утопает в солнце.
И так хлипко и одновременно упруго дрожит, темное серебро вдруг вспыхивает бриллиантом и, быть может, где-то в тени, у иголки – паук.
И настолько потрясает тебя эта картина, что так и стоишь душой нараспашку и глядя во все глаза.
Или грибы – этот плотный душистый запах и плотность самого гриба, его мясистость и вязкость.
Вы знаете, Viktor, для меня теперь больше не стало стыдных и пошлых слов, грубых понятий.
Раньше я наверняка постеснялась бы написать Вам все это, мне вообще было стыдно за свое тело, за физические потребности его, за все живое. А теперь для меня столько добра, столько света.
И тело мое лишь затем, чтобы тот Свет, что есть нынче во мне, не бездействовал, а изливался в любящем действии простого дня. Чтобы он не только лучился, но и мог бы обласкать, прижать к себе, оживить вещи этого мира: парного щенка, ребенка, малейший цветок и каждое существо на планете.
Так хочу действовать, как будто больше не принадлежу себе.
Я знаю, Viktor, что Вы наверное опять посчитаете слова мои пустой тратой сил и бумаги. Но жизнь моя действительно изменилась с тех давних пор.
Я Вам напишу подробнее и отвечу на те важные вопросы, которые остались в сердце Вашем невысказанными, но – чуть позже.
Сначала я должна убедиться, что Вы получили письмо и что Вы все еще рады будете видеть меня с животрепещущим сердцем и всей моей глупостью ребенка у Ваших ног.

Lyon,
12 Сентября, 1892 г.