Прошлое, с льдинкой в темени...

 Прошлое, с льдинкой в темени, с мёртвой собакой на руках
 трясётся в стёртой временем иномарке,
 под сурдинку – в армейских или в иных –
 вины, например, сапогах,
 под найденную в советской пустыне пластинку
 танцует сквозь грозы с метаморфозами
 встреченной навсегда,
 любимой, неравнодушной отчизны,
 зримой ныне в клубящихся облаках,
 не выученный мной до сих пор
 танец жизни –

 сквозной, вольно уносящий к звёздам,
 невесомо падающим – да! –
 через абрис кровных гор
 в ранец школьный, осенью поздней
 несомый мной домой,
 где тревожно встречает сына, пришедшего поздно,
 отец, увенчанный тридцатой весной,
 встреченной без него…

 Пятиконечная
 вырвана с мясом
 из сердца звезда!

 Но под несброшенной кожей
 с днём каждым, что прожил,
 строже, дороже,
 чаще и чаще
 продираясь сквозь чащи
 лесов житейских,
 прошлое,
 дотошное,
 дошлое,
 зажигает лампу памяти ярко
 светом палящим,
 упраздняя пошлые
 выкрутасы
 принаряженных бабочек коронованного позора
 в промере взора,
 ещё до слов библейских
 запертого сердцем на засов
 перед вааловыми
 залами
 мира.

 Храмом становится квартира.

 Реальней огней преисподней,
 сказочней птиц рая,
 коими волю Господню
 смертные перевирают,
 прошлое, выстраданное невозбранно,
 о Божьем
 промысле твердит постоянно
 среди скукоживанья
 лишённых
 блага влаги рек духовных
 дней.

 По временам и странам,
 не от печальных
 событий прочь,
 а к ним – отчаянно,
 неустанно
 движешься без обёрток
 пасхальных,
 сутью гол
 как сокол
 каждую ночь.

 Тени милых покойных (маршрут – постоянство)
 моей силой идут под аркой дома,
 открывают рукой моей двери,
 превращают их в поставленную на попа могилу,
 жарко раздвигают пространство озираемых мной пока
 комнат,
 умозрения болью
 вне суеверий,
 морзянкой крови под жестью
 боле и боле
 истончающегося день ото дня виска,
 без жестов,
 без пригуба
 уст,
 без прищура глаз
 дают понять:
 помнят,
 любят,
 надеются,
 верят!

 Не сжать ладоней,
 не обнять:
 ибо 
 во мне они,
 спасибо!

 Их глас
 без колебаний воздушных масс
 ведёт рассказ
 о несуществовании страданий
 за гранью
 последней
 на земле потери,
 ибо сказ
 о сковородках ада,
 о баграх багрового водопада,
 о девяти кругах дантовского детского сада –
 бредни,
 от которых
 (меня лично)
 Бог спас.

 Дышу небесным простором!

 Средство от пут и сюрприз дорогой
 здесь, где прах под ногой,
 над головой
 горние сферы –

 траурный этот театр –
 обитель некупленной веры –
 цитадель и кухня поэта –

 не мраморный, не театральный,
 индивидуальный, сакральный,

 действующий внесезонно,
 еженощно, ежеминутно…
«Иже еси
 на небеси…»
 «Спаси
 и сохрани!»

 Там, где пни
 одни, –
 бором вековым;

 небосклоном, бегущим в гору,
 там, где дым шашлычный, – 
 реклам огни.

 Отдёрну штору –
 крона под окном, как я, неровно
 дышит о родном.

 Общение
 с прошлым
 с днём каждым
 реальней
 становится настоящим
 моим, говорящим
 со мной окрылённо
 о самом кровном,
 болезненном и непреходящем.

 Я вижу как наяву
 (так и живу)
 всё случившееся когда-то.

 Повесившиеся солдаты
 и арестанты
 пишут письма домой на моей подкорке,
 резиновые груши исходят сладким соком
 на нёбе приговорённых,
 вкус у моих стихов, возможно, и горький,
 но, где гаранты,
 что вкус не изменится сроком
 выдержки оных?!
 Я счастлив счастьем стёртых с лица земли миллионов
 и миллиардов влюблённых
 во что-то,
 окрылённых
 чем-то,
 чем-то наделённых,
 чем-то удивлённых,
 соляным столбом, бывшим женой Лота,
 их боль во мне оглядывается на заботой
 согретое, честно, при жизни работа
 ума и сердца,
 прерванная кем-то,
 продолжается жизнью единоверца –

 через километры и годы
 находит кого-то
 мысль, шевелящая губами
 в разделённой
 со всеми братской аорте
 неискушённой когортой
 тьмы, кувыркающейся на храме,

 сладко и горько
 меняются местами
 вкус
 и блюдо,
 груз
 и чудо,

 прошлое моё – ещё не услышанный Гомером гекзаметр,
 но – уже волны Эгейского моря,

 здравствуй, радость не находиться в раме
 принятого казённым законом,

 радость разделённого
 с кем-то горя,
 радость смотреть на всё своими глазами,
 радость не забывать ни грамма
 из того, что ни взвесить, ни измерить,
 радость строчек под диктовку небосклона,
 которому вторя,
 корневеют верой в дышащих
 легионы
 павших,
 ради шанса
 верить
 кому-то, во что-то, после,
 (здравствуйте, Анна, Марина и Осип,
 Арсений, Иосиф!)
 сталью возлюбленной, пашни,
 зеленями
 сходящейся с высями
 бездны вчерашней,

 нашими мыслями –
 исками
 в мыслящих,

 письмами
 миру без хитрости лисьей,
 без страха
 быть опоздавшим,
 без страсти, миром, напрасно страдавшим,
 согласным стать прахом,
 быть признанным пишущим
 волею свыше…

 Тише!

 Что там судьбы моей пряха?!
 Задумалась, видно, над чем-то, почти что не дышит
 в нерукотворном зависе
 над почерком выси,
 с прищуром на ветке
 в засаде
 не дремлющей рыси,
 не знающей о зоосаде,
 о жизни по графику в клетке.

 В тайге моей дикой тетради
 свои этикеты.

 Там корни торчат в звездопаде,
 там тёмные ели диктуют ограде
 из лет надоевших,
 одевших
 в железное нас, повзрослевших,
 непредсказуемые заране
 просветы
 небесных –
 уже бестелесных – качаний
 над клавишами узнаваний,
 без коих гортани
 поэтов,
 подъявших последний свой камень,
 лишаются нами
 мигов воскресных –

 чудесных именем
 звуков…

 Мне интересно,
 убитое жизнью в отчизне животного толка
 заклятием на Кастальском,
 когда своё грязное дело уже совершила давно из верленовской чащи проклятая сука,
 (взгляд рыщущим
 волком
 над книжною полкой)
 опять и опять
 возвращать
 в зеленеющий в разные стороны нервами веток весенних завещанный ищущим
 пламень.