Утреннее море

Николай Семёнов (В.Коркодинов)

У т р е н н е е    м о р е


2002
Нижний Тагил


1.
           В тот четверг наше посещение школы выражалось привычными фокусами общения между учениками, ученицами и учителями. Шли своим чередом обязательные занятия, и, немного на них отвлекаясь, заплетались рисунками наши юные судьбы.
           Где-то в районе уроков химии и физики в классе заговорили, что Лера Тминова умерла, и завтра нас всех освобождают от занятий. И мы будем участвовать в похоронах одноклассницы.
Леру, крупную девочку с большими глазами и каштановыми волосами, помнили и знали слабо, ведь она уже два года почти совсем не появлялась в школе, так как болела. А в первое время, когда все были малышами, сидела она где-то за дальней партой, дружила с такими же тихонями, и если отвечала у доски, ее голос был неслышный, ее слова были незапоминающиеся. Вся она жила среди нас какой-то незапоминающейся, неинтересной, хотя почему-то никто не умел придумать и сделать для нее какую-нибудь гадость. Просто не замечали, что есть такая, что нет такой. Появлялась ли Тминова снова на уроках между своими лечениями, то располневшая, с бантиками в косичках, то похудевшая, с темноватым лицом, или снова исчезала бесшумно, это все мало кого удивляло. Иногда некоторые сердобольные учителя взывали к коллективу проведать вновь отсутствующую Тминову. Тогда некоторые одноклассницы навещали ее дома или в клинике, приносили гостинцы, свои тетрадки с пройденным материалом, ободряли, обещали еще приходить. И приходили еще. Но за давностью сроков, поспешностью времени и важностью Лериного заболевания, подруги забывали о ней, а педагоги уставали тревожиться в отношении той ученицы, о которой пустеющие строчки в классных журналах стали такими привычными. А я, наверное, был не единственный из тех ее знакомых, которые с нею ни разу не обмолвились не единым словечком. За всю жизнь.
Лера где-то и когда-то одинаково болела, а другие люди взрослели, менялись.
Сейчас она совсем умерла, - узнали мы, и кому-то из нас пришлось напоминать о ком идет речь в этой грустной и несколько пустоватой новости. Тогда же я словно обернулся увидеть лица ребят и если «да», то поддержать жестокую, вредную радость по случаю выходного дня, а если «нет», то постыдиться своей неуместной бодрости. На лицах же одноклассников не было никакой заметной мимики, никаких восклицаний не раздавалось, все только переспрашивали друг друга, к которому часу нужно завтра подходить, и где будет сбор.
Уже вторую неделю октября держалась в нашем городе ясная, теплая погода. Учиться не очень хотелось, но школа брала своей возможностью собирать людей вместе, что само по себе имело великие преимущества перед каникулярным разбродом и одиночеством.
Учебные требования должны были нагружать нас нетерпением войти в общий строй и получать зарплату; мы же, помимо урочных послушаний, находили массу времени для постижения иных наук  жизни. Для большинства учеников в тот момент эти «посвящения» были умозрительными, игровыми. При этом некоторые атрибуты «взрослости» уже пришли в противоречие с пожеланиями родителей и Правительства. Были там не столько игрушки, вредные телесному здоровью, сколько мировоззренческие, неосознанные плевелы пост-пионерской нивы.
Например, сильным поветрием стало увлечение шестиклассников тогда еще «подпольной» музыкой. Я до сих пор не скрываю, сколь удивлен был духом отчаяния и наглости в творчестве электрических групп. Я с личной заинтересованностью наблюдал знаменитую карнавализацию  детей по типам их тусовок, пытаясь то там, то сям принять моё посильное участие. Энергичное «красно-знаменное» «боление» о спортивных успехах в III лиге нашей городской футбольной команды; небезопасное ношение самодельного прикида «хард-хэви» в виде одного или двух поясков кожи с металлической фурнитурой; первые попытки отращивания длинного «хайра» на голове в знак философского отношения к бытию, и вместе с тем - знаковое профанское чванство в демонстрации какой-нибудь маечки с нагрудной водяной переводкой в виде Микимауса или американского орлана… И всё это накануне обещанного нам торжества по вступлению-принятию в комсомол.
Впрочем, для меня вторая половина восьмидесятых была порою относительно мирной и при всех новинках вялой.
Класс наш на поверку выходил спортсменским, и среди тридцати восьми человек курили только трое: хулиган Сережа Барабан, двоечница Аня Осокина, да я – «скатившийся» отличник. (Наверное, был слишком круглый отличник, вот и скатился). 
Правофланговым наш отряд не назывался с пятого класса – ни по успеваемости с прилежанием, ни по сбору макулатуры с металлоломом. Зато не менее трети ребят были кандидатами в мастера спорта, иногда отсутствовали на занятиях по случаю каких-нибудь областных и региональных соревнований.
Девочки ценили своих одноклассников за многие добродетели, но легко посмеивались над нашим братом, а дружили с парнями постарше. Девочек мы не узнавали – какими они вдруг сделались большими и красивыми; те же всячески-косметически поддерживали такое мнение о себе.
Кстати, и закурил-то я тогда по причине первой настоящей неразделенной любви. Ее звали У.Н., и она целый прошлый год сидела со мной за общей партой. Тогда я не ценил этого, дразнил соседку, картинно скандалил с ней. Ехидствуя, передавал записочки, которые покровительственно принимал от ее ухажеров. Но вдруг наша классная руководительница затеяла пересаживания с насиженных мест.
И хуже то, что произвела она эту акцию демократически – спрашивая наших пожеланий. Я самоуверенно промолчал, считая, что для всех очевидно мое желание все оставить, как есть. А У.Н. возьми, да заяви свое согласие пересесть за соседнюю парту к моему другу Старикову. И пересела. А меня без разговоров осчастливила маленькая толстушка Крикунова. Тогда я познал горечь утраты и, соответственно, ценность былого обладания. Дальше – больше… Как иногда говорят поэты: «любимая та, которая далеко».
Недавно весь наш класс уже освобождали от уроков, зато привлекли на «субботник», убирать с тротуаров мусор и листья. Почти все трудились, инвентарем заботливо делились, а когда собрали кучи и уже уходили по домам, Олег Телепшин сочувственно мне сказал: «Мужайся». А два Игоря посмеивались и ничего не сказали, стояли в сторонке. Я отнес лопату и грабли в складской ящик, вернулся к своему портфелю-дипломату, поднял и направился в нужную сторону. Вдруг нашел свою ношу более тяжелой, чем она обычно бывает, имея в утробе лишь несколько тетрадок. Я остановился, раскрыл дипломат и увидел в нем белый мокрый кирпич. За спиной раздался дружный смех большой компании ребят и девочек, это мои злоумышленники собрали моих зрителей. Уля засмеялась со всеми. Я весело погрозил им этим кирпичом и едва не уронил его себе на ноги…
Однажды я с бабушкой и дедом ездил под Воронеж, в гости к дяде, ехали через Москву. И там, в Москве, на вечерней вокзальной площади я увидел и услышал столпотворение десятков или сотен мотоциклистов. Парни и девушки в куртках и шлемах были словно солдаты неведомого государства, они рычали машинами и вдруг в один миг сорвались с места и большими кучами завоевателей разлетелись во все стороны отдыхающего города…
С тех пор я научился мечтать о таком же романтическом величии.
Были бы у меня друзья-рокеры, о которых не знали бы одноклассники, и вдруг однажды, во время урока, затрещали бы сорок мотоциклов под окнами школы. Все позабыли бы, как учиться и дивились: кто это такие? Зачем они здесь? Но вот распахивается классная дверь и на общее обозрение входит стильный тип в героической  одежде и спрашивает изумленную учительницу: «Это шестой бэ?» Ему отвечают: «Да, это шестой бэ», но не понимают в чем же дело. Тогда рокер попросит обо мне – чтоб отпустили с урока Ворошнина. И школьники обернутся ко мне, будто впервые видят и очень заинтересуются: зачем я понадобился этим сорока человекам на мотоциклах. У.Н. тоже обернется и будет провожать меня взглядом, пока я тихо и скромно буду уходить из кабинета, даже если учительница не позволит уйти. Я приятельски, на равных поприветствую крутого друга, и одноклассники убедятся, что приехали за мной «свои» – не чтобы унижать и наказывать меня, а ради важных моих дел, уважая мое среди них положение. Скоро в притихшем классе все догадаются, что я сел на мотоцикл и помчался!..
2.
Утро пятницы, говорят, было пасмурное, сам я не видел, проспав ранние часы. Пробудившись я понял, что опаздываю, но не мог не позавтракать.
Форменную школьную одежду не стал одевать, а прикинулся в джинсы, турецкий свитер, деловито приготовленные с вечера.
Выходя из коридоров нашего семейного общежития, попинал в дверь комнаты  соседа и одноклассника Володи Дмитриева, думая пойти с ним вместе, но ответом оставалась тишина.
Коротко поприветствовал пожилую вахтершу Алену Петровну, которая всегда почему-то была мне рада, всегда неподдельно приветлива и которая не знала, не умела догадаться, что именно я в тот раз в ее вахтерское кресло положил наклейку, приклеившуюся к Алене Петровне и несколько ее тогда опозорившую.
Во дворе гудели и дымили мотоциклом Костик и Паня, окруженные малолетками. Пока я подошел, машина была приготовлена к рывку в пространство; я спросил Паню, не прокатит ли он меня в сторону остановки, хотя бы до «Булочной». Тот сказал, что они торопятся уехать в Рохлевку, у каких-то людей смотреть видео-фильм. Прокатиться хотелось, я сел третьим и со всякими неудобствами, но весело проехал в обратную, чем просил, сторону. Не очень далеко, до моста. От моста я вынужден был некоторое расстояние пробежать, потому что начал безпокоиться и совеститься своим опозданием к обще-классному собранию на похороны Тминовой.
Дом, возле которого уже толпились люди, особенно кучкуясь у первого подъезда, был мне знаком. Мимо него я проходил, когда родители посылали за хлебом, и от школы он находился недалеко. Я удивился тому, что наша едва ли не незнакомая одноклассница жила так близко от всех событий, переживаемых тогда в этих местах. Уже почти весь наш класс собрался на улице. Стояли группками, редко перетаптывались на полянке перед домом, тихо шурша подсохшей палой листвой. Большинство по привычке нарядились в уставную форму одежды, хотя уроков нам сегодня не обещал никто. Некоторые девочки были в скромных платочках, кто-то держал цветы. Пришла и классная руководительница , которую за глаза и не со зла многие ученики называли Царевной-лягушкой. Много было взрослых и пожилых людей, наверное, это родственники и соседи Тминовых; они то уходили в дом, то возвращались на свежий воздух. Ожидание затянулось, транспорт похоронной службы задерживался.
Разговаривать не хотелось, но я рассказал Олегу, что видел  Паню и Костю, что они сейчас весело смотрят видик. Олег равнодушно кивнул головой; я ждал, не спросит ли он, по своей привычке подкалывать меня: зачем же я не пошел с ними смотреть, но он не спросил.
Стариков стоял с Ульяной. Они давно подружились, а я до сих пор не привык к этому раскладу. Она мельком посмотрела в мою сторону, когда я подошел, и больше никаких знаков внимания не последовало.
Когда Сережа Барабан отделился от всех и направился к недалекому гастроному, чтобы купить сигарет там, где их ему продавали, я пошел с ним. Почему-то мне опять сделалось грустно и тревожно, как бывает всегда, когда ты вдруг еще раз заметишь, или осознаешь то, что кто-то рядом с тобой не любит тебя и не хочет тебя полюбить. Делается холодно в груди и пустынно. Совсем не сердито и даже не обидно, но зато как-то очень странно и горько. Горько, потому что у нелюбимого человека в этот момент нет радости, а странно, потому что эта горечь странным образом сластит, будто она еще и сладкая. Ложка меда в бочке дегтя, как сказал бы русский народ.
Я догнал Сережу, спросил и молча пошел с ним. Светило ясное, греющее солнышко, блестели поредевшие лужи, кричали птицы, на кольце разворачивался троллейбус.
Курить я не стал, потому что больше дыма захотел съесть мороженку. Мы подошли к киоску. А когда я выбирал, то придумал угостить и других ребят. Я знал, что сам люблю почти всех в нашем классе и значит, для меня не могут быть трудными такие мелочи. Иногда и меня чем-нибудь угощают запросто: конфетами или сигаретами, это обыкновенное дело. Прикупив пяток мороженных, шоколадных с орешками, я поспешил к тому дому, а Сережа ушел не дожидаясь меня, и уже был там.
Подходя, я заметил, что ничего не изменилось, только к скорбной толпе прибавились пенсионеры из соседних дворов и некоторые прохожие остановились.
Мне было интересно утолить свое великодушие хотя и пустяком, но симпатичным, (так казалось), - угощением всех, кто пожелает мороженого.
Казалось, мне поможет один только взгляд Ули, пусть не то, чтобы ласковый, но пусть – дружественный, каким он был для меня когда-то раньше. И Алеше Старикову я в сотый раз желал засвидетельствовать свои почтение и верность старинной дружбе, мол, понимаю свою беду, страдаю, но знаю: с кем не бывает? (Может с кем и не бывает, а со мною бывает...)
- Будете? – приветливо спросил я эту парочку, в одной руке протягивая к ним полиэтиленовый мешочек с мороженками, в другой я держал свою шоколадную с орешками.
  Они не взяли. Говорят «нет, не хотим». Я стушевался и начиная разрушаться, обернулся к ближайшей группе девочек-отличниц и срочно стал их угощать. Но отличницы, скромницы и некрасавицы нашего класса, среди которых и теперь стояла Крикунова, отнекались все, даже не пошевелились, словно бы мое к ним внимание совсем не способно им польстить. Я махнул на этих гордячек и отошел к ребятам:
- Вот, мужики, кому вкусно, тот бери.
Андрей (кмс по дзюдо), два Игоря (пловец и лыжник) посмотрели на меня как-то загадочно и отрицательно. Я спросил Андрея:
- Разве я делаю что-то плохое?
Тот помолчал и сказал:
 - Да нет, Саня, все нормально.
- А чего не угощаешься? Ведь на халяву!
- Боюсь простудиться.
- Ну, будь здоров! – ответил ему я, проглотив донышко мороженского стаканчика. Тогда я подошел к Альке Осокиной, показал на пакет:
- Аля, ты тоже не будешь?..
- Не буду!
- Ну… Не будь… Всего хорошего!
Отошел я совсем на краешек нашего сборища, там стоял Барабан. Говорю ему негромко:
- Сережа, угощайся.
А он мне в ответ вдруг на своих хулиганских нотках прошипел:
- Купил, так жри!
Я быстро оставил его, и волоча мое столь не нужное здесь мороженное, бродил, не зная к кому пристать. Вот как людям легко быть жестокими, думал я, вкушая новую порцию сладкой горечи, или горькой сласти… Все, и так просто, отвергли труд моего сердца. И чего они боятся? Разве теперь нельзя жить, радоваться хорошей погоде, и отдавая дань чужой скорби, принося свои соболезнования, продолжать быть внимательными друг к другу, к живым? Зачем теперь умершим наши ритуалы, реквиемы, с их усталым лицемерием?..
И вот все вздрогнули, услышав громкие вздохи, одновременно увидев, как из дверей первого подъезда люди выходили и выносили на полотенцах гроб в красной материи, с черной ленточкой.
Качнули гроб, переступая на крыльце, а сойдя, остановились. В гробу лежала наша бывшая одноклассница с утонченным, безцветным, красивым и спокойным лицом. Была она чем-то похожа на ту Леру, которую мы забывали, и давно, до этого часа не видали.
Транспорт уже подошел: крытый грузовик для гроба, автобус для сопровождающих людей. В кузове стоял памятничек-обелиск с титановым крестиком и фотографией девочки, у которой большие глаза и каштановые волосы.
Окружающие встали плотнее, взглядами прощались с умершим ребенком. Почти все наши модницы были с блестящими глазами, у некоторых потекла на лице косметическая красота.
Вдруг раздался крик Лериной мамы, выходящей из дома, или выпадывающей на руки стоящих впереди, и плывущей через людей за гробом, к своей дочери:
- Куда?!. Куда они тебя уносят? Зачем они тебя увозят, миленькая моя страдалица! Увозят! Девочка моя горемычная, да что же ты так много болела? Мученица. Почему такая ты несчастливая родилась? Умерла ты, Лерочка! Ой, доченька. Что же это? Ведь ты совсем у меня умерла. Зачем ты так?.. Уезжаешь ты уже совсем от меня, своей мамы. Ой-е-ей!. Куда? Куда они тебя увозят?
Мать кричала и рыдала, держалась за гроб, а его уносили, поднимали в кузов, тихо отбирали у нее.
Уже давно-давно я поперхнулся, кушая следующую мороженку. Я перестал есть и смотрел перед собой… Какой-то сердечный ветер, возносящий весь мир выше времени, поднялся и вдохнул в меня столько бочек дегтя и бочек меда, что я уже или горел в огне, или плыл в огромном утреннем море…
Но я стоял и старался не заплакать, только скулами дрожал.
Незаметно ото всех я выбросил мороженку, а затем решительно отступив в сторону, у ближайшего дерева на землю положил кулек с оставшимся лакомством, желая скорее забыть об этом мешочке.
Многие наши девочки и учительница поехали в автобусе куда-то на кладбище, затем в столовую, на поминальный обед, а тем, кто не ехал, прямо здесь во дворике раздавали большие куски пирога с капустой…
Обратно я шел с ребятами. Хотел уйти раньше, один, но пошел с ними и молчал.
Я знал, что сейчас ничего сказать не могу, не хочу и не имею права. И еще то знал, что это знание будет всегда необходимым для меня. Олег Телепшин сам заговорил со мной:
- Саня,  прости, если чо… И вообще, залетай в гости. Я ж тебе ещё книжку по айкидо обещал.
Я посмотрел на него, вздохнул и сказал:
- Олег, я залечу к тебе… А сегодня спортзал работает?
- Вот, сходим! Ты ж хотел ещё атлетикой заняться.
Я возвращался домой, в наше семейное общежитие, и почти все время пути ощущал в своем существе какие-то великие вопросы, еще не слыша их дословно и тем более не ведая о существовании всех Ответов!
               
2001г.Дубна