Изменение традиции - стихи рус. и укр

Содержание
 Река
 Сон уві сні (укр.)
"Все свое налаженное хозяйство оставляю вам, господа друзья..."
 Березень  (укр.)
"Преодолеть шекспировский барьер им удалось..."
 Мой друг -  алкоголик (текст блюза).
"Наступает возраст, когда былое отстраняется..."
"Великий поет одержує дозу життя..." (укр.)
"Я вже пробував жити без спогадів..." (укр.)
 Палац (укр.)
 Нехитрі вірші про свято.(укр.)
 Днепровская идиллия (потихоньку пишущаяся)


88888888888888888888888888888888888888888888888


    Река.

     І

 Давай с тобой сойдем к реке
 с высоких этажей и дум,
 не строя планов, налегке,
 так, ненароком, наобум,
 не выбирая время дня,
 пускай любая из погод
 стоит. Из сотен тысяч "я"
 приди в любом. А из свобод -
 возьми свободу рыбака,
 певца, кроителя пространств, -
 ей все равно. Она - река,
 которой дела нет до нас.
 Купель, могила, божество,
 кормилица, источник бед -
 течет привольно, широко
 в дни траура и в дни побед.
 Казалось - пустошь, ни души,
 но толпы, толпы, толпы в ряд,
 летят литые голыши,
 и взгляды долгие летят -
 туда, туда, на берег тот,
 а он, как водится, далек.
 Волчком кружит водоворот,
 но все равно - не поперек,
 а вдаль летит челнок с гребцом -
 вдоль берегов, вдоль берегов.
 Гляди, что делает с лицом
 улыбка странная его!
 О, созерцатели реки,
 хранители неясных тайн, -
 что позади? - Пинки, пинки...
 А впереди? - Пустая даль...
 Так, значит, идолом стоять,
 чей взгляд припаян навека к тому,
 что так легко назвать
 коротким именем - река?
 Так, значит, идолом стоять?..

       ІІ

 И вот субботний вечерок
 явился точно - на закате,
 когда притихший городок
 напялил розовое платье
 и ждал. - А тот и в ус не дул.
 Он топотал себе по склону
 к реке, где город-тугодум
 льнул к маслянистому затону,
 где барж порожних поплавки
 закатной ржавчиною рдели,
 и подводили рыбаки
 итоги прожитой недели.
 Он останавливался там,
 кулем валился на скамейку,
 вздыхал, и медленно снимал
 рубаху синей бумазейки,
 и разбегался, и нырял -
 река проглатывала тело.
 По дамбе скорый пробегал,
 и окончательно темнело.

         III

 Косицы. Слюнный блеск губы.
 Песок, безжалостно холодный.
 И грех - тот самый, первородный.
 И белое лицо судьбы.
 Потом глядели на заход
 светила в речку с фонарями,
 где плавал толстый пароход,
 нафаршированный огнями.
 Пейзаж был мудр, как змий в раю,
 и полон дьявольской печали.
 И мы, как дети, ощущали
 в миру затерянность свою.

        IV

 И снова лодку понесло,
 и снова держишься рукою —
 за куст, за воздух, за весло.
 Уже зеленой бахромою
 кустарника залив закрыт.
 А, значит, новые заливы
 пора искать, и быть счастливым
 от нежелания навзрыд
 оплакивать неповторимость
 полоски тающей песка.
 О, слава Богу, что река
 рекой в сознаньи сохранилась,
 и тучи страшные малька
 на отмели легко рассеять,
 вообразив одним из них
 себя, и звук трубы лелеять
 внутри, покуда не утих
 величественный рокот баржи,
 и смысл высокий не искать
 в мелькнувшей кофточке из саржи
 на палубе, где постирать
 белье буфетчица выходит,
 и песнь о белом пароходе,
 чтоб ей потрафить, не слагать.
 А править встречь волны и помнить
 про отраженную волну,
 про то, что всякому челну
 страшнее грозных бурь и молний:
 когда подымется со дна
 и зазвучит в усталом теле
 напев, знакомый с колыбели -
 зов потонувшего челна.

             1983-84 гг.




Сон уві сні.      

Я перечитую Ремарка.
Повзе суперфосфатна хмарка
з хімкомбінату за вікном.
Надворі вечір електричний,
хтось слуха огляд політичний,
хтось -  анекдоти про дурдом.
І ніби я в шестидесятих,
отих, на роздуми багатих,
та небагатих на діла,
враз опинився. Знаю-знаю,
що ти подумав: “мабуть, скраю
його хатина там була.”
Яка там хата в молодого!
Не тільки хати,  -  ще й дороги
не мав, а в голові дурній
роїлись привиди ракетні,
та фізики суперсекретні,
та бюсти західних повій,
що бачив в польському “Екрані”.
Приблизно у такому ж стані
перебувала голова
не тільки в мене. Що подієш?
Збереш, як кажуть, що посієш.
А в нас посіяли слова.
І ті зійшли так густо-рясно,
що і тепер ніяк не вчасно
сказати  - всі перемолов.
Ті перемелеш,  -  лізуть знову.
Вже досить, досить слів, панове,
бо з них народжується кров.
На щастя, я її не бачив,
і голоднечі шкір звірячий
мене ні разу не обпік.
За це дідам й батькам спасибі.
Але ж в пітьмі, як Йона в рибі,
не може жити чоловік.
А я так жив піввіку св`ого,
не звик до голосу людського,
бо скрізь - один народний глас.
Зробили ідола з народу,
якого я не бачив зроду,
хоч жив серед людей весь час.
Раз тільки - уві сні страшному:
в печернім храмі  - гуркіт грому,
фанфари, брязкання заліз,
і хтось згори, на Будду схожий,
питає глухо: “Рабе божий,
ти що на користь нам приніс?”
А в мене  -  в лівій дірок жменя,
та права з дулею в кишені,
оце і всі мої дари...
Розплющив очі  -  я у ліжку,
лежу, в руці стискаю книжку,
і жінка дивиться згори.
               
                1986.


 Все свое налаженное хозяйство
 оставляю вам, господа друзья, -
 маленькую порядочную империю, царство,
 где даже грязь - будущие князья.
 Сам же займусь обустройством грядок
 Ориона, Тельца, Девы и Близнецов.
 Знаете, на границах царит варварский беспорядок:
 в череде предков короток ряд отцов.
 Выстрою на плоскости темный курень—
 "кляштор на кресах", как говаривали поляки.
 Тропку к нему найдет всякий дурень,
 способный звезду отличить от злака.
 Вам же, знающим меня, будет труднее,
 поэтому прибавлю к наследству птицу -
 двигайтесь за ней туда, где темнеет
 небо, выклеванное по крупицам.
 Встречу на миг дедом в соломенном брыле,
 и снова - река, горстка вихрастых братцев:
 сели в шаткий челнок и поплыли,
 чтоб никуда уже не возвращаться.
               
   1986


Березень.

Руками найманців собі ладнає місто
нову ділянку. Зламано халупи -
“шанхай” подільський. Скрізь усе лежить:
паркани, стіни, яблуні, вбиральні.
Отак колись валилися старі
в глухім селі під регіт кулемету:
всі молоді до лісу повтікали,
а помста б’є у скроні - кров за кров!
...Вже сутеніє. В крижаній баюрі
на хвіртці тихо березень пливе.
Він полюбляє тут бувати, - глибше
немає місця, де стоїть минуле -
важка вода, - зелена, золота.
Халупи - що?  Це діти бідолашні,
легкі, як тіні, діти бідаків.
Сьогодні вмерли  -  народились вчора.
Була гульба. Надворі - НЕП і юнь.
Криваві прапори повисихали
і вицвіли. Тоді їх знову в кров.
І знову, знову, поки їх війною
не вибарвило так, що прапори,
здавалося, принаймні, на століття
забудуть анемію. Але ні.
Вже знову місто чавити потроху
з халуп рожеву юшку почало.
Втім, це ніщо. Як бійка біля клубу.
Та ось зростуть бетонні стирчаки,
наповняться по вінця бідаками...
Стоїть минуле. Березень пливе,
і дихає, і дивиться в майбутнє.


                1988.



 Преодолеть шекспировский барьер
 им удалось, когда в шестидесятых
 премьер ушел на пенсию, а не
 туда, куда мы все уходим.
 Он спал, фотографировал пейзаж,
 шутил с охраной, не подозревая,
 что вместе с ним отныне вся страна
 проникла чудом в новые пространства.
 Так бродит по ухоженной траве
 на должность мальчика пристроенный бродяга.
 Ему сказал садовник: "Осмотрись."
 И он идет, волнуя женщин в белом,
 к ограде парковой, желая убедиться
 в том, что ее легко перемахнуть.
 К закату солнце катит за спиной,
 и он сквозь вязь чугунную решетки
 глядит на пыль и тополиный ствол.
               
                июль, 1991 г.



Мой друг -  алкоголик
          (текст блюза).

Мой друг - алкоголик. Он живет одним прошлым.
Он бы пропил и его, что, увы, невозможно.
Впрочем, прошлое  -  это что-то вроде закуски,
выпьешь, вспомнишь, и вздрогнешь, и скажешь по-русски:
- Ах, мать-перемать, сколько разного было,
с кем я только не знался, где меня не носило! -
так мой друг вечерами портвейн попивает, 
и в окошко глядит, и себя вспоминает.

В школе другу моему с трудом давались науки,
но из плеч его росли не крюки, а руки,
И если б он не корпел над бумагой,
получился б из него неплохой работяга.
Но в стране ненормальной, где все  -  инженеры,
его в вуз потянуло какого-то черта.
Там он спился от тоски и от безнадеги
и вернулся домой ни с чем с полдороги.

А большая река текла всегда рядом,
он спускался к ней, он кроил ее взглядом.
Он кричал ей: “Что делать?!” -  А она молчала.
И он жизнь свою начинал сначала.

И вот мой друг связался с “Аэрофлотом”.
Его взяли туда не первым пилотом,
а просто грузчиком при старом биплане,
что поля посыпал ядовитою дрянью.
Он таскал мешки с селитрой и дустом,
он шутил - “здесь выжить  -  это просто искусство!”.
И порой, от порывов попутного ветра
он блевал на свеклу с высоты в двадцать метров.

Все шло хорошо, но вот однажды
случился праздник,  -  неважно какой, но важно, что очень важный,
и он по пьянке поспорил с пилотом,
что сигнет на скирду с крыла самолета.
И взлетели они на глазах у народа,
он упал на солому, а биплан  -  в огороды.
Шеф отмазал пилота и отправил лечиться,
а его на три года,  -  ну как тут не спиться?

А большая река текла всегда рядом,
он спускался к ней, он кроил ее взглядом.
Он кричал ей: “Что делать?!” -  А она молчала.
И он жизнь свою начинал сначала.

И вот мой друг задумал жениться.
Он решил стать отцом, он решил расплодиться.
И однажды ночью в парке он встретил подругу,
та возьми и отдайся ему с перепугу.
И ему в темноте показалось занятным,
что подруга была, как страна, необъятна.
Он вручил ей свой паспорт, сковородку и веник,
но ее рацион стоил бешеных денег.

И вот мой друг подался в завсклады.
Он слегка воровал, - ведь кормить ее ж надо!
Но потом пошли дети - обжоры в мамашу,
и он понял, что жизнь провалилась в парашу.
И когда ревизоры поставили точку,
чтоб спастись от тюряги, он продал свою почку.
Вышел он из больницы  -  без почки и тощий,
а жена укатила в Америку к теще.

А большая река текла всегда рядом,
он спускался к ней, он кроил ее взглядом.
Он кричал ей: “Что делать?!” -  А она молчала.
И он жизнь свою начинал сначала.
 
Мой друг  -  алкоголик, он живет одним прошлым.
Мой друг  -  алкоголик...

1997.




 Наступает возраст, когда былое
 отстраняется, отрывая с мясом
 пуговицу пиджака, или борт с полою,
 или половину города, с которой был связан.
 Как ни странно, это не ощущается сразу,
 и ты глядишь в то же зеркало, пребывая в той же квартире.
 Но это уже - дыра. И все, что открывается глазу,
 происходит не здесь, а в том, оторванном, мире.
 Эта инерция зрения спасает от катастрофы.
 В принципе, ты начинаешь с нуля, но не догадываешся об этом:
 тянешь все ту же лямку, струну или нижешь строфы,
 считая себя по-прежнему бездарью, лабухом или поэтом.
 Но однажды ты произносишь "у-а", и это звучит гордо -
 мелочь, понятая по-настоящему, вызывает восторг в ребенке.
 И волчица Истины поворачивает к тебе морду
 и тяжелой лапой разворачивает пеленки.
 
                1998 г., март


           *  *  *
Великий поет одержує дозу
життя на денці великого келиха.
Час вже давно перейти на прозу -
прозу Буття,  - вивчати метеликів,
або теорію груп, або минуле тюрків.
Коротше кажучи, - те, що ширше за мову.
А він все ще зводить міст для придурків  -
блискучу метафору над проваллям рову,
що розділяє творців і повторювачів,
і перейти який нікому не вдасться.
Або пнеться вгору, завзято підкорюючи
висоти, з яких Марго або Настя
виглядає комахою, до якої тягне -
ні, не тіло, бо тілу вже байдуже тяжіння,
а рядок з часів, коли дієслово “трахну”
збуджувало і маківку, і коріння.
Неважко збагнути, що це все, по суті, клямка,
абзац, finis. І проблема лише у тому,
щоб фінал замкнувся в достойну рамку.
І Поет, востаннє переборовши втому,
створює собі Ворога. Це може бути держава,
або блазень в гудзиках, або та ж сама Настя.
А потім  - грім, а по ньому - слава,
і злива з неба, що йде на щастя.
І темний ліс, що оточив галяву,
тремтить вітами, і вітер несе полову,
і легше хлопчиську свою уяву
віддати у прийми чужому слову.

            1999.


Я вже пробував жити без спогадів.
Спочатку сподобалось, - легше справи
пішли-поїхали. Володарем роботів
сидиш собі в кухні, сьорбаєш каву
і дивишся, як матка в мурашнику,
як сновигають думки, звільнені від алюзій.
І око померлого однокашника
вже не псує біле личко Музі.

І раптом, як хлопчик з макітрою на макітрі,
спитаєшся басом: "Мамо, де ми?"
Тихо трамвай пливе у повітрі,
хитаються минулого хризантеми
і розливають пахощі  -  такі, як учора.
А отже такі, які будуть завтра.
Людина без спогадів -  людина хвора.
А люди хворіють. Як, втім, і автор.

.                1999.


          Палац.

Нагадує про давній блиск палацу
тепер лиш парку темрява глуха,
та ще ландшафт, що вдало вибрав пращур.
Ландшафт і парк, точніше - сто дерев,
що вижили, і поміж ними - парость.
Нема палацу. Але місце є.
Він тут стояв, дивився на дорогу,
на міст, що влучно вивели  майстри
між берегом і берегом. Так слово
єднає наших прагнень береги
і береже від марнотратства сили.
Втім, все отут, по суті, є слова
простого тексту, що вкладавсь віками
в ці звилини і зморшки земляні.
І що б пекельне сонце, дощ і вітер
не витворяли з абрисами літер, -
їх зміст мужича пам’ять збереже.
І знов вночі палац розкриє вікна,
яскраво-злі, бо тут ночує день,
і гримне в електронні клавікорди,
що геній знов з’явився і не спить. 
               
                2001.




  Нехитрі вірші про свято.
Ю.Дуднику,
                В.Прилипку.

Свиню забито. Друг сумує,
прозору акварель малює,
присвячену собі й мені:
заснула льоха на спині,
ходулі витягла у небо -
стрункі і довгі, - вже не треба
їм підпирати плоть тяжку.
Аж раптом, ніби кіт в мішку,
в  душі щось дивне ворухнулось, -               
немов дитнство повернулось,
і в мандри друга потягло.
Ось він виходить за село,
чи на Дніпро, - лицем до сходу,
до шляху-витоку народу,
і звідти думку шле мені.
Венера блимає. Вогні
по хутірцях крокують степом...
Як не потрапити в халепу -
у пастку суму нам обом?
Я знаю, як  -  надяг шолом,
вже рву педаль мотоциклета.
Я вже не я,  - я вже ракета:
зимовий шлях, іскристий жах
луною котиться в полях.
Нема кінця його вінцям, -
біжить, розказує зайцям
про те, як друг свиню забив, 
про те, як жив, робив, любив.
Про те, як чиняться ковбаси,
про те, як  тішать вихиляси
куми-сусідки нас обох.
Пірнаймо ж по горілку в льох!
Це не горілка. Це - свобода.
Ніхто не гість і не господар.
Святкова ніч, і мирить степ
слід Сонця - зоряний вертеп.

                2001р.



Днепровская идиллия (потихоньку пишущаяся)

Заливы, рукава и острова
затянуты предутренним туманом.
Днепр задремал  - до самого лимана.
Сухой октябрь стоял на Покрова.
Уже морозец щупал острие,
но ток воды еще был живоплотным.
И барка, ночью севшая на отмель,.
не торопилась покидать ее. .

Спят хутора, и не видать людей,
и некому сейчас позубоскалить
над тем, как собирается рыбалить
нерасторпный киевский спудей.
Вот перемёт распутан наконец,
он оттолкнулся, но забыл второе
весло на берегу. Его отец
за ним бы не вернулся, он дурное
стремление с движением назад
увязывал и избегал возвратов.
Да, кстати, он и Карла променад
по Украине почитал откатом
в те времена, когда московский царь
был больше азиат, чем европеец.
Теперь там Петр и рать его. И в старь
возрата нет. Нет-нет, он не гвардеец
семеновский, а сотник степовой,
Украйны сын, ко всем царям байдужый.
Но, вроде, не с порожней головой.
Его совет был и Мазепе нужен,
пока тот не наметил путь в цари,
не осознав, что "царство Украина"
звучит смешно, как "эллин из Твери".
Какое царство! Выучить бы сына,
чтобы хоть как-то к Новым временам
приноровить рост собственного рода.
Дай, Боже, - нет не нам - хотя б сынам
найти тот путь для своего народа,
идя которым, можно в мир нести.
как Днепр несет живительную влагу,
то, что приятней дать, чем обрести
(для сильного, конечно), то есть благо.

               
(далее, даст Бог, будет) 2009