Свидетель времени пионерские правды

        Николай Семёнов (В.Коркодинов)

Свидетель Времени

2001
Нижний Тагил

Почему же я люблю слово «Дунай»?..
Всего, с этим связанного, разом не припомнить, не сообщить. Скажу только о песне «Ой, вы кумушки», что пела Ольга Федосеевна Сергеева. Там, в этой песне, красивая строчка звучит: «…вы пойдете к реке Дунай, возьмите меня…»


* * *
Однажды я побывал в Армии, жил в третьей роте, служил рядовым в первом взводе.
Сержант у нас был Курбанов, или Курбан; а другие сержанты: Алиев, или Али; Базырхондоев, или Базыр; Маммиашвили, или Мамиш; Илауски, или Илаус; и многие другие. Прочие солдаты тоже звались как звучат их сокращенные фамилии. Меня окликали: «Семен, шире шаг!..Семен, сюда иди! Семен, расскажи сказку…» Впрочем, я оставался почти доволен своим местом и ролью в коллективе. Но о другом хотел сообщить. В нашем первом взводе, когда я был «духом», служили два русских «старика», два друга, с фамилиями Тропарев и Кондаков. А звали их, согласно армейской лексике, Тропарь и Кондак. Кто бы знал?!. Ведь это действительно русские имена…

Осенний лист

Это были октябрьские листья – революционные газеты. Но сегодня – апрель, сегодня власть «контриков»; серо-желтые страницы просыпались в чулане, я проходил мимо, решил покопаться и сразу увидел чудо-юдо. Газетный выпуск посвящался 165-летию основателя марксистского учения; на полосе, в парадном углу размещалась фотография Карла Маркса в жилетке, картинно сидящего, облокотящегося на подставку.
Я увидел, как вздрогнул. Оказывается, у Карла Маркса было туловище, и руки, и ноги! Я в детстве как будто об этом не ведал. Его монументально-мраморная, могуче-гранитная голова если не отовсюду, то всегда поглядывала на меня. а поглядев на меня, смотрела дальше, вдаль. Его голова, гирькой живущая в моем подсознании, воспринималась отдельным, самодостаточным явлением мира и мировой истории.
                И вдруг эта, международно-важная, пенно-пышная величина повстречалась мне установленной над
заурядным тельцем, обтянутым суконками, с запонками и цепочками, сидящим в салоне, изображающим какую-то заказную-показушную фигуру. По-первости я подумал: фотомонтаж! Не признал было во всем этом облике естественной и общеупотребимой согласности, единства головы и тела. А когда доверился публикации документа в серьезной культовой газете, тогда несколько подосадовал. А почему подосадовал – уже некогда было подумать, я отвлекся навстречу голосам с крыльца. Голосам моих знакомых и дорогих контрреволюционеров.
05. 2001.



Д л я   в с е х

     Евгений с Мариной рассказывают, как они с месяц жили на своём дремучем хуторке. Леса и поля, окружающие их мировоззрение, раздавались берегами текущей близко от домика и огорода реки Чусовой.
    (Один мой знакомый сезонную Чусовую назвал «как шоссе Космонавтов в Перми», за множество сплавляющихся по ней отдыхающих. Чуть не в две строки байдарками, лодками, плотами плывут все, кому не лень. Может где-то есть участки водного пути и с двусторонним встречным движением?)
     Многие из этих сплавляющихся, проплывая мимо наших, занятых прополкой, хуторян, кричали им приветствия, что-нибудь спрашивали (например: который теперь час или день недели), вообще успевали поболтать, обменяться впечатлениями жизни.
      Но интересное, составляющее фабулу байки, в том, что в июле этого года жара на Урале была страшная: засуха в сорок градусов воздуха и тридцать градусов воды (сухая вода!)
      Женя и Марина рассказывают, как не однажды люди, сносимые рекой (на сплав-средствах!), пели известную песню (единственную общеизвестную?): «Ой, мороз, мороз, не морозь меня». Наверное, этим самым пением люди противоречили зною, ведь психологические действия, тем более дружное пение – серьёзные вещи в решении вопросов самочувствия.
      Одни тут проплыли, спели, другие там  вдалеке ещё плывут, это же  завершают петь, помолчат и – по новой поют. За ними следующие «замерзающие» плывут, за «коней» переживают.
      Дня за два до поездки в свою глухомань (если не говорить о «чусовской публике»), Женя жил в городской квартире, скучал от душной напаренной ночи и не мог уснуть. Он окно распахнул, надеясь на будущую прохладу. Ночь была праздничная (после очередного, из нескольких, Дня города), и горожане толпами ещё бродили по улицам, расходясь от центральных весёлых мест.
     Жене было слышно под самую душу с улицы летящее в окно, нестройное, но искреннее:
                Ой, мо-роз, морр-ооз,
                не морозь меня,
                не морозь ты меня-а
                да и маево-о ка-аня-а!..
     Женин рассказ: «Одни прошли, - поорали тут, за ними другая компания, опять в наши окна поют, опять то же самое: ой, мороз, ой, мороз. Других-то песен никто, наверное, не знает… За теми новая толпа и тоже «мороза» кричат…
     А потом, я уж засыпал, душно, жарко; да разбудили какие-то поздние мужик с бабой. Ломились они по улице и по новой ту же старину распевали. Типа, ну ты, «мороз, мороз, не морозь меня». Наверное, с жарой все боролись, прикалывались. А я потом уже з-замёрз по-настоящему. Из-за них. Из-за песни.»
      
     Тогда мой друг пробудился, затворил окно и теплее укрывшись в постели, заснул.
     А мне думается – так и станется, - новой нашей зимой будет морозная лютость, жуткий дефицит атмосферного уюта, но та же песня опять зазвучит многократно, мне и многим землякам напоминая о былой жарище, о неге прошедшего лета. И тем согревая озябших.
                «Ой, мороз, мороз,
                не морозь…»    
     (Или нашей зимою мало кто верит в лето?)

P. S. Или зима гонения, зима нестроений, с морозом скорби и ужаса, напомнит нам смысл   множества иных – христианских песен?  Всех этих песен, исполненных разными глубинами единственного Смысла, как будто одна огромная песня, известная всем?  И которой хватит на всех?
2000 – 2001               
 



С в и д е т е л ь    В р е м е н и

31.12.00. – 1.01.01.

       
23 часа 40 минут,  местное время.
          У меня  дурной распорядок дня; я сижу ночами за работой, а потом, где-нибудь к обеду просыпаюсь. Теперь же я бодрствую  дважды нарочно.
          Сейчас, говорят, интересная ночь.
          Новогодняя. Юбилейная полночь. Уже 31 декабря 2000 года – по новому стилю, григорианскому неточному календарю.  Весь новостильный мир искренне взыграл своим сознательным и дичайшим существом. Вернее, в Сибири уже гуляют. Теперь наши рифейцы предвкушают сей провал ожиданий. А потом Москва поздравит чувствительно, да вдруг замельтешит своими и чужими скоморохами. И дальше, дальше – в Испании Папы Ноэли забегают.
           И я готов переворачивать плакаты настенных календарей, хотя с некоторой скукой, с лицемерным послушанием. (Легко ли мечтать о вечном,  жалея о временном?)
           Интересно, конечно, заметить такой всеобщий момент. Пик. Тик. Натикивает к полуночи и последнимистрелками рисует, дорисовывает точку подсчёта о наступлении нового 2001 года, нового десятилетия, нового столетия и даже нового тысячелетия. Очень, всё-таки интересно. Храбрюсь, но не умею, чтоб совсем не увлечься вселенским нынешним настроением. Хотя  без телевизора живу (фора «на грани фола»), – лишён соблазна упасть в его булькающую лаву, смотреть чьи-то концерты и не заметить…
           Нет, я один остаюсь в мастерской. В гости не пошёл. Спиртного не купил, и не пытаюсь выйти хотя бы за пивом. Так сложилось несколько нестандартных подробностей вечера, года,.. века, а я потакаю такому случаю. Мне впервые интересней быть не «под ёлкой», не в хороводе. Сейчас – что за праздник? Так – массовый психоз, а великая дата будет через 13 дней, по ст. ст.
          Однако, я не сплю, не спится. Я тоже ожидаю. Победил помыслы «быть со всеми» (в смысле выпивки и закуски), творчески одолевая флюиды общего под-хмелья. Сижу, как пьяный всё-равно.               
          Я тихонько подожду и тихонько узнаю, посмотрев на часы, что – да, наступил новый год, новый век.  Даже тысячелетие.
          Только одно путает и расстраивает моё высокомерное одинокое торжество: часы по-разному показывают! «Дальневосточный» прибор показывает 23 часа 52 минуты;если ему верить.А на механической «Победе»,  уже 00 часов 11 минут, то есть уже всё давно произошло.
Но остаюсь ожидать результата в «первом случае».
          Жаль ещё, паста в авторучке замирать начала, кончается. Поди в новом веке продолжу сочинять карандашиком. Ещё кассету слушаю с духовными песнями; включил, гадая, на каких словах распевного моления наступит  Полночь.
          Наверное, множество людей и моих  родных теперь наполнили бокальчики шипучим вином, прислушиваются к тишине, готовой грянуть боем  старинных курантов, пальбой салютующих пушек и следующих распечатываемых бутылок. А я почти невозмутим. Уважительно (и солидарно)  думаю о хранителях огня в мартенах и секретных станциях, о работниках связи, путей сообщения и  продовольственной торговли, о вахтовиках, дежурных и дневальных, о всех  стоящих сейчас на посту,  пока не явится смена.
          Вспоминаю, как раньше я с другими малышами от кого-то узнал, что мы сможем дожить до границы веков и стать дядями другого века. Мы начинали считать, кому сколько тогда будет лет. Мне выходило, что 28. Так ведь оно и вышло.
          Остаётся 2,5 минуты, а я почти в темноте слушаю тихий магнитофон, там звучит запись единоверческого богослужения – всенощная служба на Светлой Седмице. Был возглас отца Леонтия, воскресный тропарь…
         Да! Вот сошлись стрелки, и я тоже свидетель времени.
         А слова при этом событии слышны были в комнате таковые: «Господи Боже наш, возвеличился Еси зело…». И далее – клиросный  распев этой истины…
         А за окнами и стенами домика моего загрохали петарды, взлетели разные ракеты, чей лампочный свет прожигает пышную наледь на стёклах и стал заметен мне. Положу три земных поклона. По всей келейной и соборной Руси теперь поются каноны.
               
                «Всяческая  исполнятся  благости…»               
       
         И вдруг пошли цельные раскаты стрельбы, один за другим, канонадою весёлой. Мне нравится мирный грохот. Швыряние фонариками чуть-чуть вверх, в зимнее большущее небо. Но смотреть на салют, пойти из дому в ограду, искать искры над городом – не хочу.
         Так же не хочу, как не захотел купить чего-нибудь выпить, как не захотел кого-нибудь умножить своим присутствием… Увлёкся я сегодня (или вчера?) этой вредностью. Интересно стало вредничать. Вредничать демонстративным одиночеством в эту новогоднюю, нововековую, новотысячелетнюю ночь. Пишу заметку о своих переживаниях – демонстрирую своё одиночество.
         Что ещё скажу. Тревожно, вот что. Начитался грустного. Её слова помянул, а паче – слёзы её вспомнил, как она оплакивала все мои надежды. И , кажется, понял – почему …
            
                «Ал-ли-лу-и-я,  ал-ли-лу-и-я, слава Тебе,  Бо-о-о-же!»
      
         Скоро, по лучшему счёту, будет настоящий праздник. Рождество Христово. Это будет начало третьего тысячелетия, двадцать первого века, двухтысяча первого года. Я обязательно поищу возможности быть в кучке приятнейших для меня людей. Не пожалею средств, и если гуся не организую, то сладости и разные фантики разверну. Вина хорошего принесу. Нам будет вольно и щедро пировать радость, и детям, наконец, «зажгут» правоверные родители ёлку, и все будут  играть. Ёлочка была постная, когда страну уже поздравляли, теперь она  станет Настоящая. Рождественская. Тогда мы не забудем молитву петь, и канты, и этнографию, как умеем. Ах, немощный я  «часовой» – до чего люблю праздники и весёлые лица окружающих!
          Вчера, в прошлом веке меня приглашали Пермяковы и Венёвы, мои тысячелетние друзья, но я не пообещался никому. (Поспешу признаться в некотором  синдроме авторском. За всей фрондой моих грустных замечаний будто слышится: «выпьем во-первых за Новый Год!», «а во-вторых за новый  век», «…миллениум!..»)  Теперь  пишу карандашом.
          Теперь на обоих моих часах далеко за полночь.    Стрельба на улице поутихла. Но ещё поют: «Дому Твоему подобает святыня, Господи, в долготу дний».
            

                +  +  +      

          Пока я отвлёкся от своих заметок, – чаю заварил, кассеты поменял, перечитывал эту байку (байковую проповедь), Дед Мороз не дремал – на мото-лыжах  убегал к западным весям.
 
          Опять грохочут за окном. Гляжу на циферблат: уже два часа ночи. Ровно. Значит, Мороз в Москве, и Ёлка зажглась, а нашим уральцам новая радость: опять «встречают» уже по столичному времени. Опять можно выпить, опять можно порадоваться  картине единства Москвы и «досамых доокраин». Хотя бы новогоднему единству? Теперь мы все, вся страна в сборе – в новом веке. И даже в тысячелетии?
               

 2 часа 17 минут ночи, 1января 2001 года

                +  +  +   
         Второго января я сходил в гости к отцу Леонтию, посидел дома в его семье; делились  новостями, говорили о моей работе. Напоили меня чаем, напитали постными и очень вкусными пирогами.
         Благословился я, простился, вышел на улицу, за калитку. Мир окружающий был ещё бел и пушист, но он пропадал и падал на месте, вечерело моментально.
         Возвращаясь в мастерскую, припомнил я, что наступил новый год. Навстречу и по сторонам иногда брели пьяненькие парни, мужики, и совсем иногда – пьяные женщины. Ещё я подумал, что в доме у батюшки, наверное, не знают о празднике «Новый год», – мы  за весь час общения не обмолвились о нём и не поздравились. Так получилось само-собой, не специально, без вражды. Просто – забыли напрочь. Так забыли, что уже не знали о том.
   
         А я, собираясь к ним в гости, и поздравить их собирался… с новым годом, новым веком, новым  тысячелетием…
                2001   


      
 ***
        Хорошо, что этим строчкам уже почти  двести лет:
                «Мороз и солнце, день чудесный!..»

        ***               
Из письма Евгении Васильевны: «…Маме моей в этом году исполняется девяносто лет. Она  еще неплохо держится, в своем уме, многое помнит, а иногда смешно шутит. Вот только телепередач не понимает…»

      
      ***
Помнится Шукшинское : « Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания, - не отдавай всего этого за понюх табаку… Мы умели жить. Помни это .Будь человеком.» 

     Теперь на рекламных щитах с картинами заморских сигарет и прочего чего, читаю, как надписываю: « Понюхай табаку…Все было зря… Не умей жить… Не помни того… Не будь человеком…»
      Очень полезные щиты – для самообразования, опамятования, трезвости,  целомудренности… Но беда бы мне, конечно, если я не читал даже Шукшина…
   
          ***               
          Какие сегодня лозунги? – Записываю :
              «Да здравствует возрожденный генотип!»
              «Даешь торжество заниженных   самооценок!»
              «Кто не с нами, тот против себя!»   и  т. д.
              "Безсмертных нет и мёртвых не бывает"

              "Проси просиявших (святых угодников)"
       "Лучше услышать, но не слушать, чем слушая, не услышать" (загадка про сердце)   
       "Лучше - сказать, не сказав, хуже - сказав, не сказать" (загадка про стихи)
      

Б е р е з а   в   м о л о к е.

            Если ранние годы вспоминаются, то чаще своими летними временами, при солнышке, зелени, цветных домах.
            У нас под окнами были магазины, перед ними дорога-заезд, а за всем этим далеко, до самого завода была зарослевая сторона. Там гудела круча с тополями и кустарниками, желтые тропинки долго бежали в низину, и можно сказать, они вели с горы в долину. В той стороне («В той стране») бывали яркие закаты солнца, а трубы и кривые крыши заводских корпусов тогда таинственно чернели и топорщились. На соседнем бугре был чей-то сад, и в нем прятался маленький домик-хатка с трубой и окошком в кустах. Вечерами это окошко светилось рыжим огоньком среди густой темно-зеленой кущи.
В дождливые серые дни их труба пыхтела низким белым дымком.
             А на краю «нашего» берега, почти напротив магазина «Молоко», росли четыре березы. Были они рослые, ветвистые, кудреватые, самые образцовые, похожие на те, что нарисованы в детской книжке со стихами русских поэтов.
             Вот. Но хочу продолжить и сообщить, что внутри магазина «Молоко» были еще одни березы - на черно-белых фотообоях, во всю нерабочую стену, свободную до пола. Иногда я бывал в этом магазине  (и часто), если мама, забрав меня из дет-сада, заходила туда со мной по пути домой. Фото-картина была великолепная: там река, блестящая под солнцем, крепкие скалы иного берега, а на ближнем
плане берег пойменный, луговой, и уже совсем близко к зрителю - мощная береза, тройная, почти в натуральную величину (мне казалось), кряжистая, но стройная.
    
             Так и живу теперь, да пишу, разговариваю. Поминаю белизну магазина «Молоко», с его запахом  масло-творожной мороженной сырости, журчанием молока над брякающими флягами и бидонами,
шлепаньем сметаны «на развес». Поминаю витрину со спинами студеных жиров и с этикетками коробковых плавленых сырков.
             А рядом: неизменный вид на реку, всегда близко, всегда возле березы, на почти настоящем цветочном берегу, где тесный зал магазинчика только продолжение этого Единого и Неделимого мира.

Березы и молоко.
            
            Пока я был мал ,я никогда не видел перемены этому порядку вещей, не знал, что там фон, а что там центр композиции, где главное, где второстепенное. Однако, и сейчас, живя далеко и дольше, не зная, какой  теперь дизайн того интерьера, но понимая, как все могло и должно было измениться, я не хочу перечить всему тому, что сам уже рассказал и о чем договариваю.
            Сейчас я не могу, да, наверняка, и не хочу поменять или истребить такое свое восприятие, но торжественно ему доверяюсь. И при всем моем робком нежелании заниматься прокламациями, (а слово «Россия» - шумная прокламация ), повторяю, как воинствующий детсадовец семидесятых:
               
                б е р е з а   в   м о л о к е,  или наоборот.
                Р о д и н а   в   Р о с с и и.   Или наоборот.

Вот, пошутил, а сам и не думаю, что смешно получилось.   

И вдруг чую привкус нелепой мысли:  а что, если там... все осталось, как было?! Ведь я никогда там уже не был, не смею что-нибудь утверждать.  Но.  Увольте меня, я не поеду в те места. Не то, чтобы заведомо не желаю расстраиваться, а просто, рановато мне  еще так  рисковать.   

                май 2001 - май 2002
               


Т р и   в о д ы

     Нина Федоровна собралась идти. Необходимо ее участие в общественном проявлении на митинге «наших» против заморских и местных татей. Говорит мне:
                -Во своей-то половине дома, там я воду из родничка набирать поставила, для батюшки, чтоб освятил молебным чином; ты последи, пожалуйста, как наберется; банка - литров пять, где-то через полчаса она будет, - и ушла сама.
     Глянул я на часы, до какой отметки ждать полчаса, запомнил, выставил их на столе перед собой и засиделся  с книжкой. (Записной).

     ...Вдруг вижу: часы, что передо мной стоят, остановились.
Покрутил я в них, потряс ими, затикало; сверил с электронными (в другой комнате): на сорок минут мои стрелки отстали, отдыхали, а время течет... а я размышляю.
     «Кстати, деньги - это тоже вода»,- записывал я на мелкой страничке блокнота. «Бывают  деньги в трех состояниях : твердом, - когда мне кто-нибудь сколько-нибудь должен; жидком, - когда я держу их у себя; и газообразном, - когда я сам задолжал и радею о возвращении долга...»

     ...Часа через два я опомнился.
     Секундой ринувшись в хозяйкину половину дома, достиг водопровода и перекрыл краник. Никаких последствий тогда не увидел. На пол не бежало, мышей не топило.
     Затем я пошел к отцу Леонтию, по вопросу моей профессиональной надобности, да заодно пригласить его в наш дом - святить мастерскую и жилище. Перед выходом я проверил часики - идут. И тут я сопоставил фрагменты безсознательного внимания! Мне открылось очевидное и невероятное: оказывается, работа тех часовых стрелок останавливалась (остановилась)  как раз  через полчаса после ухода Нины Федоровны - на тот самый миг, о котором я пообещался, что проверю движение воды. Я вспомнил картинку циферблата, какой она предстояла мне в то время. И помянул я тогда, как те прекрасные сорок минут тишина и неподвижность часов обращались ко мне, напоминали о вышесказанном, а я не знал того, надмеваясь своим благополучием. Я размышлял.
(А время остановилось, чтобы сообщить мне о текущей воде).

      Потом у нас был батюшка, молитву пел, воду  святил, в доме кадил и кропил.
      И снова я, бродячий художник живу на этом новом месте, как будто на  родине. Родина имеет три временных состояния: прошедшее, настоящее, грядущее. Первое, - это, например, родительский дом и хрестоматийная Русь. Второе – мои мастерские, дома друзей, полные известий. А потом третье: «сажень земельки» и чье-то робкое воспоминание...
      Родина, как та вода, о которой я забыл, к которой потом успел и которую снова ждал.
      Освященная вода бывает вечной, то есть не киснет и не гниет. А моя родина - освященная.       Родина, как часы ломается и не тикает, не шевелится, и только сотню минут спустя, я узнаю, как неслучайно, как вовремя она сломалась и ждала меня с тех пор.  Я прибежал, и теперь мы вдвоем ждем еще кого-нибудь.
      
      Ведь Нина Федоровна замечательный человек, легендарная личность, к ее просьбе проявить невнимательность просто совестно.

                2001









Скелет    (01.2001.)

Как-то я в раннем детстве узнал о себе: «я – скелет».
Это открытие произошло не сразу, но убедился я в том самостоятельно. Что это действительно так – заранее никто меня не оповещал. Хоть я рождён был в обществе досадивших себе унынием материалистов, - все помалкивали.
Скелетов я где-нибудь иногда видел, например, нарисованных в газете. Там рисовали аллегорическое изображение Голода в Анголе, или Атомной  Смерти, или Безработицы. Конечно, я не умел читать, и мне редко читали газету. Папа этого не успевал, а мама не догадывалась.
Ещё однажды я мог увидеть знак «со скелетом»: «Не влезай – убьёт!» Ещё во дворе на стенах какие-то шалуны рисовали череп с костями…
О покойниках людях я мельком слышал. Видел издалека и знал, что «он лежит в гробу». Но уже встречал на улице завалящий труп кошки, с забелившимися костями и оскалом в голове.
Мне было года четыре, к тому времени я уже понял, что я – это я. Что я есть. Смотрел иногда на свою руку, находил костяшки. «Кости?!.»
Однажды нашу младшую группу выгуливали  во дворе садика-яслей. Это была осень или весна. А в ограде был лаз и выход через пустырёк до пятиэтажного дома. А в доме был подвал (бойлерная). Из подвала пустыми глазницами чернели окошки.
Наши малыши стали вылезать в лаз и бегать к чёрному окошку. Вдруг пронеслась страшная новость: «Там – скелет сидит!» Я вижу общее замешательство, не хочу верить и уже боюсь. Кто-то из новеньких в этой истории сходил «туда», посмотрел, бежит и кричит,  верещит, всех пугает: «Там – скелет! С зелёными глазами! Идите смотрите.»
Ничего себе – смотрите. Желающих поприветствовать скелета было мало, а на шум-беготню ринулись нянечки и воспитательницы. Всех смельчаков завернули обратно.    Я же успокоился – вот уж не надо идти, такой страх смотреть.
Может там была кошка, у которой глазки блестели, а среди наших малышей были такие герои, которые решительно посмотрели в эти глаза «скелета»..
Затем очень скоро мои переживания, размышления, сопоставления разных данных (во многом, конечно, работа подсознательная) – привели к откровению.
Вновь и вновь я проверял строение моей детской головы, сколь было возможно, анализировал  в бодром сознании. Очень удобно и хорошо прочитывались кости черепа: от хрящика носа, нижняя челюсть с молочными зубами, кругляки глазниц… Это был главный аргумент… Череп!
Я понял: я – скелет.
Значит, я тоже когда-нибудь стану совсем скелет, то есть умру…
Мне стали сниться скелеты, я не хотел спать и плакал.
Это открытие до сих пор меня беспокоит. Но уже не так страшно. В раннем детстве мои страх и уныние не жили долго, я был утешаем родителями, соседями, и даже Государством, очень ласковым к детям.
Теперь я стал постарше, костью крепче, но суть дела остается прежней. Я не всегда веселюсь, читая анекдоты криминальной хроники, не люблю смотреть фильмы о киллерах и маньяках, а манифесты самоубийц воспринимаю с великим негодованием. Хочу пастись в нечужом саду, в нём так много интересных памятников.
Как-то гуляя среди прежних пастбищ, возле территории бывшего детского сада, поминая тревоги дня, я остановился перед окошком, что в цоколе пятиэтажного дома… Медленно приблизился и заглянул – там опять сидела кошечка. А глаза у неё блестели.
Теперь я считаю, что скелет – это почти не страшно. Когда смерти почти нет. Скелет – это даже хорошо.









Мал-мала

В некоторые годы мы жили в том же райончике на окраине большого города. Этого четырнадцатиэтажного дома, где потом поселились мои родители, тогда еще не существовало, а было дикое место, болотистый лог с огородиками на косогорах. За теми кручами начинались улицы с  частными домиками, коровами и маленькими злыми собаками. Дальше: еловый лес, который иногда своим высоким черным гребешком расчесывал розовые космы стареющего летнего неба. А ранним утром, когда мир спросонок звенит вокруг то ли светом, то ли звуками, дедушка меня провожал в детский сад. Мы проходили по мосту древесному и трухлявому, доживающему неизмеримый век над заболоченной какой-то речкой. Уже тогда было не у кого спросить об имени бывшей речки.
+
От первых и следующих моих опытов общения с ближними выношу мало изученное наблюдение: моим дружком в любой большой и любезной компании всегда бывает какой-нибудь очень на меня похожий чудак. Наверное, всегда и у всех так бывает, и я тому не дивлюсь. Друг, конечно, другой человек, и в чем-то другом, нежели я, удачливый и интересный. (Или скучный там, где я бываю бойчее.) Например, он сильнее, умеет плавать, не боится ни заведующей садиком, ни сторожа Карпыча. Зато я умею нарисовать вертолет и Бармалея с кинжалом и пистолетом в волосатых руках, знаю наизусть песню «Там, вдали, за рекой» (мы с мамой выучили текст по календарному листку); еще я стараюсь слушать, когда какой-нибудь человек хочет мне что-то рассказать. А друг тоже умеет слушать, если я найду что рассказать (в мире столько затерялось рассказов!).
Еще почему-то мелкие наши девочки, определившиеся как враждебное общество, они почему-то его одного называли только Сережей, правильно по имени, а других обзывали по-разному. Толстого Диму – «толстый»; худого, длинного Андрея – «длинный»; иного – «плакса», другого – «сам дурак»; а меня, кажется, никак не звали, даже «крокодилом» не называли, потому что не замечали. (А я и не дружил тогда с ними.) Так вот, перед другом моим Сережей девочки не задавались, и он никого из них не обижал, рожицами не корчился, не плевался и даже голосом дурных, смешных звуков не издавал. Все, что в поведении людей связано с взаимным недовольством, не интересовало его, и мне с таким товарищем было хорошо дружить.
На режимной прогулке, или встретившись вечером во дворе, пока мамы где-то разговаривали, или папы играли в домино «рыбу» (вариант: хлопали дорожки), мы с Сережей любили что-нибудь новое увидеть вместе. Смотрели на рисующиеся коряги старого тополя, на цветы, просыпанные повсеместно; весной ковырялись в ручьях и на берегу лучшей лужи; зимой зарывались в сугроб , или бросали снежки.
Не помню, чтоб у нас были поединки, соревнование и спор. Нам было неинтересно выяснять кто из нас «первый»; я уважал спокойствие друга, а он ценил мой выбор. С ним я не знал себе унижений, и мало кто из окружающих, покушаясь расстроить наш союз, оставался не наказан.
Еще мы изредка смотрели на небо и, зная мало слов на ту пору, в такие моменты как будто вообще ото всех слов отдыхали…
Разговаривая друг с другом, мы делились нажитой информацией, кто, что знает о себе, о своей семье, и о мире.
Сережа был сыном офицера Советской Армии дяди Саши. Его папа не часто приходил в нашу группу забирать малыша, но запомнился высоким ростом, ладной форменной одеждой с погонами – со звездочками. Лицом не запомнился, но, кажется, было оно с аккуратными светлыми усами. В каких войсках служил дядя Саша, я не знаю, или не помню. Помню только, что уже тогда, лет в пять, я награждал друга Сережу дополнительным уважением. А лучше сказать, сам утешался крепостью и верностью такой дружбы, потому что Сережа – сын настоящего командира.
+
Очень скоро наша семья переехала в другой район, и я вырос среди иных интересных товарищей, пожизненных друзей.
Прошло более 20 лет, когда я навещал «ветхозаветные» лужайки детства, сравнивал нечто с наглядными переменами.
Ни речки, ни мостка; в логу и на кручах толпятся многоэтажные дома, слетают асфальтовые тесемки с цветным бисером машин…
Почти никого не знаю; себя бы не узнал с такой непроходимой исторической поры. Не тот ли «заправский» мужик – бывший Дима «толстый»? Не та ли краля-продавщица – Марина-задира? Схожи ли они с теми малыми, что давно сидят на казенной фотографии под большой ласковой головой Основного Воспитателя страны? Теперь их дети на площадках капитального новотипного садика пасутся, или кашу ложечками в тарелках прихлопывают, чтоб остывала… И так далее и тому подобное. Кому теперь , кроме меня важно тут важничать, бродить и припоминать самую неглупую рань жизни?..
Вдруг я немножко опешил от неожиданной встречи. В нашем прежнем дворе у среднего пятиэтажного дома, где когда-то жила семья офицера дяди Саши, я встретил… Сережу!.. Точно он. Лет пять на вид, серьезный спокойный взгляд, прическа та же. А он смотрел на меня и, конечно, не узнавал. Я не на шутку оробел… Одет он был в костюмчик недорогой, но добротный; в руках держал машину с железным кузовом. Я неожиданно для себя сказал: «Здравствуйте». Он улыбнулся. Мне стало страшно…
Не было времени что-нибудь выяснять, навязываться кому-то с воспоминаниями о почти не существующем; сентиментальные рассказы я тогда еще не писал. Опять уехал из города.
Скажу только, что тот напугавший меня малыш был сыном Сережиным. Сыном офицера нашей Армии.
                4.01.01   
 









П о т е х а
(Из цикла «Тематические дни»)
               
                Сейчас воскресный день, и опять заметная (среди незаметных) тема нарисовалась.  Тема пожилых чудаков.
                С утра в многолюдном храме выискался веселый дедушка. Уже было можно, когда он зашевелился, выражая собственное счастливое настроение тем, что ходил по храму с мешочком конфет, возле детей, и каждого ребенка просил угощаться.
                Это происходило после Евхаристического события, - старик поздравлял ребят  конфетами, и сам еще больше радовался. (Его счастливое настроение, похоже, было им припасено и запланировано, ведь это было нужно умудриться: в заготовке мешка сладостей, в правильном расчете на обязательное присутствие малышей.)

                Дед был лет семидесяти, вида невысокого, опрятного, скромного, головой лысоватый, седоватый, безбородый и в больших очках. Он просто подходил со своим мешочком к детям, держащимся за родителей, или пробегающим самостоятельно, (уже им можно было бегать), он улыбался и каждой малявке почему-то говорил: «вы». Например: «Вы у нас кто?.. Анечка! Возьмите конфетку»,  «Как вас зовут?..Ванечка, для вас тут есть угощение» и  т.д.
                Килограмм конфет, не меньше, старик разорил на юнейших богомольцев.
                Некогда и со мной нечто похожее бывало. Помнится, являлось традицией то,  чтобы в день своего «Дня рождения» угощать одноклассников и учительниц конфетами, для того прикупленными родителями. Я должен был ходить вдоль рядов ученических парт и складывать перед друзьями и девочками отмеренные пайки: пряник, две карамели, две шоколадные. Никто руку не тянул, не выхватывал, и в этом смирении состояло неписанное правило переживания того общенародного ритуала. Говорят, его историческое происхождение весьма древнее…
                Может быть и сегодняшний дед Именинник? Может у него День рождения сегодня?
                А им, церковным малышам, в сей день еще и «жаворонков» давали. Это такие булочки, в виде птиц, угощение, согласное народному календарю. Жаворонки пекутся к весне, на праздник Сорока Мучеников. Сорок жаворонков тем, детям, сегодня раздали.                Иной малый задумчиво сидит на скамейке у свечного ящика, полную горсть держит постных сладостей. Быть может, он задумчив от того, что уже (не умышленно, но сердечно), задумался над тем, что есть в этом мире такое странное, удивительное явление, как нежданные милостивые подарки чужих, незнакомых людей, непременные угощения ни с того, ни с сего. Явление, которому и удивляться-то не требуется. Все знают. Всегда так было.
                Но как же выразить благодарность, если о ней не спрашивают, ведь и «сами они, не спросясь у меня, угощают меня»?  Или я тоже теперь должен буду кого-нибудь угостить в свой день рождения? Должен, если захочу? Если я люблю быть благодарным?
                И вообще, зачем я есть, если я не просил?
                Но это «не просил», наверное, хамская неправда. С каким постоянством и требовательностью сам я дышу в общем и целом воздухе! А ведь каждый мой вдох – прошение о жизни… Прошу?  Про-шу.  Прошу!  А если прошу – присутствую. Если присутствую, могу приготовиться к подаркам. Потому что сегодня  воскресенье – новый Божий день.
                Затем я отправился на базар.  «И купил там самовар»…
(Ничего подобного. Но это язык сам так и мелет заученное давным-давно,  простите.)
                Прошелся я,  значит, по базару, купил на общий стол капусту, томатную пасту «Краснодарскую», фасоль (как морские камушки – бусы), хлеба, чаю, майонезу  из сои, перца молотого черного. А еще просили купить халву, или пахвалу,  ради праздничного дня.
                Стою в очереди у «десертной» лавки, уже чую усталость и некое голодное роптание. Вдруг слышу, как бабуся (вся такая серенькая-беленькая), покупающая передо мной, говорит тихонько продавщице:
                - Мне, пожалуйста, печенье «Смешные животные», пол-кило.
                - Вам вон те? Эти? – зашуршала бойкая лавочница своим большим совком в большой коробке.
      А мне интересно: где тут такие печеньки? Смотрю на витрину с образцами – не вижу, ищу среди товарных ярлыков – не нахожу названия, нет его.
              Вдруг увидел на весах, в мешочке,- пол-кило заказанных старушкой печенек…
              Я вдруг не смог удержаться, подавился смехом.
Что же в них смешного? Общеизвестные, заурядные кривули из теста: бегемотики, или гуси, с претензиями на изящество, однако, очень обобщенных форм…
              «Смешные животные»…, ничего смешного.
              Отчего же я смеюсь? От старухиного названия?
Значит, от того же, от чего и ей, бабуське, смешно стало, когда увидела она эти  печеньки, и, наверное, развеселилось сердце ее, и захотела она купить себе к чаю такое веселье. (Хорошее настроение, восстанавливающееся  по памяти. Много ли надо старому человеку)
              Или – купила для угощения внучек, если те придут в гости?..
              А может у нее другой план:  вот, она пойдет в церковь, и там найдет каких-нибудь детишек, и станет их потешно угощать «смешными животными»?..


                ***
                «Окрыляет
                надежда на спасение…»
                Неземля  ес- 
                тественного   счастья. 
                Запишите,
                если  вы  согласны ,
                «ОК»  нажмите –
                данных  сохранение.
               

Растворитель

Когда-то мы с братией работали в сельском храме, рисовали на стенах темперой, но часть, где электро-выключатели, я красил масляной краской подходящих колеров. Разводил это дело пиненом, и запах терпимый раздавался вокруг.
Нам тогда в мелочах помогал Саша-Солнышко, первоклассник в школе и алтарщик в церкви. Рыжий весь, в жирных веснушках и всегда чем-то довольный, всем улыбающийся (не идиот!). Клирики звали его Солнышком, а мы в таком случае – Илиотропионом, что значит «подсолнух».
Еще он со своим хорошим настроением был по-детски болтлив и сочинял вслух все подряд, а мы, слушая, то потешались, то конфузились.
…Пахнет растворителем из баночки с краской, ее держит Саша, рассказывает; я кисть пиненом чищу, слушаю:
- А эта краска никогда не смывается?.. А растворитель мне руку может растворить?.. А если сделать в комнате закрытой много-много налить растворителя и даже щелку в дверях закрыть, там будет растворительно?.. А если кого-нибудь посадить?.. Собаку!? Она ведь раствориться?.. …Нет! Нельзя, конечно… Как это так – ведь собака же Божья, живая. Наша Громко хорошая собака. …Я грех придумал, нельзя так делать… Грешник я. Какое зло надумал!..
Саша раскаялся, теперь молчит благостно. Собачка живая где-то бегает. А потом вдруг он опять о своем интересе: - А если человека туда посадить?! Он раство… рит… ся?..
Тут рассказ заканчивается. Потому что Саша Илиотропион сразу испуганно замолчал, покраснел, как солнышко на заре, перестал улыбаться и сидит с таким видом, будто он уже давно тут молчит и поэтому ни в чем не может быть виновен.
Мы уже никогда не узнали того, что же было бы, если б человека посадили в комнату с растворителем. Никто о том не переспросил автора затеи. Все вообще сделали вид, будто никто ничего не слышал. И ты, любезный читатель, сделай вид, что ничего об этом не читал. Саша Илиотропион достаточно пострадал в своей душе от такого придуманного греха. 
06.01
               

                С о д е р ж а н и е:


                Дунай               

                Однажды в Армии
               
                Осенний лист               
 
                Для всех
               
                Свидетель времени               

                Берёза в молоке               

                Три воды               

                Скелет               

                Мал мала
               
                Потеха
               
                Реплики               

                Растворитель