12. Видение первое. Кэмелхарт

Я шел по пустыне, прислушиваясь к своим собственным мыслям и разговаривая с ними – они отделились от альвеол моего разума и теперь повисли не столь высоко над моею головою, чтобы я, несмотря на их незримость, мог спокойно беседовать с ними. Они открывали двери в небесах, но как только я устремлял взор на одну из них, они исчезали и миг спустя объявлялись уже в другом месте, на краю моего зрительного поля – подобно отпечаткам света на сетчатке.
Я никак не мог их словить.
Песок из золотого становился розовым.
Я был отшельником за бортом. Обласканные моей тоской дюны вокруг все равно не могли ублажить беспощадной солнце, чтобы оно сжалилось надо мной.
Песчинки слагались в огромные горы, и я вспоминал период мела, когда останки погибших видов перемалывались стихиями и превращались в горы безмолвного порошка, в котором купались отчаянные – случайно выжившие, которые не знали, что над их скелетами уже трудятся костоеды.
Океаны висели в небесах, и мысли мои плескались в прохладных волнах, но я уже слишком привык к миражам, чтобы поддаться искушению умереть и воспарить ввысь, где летучие рыбы завернули бы мое нетяжелое тело в саван из свежих, убаюкивающих водорослей.
Позади осталась Терра Хорра с ее непрекращающимися радиодождями и заряженными проводами, линиями метро вдоль рек и искаженными в пространстве станциями, сочащимся из облачных дыр космосом, эшафотом с гигантскими палачами, воющими электрическими рыбами, цветными сколопендрами и высокими столбами мертвых автомобилей на радиоактивных пустошах.
Я шел на Запад, потеряв ожерелье из комет, дарованное мне сочувствующей девой, в руках державшей бриллиантовую косу; это был мой пропуск куда-то далеко, куда-то за грань, где над коралловыми атоллами вновь обрастали парусами белые остовы каравелл.
Но сапфиры упали с моих ключиц, и их подхватила маленькая лунная змейка. И я даже не погнался за ней.
Потому что у меня – верблюжье сердце.
Я выныривал из сна с трудом, потому что меня удерживали зыбучие пески, и не было моря на мили вокруг, а была просто бесконечная пустыня с зарождавшимся в воздухе фанерозоем,  и она исчезала, растворялась, плавилась в ярком свете городского дня, и ее мягкая невозмутимость помешала мне спросить, не разрешила разузнать, где, на каких новых уровнях пространства и времени лежит ключ, объясняющий странное, неизвестное, неименуемое двусловие, возникшее в голове моей спонтанно, как название творения, вовсе к нему не относящееся, поразившее меня холодно, как сердце верблюда.