Неизвестное стихотворение Пушкина. Глава 8

ГЛАВА VIII. ВИШНЕВЫЙ САД




В НЕДРАХ ЛИТЕРАТУРНОГО ЗАМЫСЛА


Разобравшись в литературных источниках стихотворения “Дар…”, обстоятельствах, сопровождавших его появление в печати, и даже отчасти – в отношениях, связывавших Пушкина со вторым участником “поэтической переписки” 1830 года, мы со всей очевидностью убедились: та интерпретация пушкинского стихотворения, которую подсказывают нам материалы, окружающие публикацию полного текста “трилогии” в журнале “Звездочка” в 1848 году, адекватна авторскому замыслу этого загадочного стихотворения. Как мы и предположили с самого начала, это должно означать, что публикаторы входили в круг ближайших друзей и сотрудников Пушкина и старались передать будущим поколениям читателей то, что было известно им о тайне этого стихотворения со слов самого поэта. Следы возникновения и бытования этого предания мы и прослеживаем по нашим источникам.

               Среди них есть один, дающий возможность погрузиться даже в предысторию изучаемых нами событий – иными словами, дает возможность воочию наблюдать… само формирование творческого замысла стихотворения Пушкина “Дар…”! Мы потому так подчеркнуто аффектированно отмечаем это обстоятельство, что возможность наблюдать возникновение и ранние стадии формирования замысла художественного произведения – вещь пока что практически недоступная для объективной науки. Замысел литературного произведения, как правило, возникает задолго до того, как начинает воплощаться на бумаге, и черновики обычно отражают лишь поздние стадии создания произведения, а вовсе не начальные этапы этого процесса, как принято думать. Нет поэтому более наивного и бесперспективного занятия, чем пытаться изучить процесс формирования творческого замысла по черновикам, пусть даже таким многослойным и, казалось бы, информативным, как пушкинские.

               Вместе с тем возникший в творческом сознании поэта замысел обладает настолько высокой энергетикой, что не может хоть каким-то образом не проявляться вовне. Научному литературоведению еще только предстоит сформировать отчетливое представление о способах такого проявления, создать их классификацию и типологию. Образцовый пример для выполнения этой задачи наукой будущего представляют труды В.Н.Турбина (1927 – 1993), и для нашей темы – прежде всего монография “Пушкин, Гоголь, Лермонтов” (1-е изд. – 1978; 2-е изд. – 1998).

               Эта работа наглядно демонстрирует, что благодатный материал для изучения такого рода предоставляют материалы текущей периодики. Поэт, особенно настолько вовлеченный в окружающую литературную и общественную жизнь, как Пушкин, не может не входить в постоянный контакт с современными ему периодическими изданиями, то есть – с людьми, их создающими и в них участвующими, пусть даже эти контакты не выражаются в публикации принадлежащих ему безусловно, аутентичных произведений. Печать творческой личности Пушкина, проникая бесчисленным разнообразием практических путей, лежит на всей русской периодике его времени. И речь, разумеется, идет не только о “влиянии” известных уже его произведений, но и… о “влиянии” произведений, едва-едва существующих еще в самом зародыше в глубинах его творческого сознания.




“ДЕТСКИЙ СОБЕСЕДНИК” В 1826 ГОДУ


Благодаря журнальному источнику, о котором мы говорим в нашем конкретном случае, становится понятным, почему приоткрытие завесы тайны в 1848 году приняло именно такой, а не какой-либо иной характер: характер публикаций в детском журнале, в центре которых стоит комедия о маленьком мальчике Александре. Коль скоро задачей этих публикаций было “прокомментировать” пушкинскую “трилогию” – вполне закономерно, что публикаторы обратились к ее первоистокам. Прообраз композиции журнальных материалов “Звездочки” мы находим в одном из номеров издававшегося Н.И.Гречем журнала “Детский собеседник”, вышедшем (согласно дате цензурного разрешения) в конце декабря 1826 – начале января 1827 года. Иными словами, этот журнальный номер имел такой же рождественский характер, как и последний номер журнала “Звездочка” в 1848 году.

               В предыдущем 3 номере “Детского собеседника”, вышедшем в ноябре 1826 года, мы встречаем повесть “Подарок в именины”, название которой почти в точности повторится в названии пьесы “Подарок в день имянин”, которая появится в “Звездочке” (Подарок в именины. /Повесть Г-жи Сю-Беллок./ С Фр. – Сомов // Детский собеседник, 1826, ч.1, № 3).  Повесть перевел с французского соратник Пушкина и Дельвига по альманаху “Северные Цветы” и “Литературной Газете” – О.М.Сомов, а сюжет ее имеет нечто общее с моральным содержанием комедии о мальчике Александре: девочку-кружевницу несправедливо обвиняют в проступке, совершенном дочерью хозяйки дома.

               Предсказуемо появление здесь предвосхищения и тех или иных “сателлитов”, которые окружали пушкинскую “переписку” при ее возникновении. Так, во вступительном диалоге персонажей повести есть одна особенность, небезразличная для нас после того, как мы ознакомились с некоторыми фрагментами стихотворения В.М.Дроздова “Старость”. Эгоистичная девочка Изабелла, оклеветавшая маленькую мастерицу, и есть та именинница, о которой идет речь в повести. Подруги ее не любят и не уважают, так что делают ей подарки не от души. И поэтому вступительный диалог содержит разработку того мотива, который кратко будет сформулирован в поздравлении митрополиту Платону: “Что пользы, коль сердечный дар Рукою принесу холодной”.

               Стоит обратить также внимание, сколь настойчиво звучит и даже обыгрывается в этом диалоге начальное слово будущего стихотворения 1828 года – “Дар…”:


               “[…] – «Да, папенька; разве вы думаете, что я даром потеряла свое время, потому, что эта корзинка ни на что не может пригодиться? Я делала ее в подарок двоюродной моей сестрице Изабелле».
               – «Двоюродная твоя сестрица Изабелла очень будет тебе благодарна за подарок, вовсе ни к чему не полезный. […]» […]
               – «Так по правде сказать, я ее и вовсе не люблю».
               – «А целую неделю прохлопотала над этою корзинкою, которую готовила ей в подарок?»
               – «Да, и истратила на нее все свои 12 франков».
               – «И при всем том считаешь ее глупенькою, вовсе ее не любишь, и по твоим же словам, знаешь, что подарок твой будет ей вовсе бесполезен».
               – «Да сегодня ее именины, папенька, и я знаю наверное, что она ждет подарков, и что все будут ее дарить». […]
               – «[…] Если ты даришь такую вещь, о которой сама уверена, что она совершенно бесполезна, и такому человеку, которого ты не любишь и не уважаешь, – потому только, что он именинник, что все другие дарят его, что он от всех ждет подарков и нечаянностей, […] это, сказать тебе чистосердечно, кажется мне, больше походит на безрассудство, нежели на щедрость».”




“ДЕТСКАЯ КНИЖКА” А.С.ПУШКИНА И ЕЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ


Таков этот забавный нравоучительный диалог, в котором можно будет найти еще кое-что нам полезное; теперь же наше внимание привлекает декабрьский, 4 номер журнала, раздел “Словесность” в котором открывает неподписанный цикл “Детские повести”, состоящий из трех маленьких прозаических произведений. Стиль этих повестей хорошо узнаваем для каждого любителя творчества Пушкина. Цикл “Детского собеседника” как в зеркале отразится в цикле Пушкина “Детская книжка”, найденном в его рукописях и датируемом 1830 годом – когда он вместе с Дельвигом и Сомовым приступил к изданию “Литературной Газеты” и начал литературную войну против Греча и его соратника Ф.В.Булгарина.

               Точно так же, как “Детские повести” 1826 года, пушкинский цикл состоит из трех крошечных нравоучительных повестей. Сами названия их отчасти перекликаются с названиями повестей в “Детском собеседнике” Греча:


                “ДЕТСКИЙ СОБЕСЕДНИК”                ПУШКИН

                “Маленькая Собачка Роза,                “Ветреный мальчик”
                или Правдивый мальчик и Лгун”

                “Вишневый сад”                “Маленький лжец”

                “Купец с апельсинами,
                или Честный мальчик и вор”                * * *


У Пушкина третья повесть не имеет названия.

               Почему эти циклы до сих пор не стали предметом сравнительного изучения историков русской литературы – Бог весть. Видно, пушкинисты не читают детских журналов, а историки детской литературы нетвердо знают произведения Пушкина. Мы не в состоянии, по условиям времени и места, проводить такое исследование. Приведем лишь образцы слога, которые делают убедительным присутствие Пушкина на страницах детского журнальчика Греча. Вот начало повести “Маленькая Собачка Роза…”:


               “Были два мальчика; одного звали Алеша, другого Николаша; им было около восьми лет.
               Алеша всегда признавался папеньке и маменьке в своих поступках, и когда у него спрашивали о том, что он сделал или сказал, то всегда говорил правду; зато все ему верили. Брату же его Николаше никто не верил, потому что он часто лгал.
               Если ему случалось провиниться в чем-нибудь, то всегда старался скрыть от папеньки и маменьки; когда же его спрашивали, то он запирался и говорил, что он этого не делал…”


               Вот начало повести Пушкина “Ветреный мальчик”:


               “Алеша был очень не глупый мальчик, но слишком ветрен и заносчив. Он ничему не хотел порядочно научиться. Когда учитель ему за это выговаривал, то он старался оправдываться разными увертками. Когда бранили его за то, что он пренебрегал французским и немецким языком, то он отвечал, что он русский и что довольно для него, если он будет понимать слегка иностранные языки…”


               Так начинается повесть “Купец с апельсинами…”:


               “Был один честный мальчик, которого звали Алексашею, и был вор, которого звали Павлушей.
               Алексаша никогда не трогал того, что ему не принадлежало: это называется быть честным.
               Павлуша очень часто брал то, что ему не принадлежало: это называется быть вором.
               Отец и мать Алексашины приучили его быть честным, когда он был еще очень маленьким; они наказывали его, ежели он трогал что-нибудь, что ему не принадлежало; а когда Павлуша брал чужое, то отец и мать его не наказывали; от этого, выростая, он сделался вором…”


               А вот начало повести Пушкина “Маленький лжец”:


               “Павлуша был опрятный, добрый, прилежный мальчик, но имел большой порок. Он не мог сказать трех слов, чтоб не солгать. Папенька его в именины подарил ему деревянную лошадку. Павлуша уверял, что эта лошадка принадлежала Карлу XII и была та самая, на которой он ускакал из Полтавского сражения…”


               Наконец, повесть из “Детского собеседника” под названием “Вишневый сад”:


               “Машинька, восьмилетняя девочка, была очень доброго нрава. Она переносила всякие неприятности, противоречия и даже брань, не надувая губок, без досады и с величайшею кротостию. Папенька, маменька, учительница и все товарищи любили ее за то, что она была послушлива и ласкова.
               У Машеньки был братец, моложе ее одним годом; его звали Петрушею. Он был злой мальчик, за все сердился, ссорился со всеми, беспрестанно упрямился, капризничал и плакал; не был ни послушлив, ни ласков. Никто из товарищей не любил его, потому что он никому не хотел сделать ни малейшего удовольствия, а требовал, чтобы все угождали его прихотям…”


               Приведем и начало безымянной повести Пушкина:


               “Ванюша, сын приходского дьячка, был ужасный ша¬лун. Целый день проводил он на улице с мальчишками, валяясь с ними в грязи и марая свое праздничное платье. Когда проходил мимо их порядочный человек, Ванюша показывал ему язык, бегал за ним и изо всей силы кричал: «Пьяница, урод, развратник! зубоскал, писака! безбожник, нигилист!» – и кидал в него грязью…”




ПАРИЖСКИЕ ТАЙНЫ


“Детская книжка” Пушкина представляет собой литературный памфлет, в котором даны шаржированные портреты его литераторов-современников. Если присмотреться, то бросается в глаза композиционное различие повестей “Детской книжки” и цикла из “Детского собеседника”: последние строятся по образцу “Сравнительных жизнеописаний” Плутарха, причем положительный герой сопоставляется в приведенных фрагментах с отрицательным. Однако в действительности, и пушкинский памфлет имеет точно такую же структуру. По-видимому, он предназначался для публикации на страницах “Литературной Газеты”, и карикатурные изображения противников “литературных аристократов” подразумевали себе антитезу в лице “положительных” героев – участников издания Пушкина – Дельвига – Сомова.

               Для нашей же истории гораздо важнее другое: памфлетная структура пушкинского цикла 1830 года хорошо знакома нам… по публикациям “Звездочки”, где за героями детских произведений, и прежде всего комедии “Подарок в день имянин”, стоит реальное историческое лицо – на этот раз сам автор “Детской книжки”, Пушкин! Можно полагать, что публикаторы 1848 года ориентировались не только на произведения журнала 1826 года, издававшегося под эгидой почтенного преподавателя русского языка и литературы Н.И.Греча, но и на замысел пушкинских литературных памфлетов 1830 года. Тем самым, они проявляли свою осведомленность о существовавшей между ними связи.

               Между прочим, в последнее время в пушкиноведении утвердилась мысль, что аналогичная, памфлетная природа не чужда и циклу “Повестей покойного Ивана Петровича Белкина”, который возникнет осенью того же 1830 года (см.: Турбин В.Н. Пушкин, Гоголь, Лермонтов. М., 1998. С.7-27; Краснокутский В.С. О своеобразии арзамасского “наречия” // Замысел, труд, воплощение. М., 1977. С.21, 40-41; Давыдов С. Веселые гробокопатели: Пушкин и его “Гробовщик” // Пушкин и другие. Новгород, 1997; Гляссе А. О мужичке без шапки, двух бабах, ребеночке в гробике, сапожнике немце и о прочем // Новое литературное обозрение, № 23, 28, 1997, № 37, 1999; Шмид В. О поэтичности “Гробовщика” // В его кн.: Проза как поэзия. Спб., 1998. С.41-42).  Автором же переведенной повести “Подарок в именины” в предыдущем номере “Детского собеседника” указана писательница, чья фамилия созвучна фамилии вымышленного повествователя Пушкина: “Г-жа Сю-Беллок”.

               Написание этого имени в журнале 1826 года представляет собой шутку. Французскую писательницу, о которой идет речь, звали Луиза Свентон Беллок, что в сокращении на языке оригинала выглядело: Louise Sw.-Belloc, и вот это сокращенное имя и обыграно при переводе в небывалом варианте “Г-жа Сю-Беллок”. Эжен Сю (Sue) – было именем знаменитого в будущем автора “романов-фельетонов” (“Парижские тайны”, “Вечный жид” и др.), который дебютировал как раз в это время, в январе 1826 года, анонимно опубликовав в парижском журнале “Новинка” цикл очерков “Письма человека-мухи господину префекту полиции”. В их заглавии фигурирует жаргонное название шпиона, которое будет обыгрываться в повести “Выстрел” и в комедии 1848 года.

               При адекватном переводе на русский язык, сокращенное имя писательницы звучало как “Св.” – то есть… сокращенное обозначение Святого. В этом и заключался смысл его шуточного переиначивания, потому как каламбур при этом менялся на диаметрально противоположный. Тот самый Э.Сю, в которого она при этом “превращалась”, очень скоро станет одной из центральных фигур французской литературной школы “неистового романтизма”, или, как ее еще называли (и это название Пушкин подхватит в одной из статей в “Современнике”), “сатанической”. И действительно, морские романы, которые один за другим выпускал Сю в 1830-е годы, будут наполнены образами демонических разбойников и сценами насилия, излюбленными этой литературной “школой”. И этот писатель шутниками из “Детского собеседника” (издававшегося, впрочем, известным литературным “разбойником” Гречем) предлагался в “авторы” назидательной повестушки!

               Да и сама г-жа Беллок, издававшая книги для детей  (п р и м е ч а н и е  1:  http://www.stihi.ru/diary/alekseij/2009-04-13 ),  немногим отличалась в лучшую сторону. В 1824 году она выпустила сборник переводов и биографических материалов о недавно скончавшемся английском поэте-бунтаре Байроне (Belloc L. Sw. Lord Byron. T.1-2. P., 1824).  В 1829 году на русский язык будет переведено адресованное ей письмо 1824 года Стендаля (Анри Бейля) с воспоминаниями о встречах с Байроном в Милане (Письмо Бейля к г-же Беллок о Лорде Бейроне. Пер. М.Р. // Вестник Европы, 1829, № 1).  А вскоре Луиза Беллок станет переводчиком и записок Байрона – тех самых, об утрате большей части которых Пушкин советовал не жалеть Вяземскому (письмо в ноябре 1825 года).  Рецензия на этот перевод будет опубликована в “Литературной Газете” (Иностранные книги. Записки лорда Байрона, пер. на ф. Св. Беллок // Литературная Газета, 1830, № 13). При этом имя переводчицы вновь будет обозначено без первого инициала (“Св. Беллок”) – и указанная нами двусмысленность в сокращении будет бросаться в глаза.




МЕЖДУ СТРОК ОДНОГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ - ПРЯЧУТ ДРУГОЕ


Так что имя французской писательницы неслучайно возникает среди подписей “пушкинского” блока “Детского собеседника”: ее имя было знакомо литераторам пушкинского круга, точно так же как оно было “родственно” фамилии вымышленного повествователя у Пушкина. Неслучайно оно сопрягается и с именем Сю: образ кроткого и простодушного повествователя Белкина у Пушкина сознательно противопоставлялся творчеству переживавшей в то время расцвет французской школы “неистового романтизма” (Турьян М.А. Странная моя судьба. О жизни Владимира Федоровича Одоевского. М., 1991. С.217-222, 235-236).  Каким образом имя будущего французского романиста уже при первых шагах его на литературном поприще стало известно русским литераторам – остается загадкой, но шуточная подпись в “Детском собеседнике”, несомненно, представляет собой первый случай упоминания Э.Сю в русской печати.

               Мотив “человека-мухи” из его дебютных очерков отзовется не только в повести “Выстрел”, но и в “Сказке о царе Салтане…” 1831 года, оправдывая тем самым появление будущего “неистового романтика” на страницах детского журнала. Так же, как… и его соседство с “Госпожой бЕлок” – Л. Св. Беллок (пародийное звучание имени вторит названию новеллы Гофмана “Повелитель блох”): покровительствуемая ею “белка” появится не только в имени вымышленного повествователя цикла повестей 1830 года (которые их реальным автором тоже назывались “сказками”), но и в “Сказке о царе Салтане…”, где станет одним из чудес, которыми “человек-муха” – князь Гвидон хотел заманить отца на свой остров.

               Незримый фон, который вводится разобранной нами подписью, находится в отношениях дополнительности с текущей литературной продукцией, наполнявшей по большей части страницы тогдашних детских журналов. Конечно, мальчишкам 1826 года, как и мальчишкам всех времен, гораздо интереснее было бы почитать “пиратские” романы Эжена Сю, чем скучноватые назидательные повести, диалоги и пьески, которыми, как манной кашей, пичкали их существующие издания.  (П р и м е ч а н и е  2:  http://www.stihi.ru/diary/alekseij/2009-04-13 )

               Пушкин хорошо это понимал и иронизировал над детской периодикой, когда его пригласили участвовать в одном из замечательных изданий тех лет – “Детской библиотеке” А.Н.Очкина и кн. В.В.Львова (письмо В.Ф.Одоевскому в декабре 1836 года). Но нашей задачей не является оценка детской литературы пушкинской поры, и даже тех ее произведений, которые мы цитируем в нашей работе. Совсем наоборот – нас интересует использование возможных для того времени литературных форм детской журналистики для насыщения их совсем не детской информацией, которая придает им весомость ценного литературного источника и интригующую своим таинственным характером значимость.




ОТЧЕГО ЛЮДИ НЕ ЛЕТАЮТ?


Публикации “Звездочки” сближаются с циклом повестей “Детского собеседника” не только через посредство родственных им пушкинских памфлетов 1830 года. Предметом отражения на страницах текущей печати могли становиться, наряду с будущими произведениями индивидуального поэтического творчества, и перспективы развития литературы в целом. И отражение это, как показывает материал, бывает отчетливым вплоть до деталей. Что касается детских журналов 1826 и 1848 годов, то их связывает между собой одна удивительная черта: предвосхищающее отражение будущих произведений русской классической драматургии.

               Мы уже приводили фрагмент из очерка 1848 года “Воздухоплавание”, развивающий тот же мотив, что и одно из стихотворений Григория Богослова: “Один из молоденьких моих приятелей говорил мне: «Ах как бы я хотел быть птичкою!» […] Мне нравились слова моего маленького друга: я видел в них непорочную, чистую душу его, которая так и хочет порхнуть к небу”. Но этот мотив невозможно не узнать русскому читателю – это знаменитое начало знаменитого монолога Катерины из трагедии А.Н.Островского “Гроза”:


               К а т е р и н а. Отчего люди не летают!
               В а р в а р а. Я не понимаю, что ты говоришь.
               К а т е р и н а. Я говорю: отчего люди не летают так, как птицы?...


               Островский в 1848 году лишь подходил к началу своей театральной карьеры. Однако уже в 1847 году он читал свою первую пьесу “Картина семейного счастья” в доме С.П.Шевырева, и это доставило ему известность в литературных кругах Москвы. Поэтому появление отблеска его еще не существующей драматургии на следующий год в петербургском журнале для детей не было все же чем-то невероятным. Интригующее звучание в пьесе приобретает уточнение, сделанное героиней Островского: драматург словно бы хочет уверить читателя, что она… не цитирует очерк “Воздухоплавание” (который, кстати, могла бы прочитать в детстве в журнале “Звездочка”, так как, по ее собственному признанию, была воспитана вовсе не в “темном царстве”!), – что она не говорит о передвижении с помощью летательных аппаратов.




“ВИШНЕВЫЙ САД”


Нечто подобное, но в еще более головокружительных временных масштабах, происходило в журнале 1826 года. Мы могли уже обратить внимание – одна из нравоучительных повестей цикла носит название комедии А.П.Чехова: “Вишневый сад”. Сначала мы хотели охладить возможный азарт наших читателей, уверив их, что ничего общего с будущей комедией Чехова в этой повести нет, но один из них обратил наше внимание на то, что автор повести открыто демонстрирует свое знакомство с еще не написанной пьесой, называя своих персонажей… именами ее героев: Маша и Петя. Но мы по-прежнему не уверены, что эти “параллели” куда-нибудь приведут. Зато картина резко меняется, когда автор словно бы заимствует флюиды, исходящие от самого жанра чеховской пьесы.

               Язвительный (так и хочется сказать: вскормленный “Арзамасом”) автор 1826 года замечает… словно бы какой-то дефицит, смешную повторяемость заглавий у своих отдаленных потомков (что поделаешь, деградация: “серебряный” век!). И в результате – происходит комическая подмена: вместо одного “…сада” – другой, вместо чеховского “Вишневого сада” (1904), в тексте одноименной повести мы находим вполне узнаваемые цитаты из создававшейся десятилетие спустя (1914) и сходной по названию поэмы младшего современника Чехова А.А.Блока “Соловьиный сад”.

               Журнальная повесть начинается с описания сцен безобразного поведения братца Петруши. Дети гурьбой идут в школу; Петруша хочет, чтобы они шли пыльной дорогой, а его спутники – хотят идти зеленеющим полем. Чтобы прекратить ссору, Машенька уговаривает остальных детей согласиться с ее братом. Генетическая связь повестей “Детского собеседника” и пушкинской “Детской книжки” здесь становится особенно наглядной. В следующей сцене мы находим многократное варьирование мотива, открывающего безымянную повесть Пушкина о бранчливом Ванюше. Злосчастный Петруша не удовольствовался и тем, что вышло по его желанию:


               “Машеньку все любили, и тотчас согласились на ее предложение. Все пошли по большой дороге; но Петруше досадно было, что товарищи угождали Машеньке, а не ему. Шедши по дороге, он поднимал ногами пыль […]
               Машеньке не хотелось с ним спорить, и она молчала.
               Петруша еще более стал поднимать пыль ногами.
               «Не пыли так, милый Петруша!» сказала Машенька; «посмотри! ты совсем запылил мои башмаки и чистые чулки».
               – «Я до тех пор не перестану пылить, пока ты скажешь, что здесь лучше, нежели в поле.
               «Я не могу сказать этого, потому что не думаю».
               – «Ну, так я заставлю тебя говорить и думать так, как мне хочется!»
               «Право, ты очень дурно за это взялся! Ты знаешь сам, что пыль не может мне нравится!»
               Петруша продолжал поднимать облако пыли, ожидая, что Машенька или кто-нибудь из товарищей что-нибудь ему скажут. Но все они, молча, перешли на другую сторону дороги. Петруша пошел за ними и все пылил”.


               Пушкин утверждает, что Ванюша (под этой маской, между прочим, историки литературы узнают того самого Н.И.Надеждина, который сравнивал псалмы с элегиями, а потом напечатал в своем журнале отрывок из книги Вильменя;  п р и м е ч а н и е  3:  http://www.stihi.ru/diary/alekseij/2009-04-13 )  “целый день проводил… на улице с мальчишками, валяясь с ними в грязи и марая свое праздничное платье…”; “кидал грязью” в проходящего “порядочного человека”.

               Жертвы шалуна из повести 1826 года, дети, идущие вместе с ним в школу, – тоже прохожие, и их тоже обдает грязью “пылящий” Ванюша. Правда, у Пушкина Ванюша валяется в грязи вместе с мальчишками, и марает он свое праздничное платье, а не сестры, как жалуется Машенька в повести 1826 года. Но далее и это последнее обстоятельство пушкинского лаконичного рассказа обыгрывается:


               “Напоследок подошли к заставе, которая закрывалась рогаткой. Машенька и все прочие дети, кроме Петруши, перешли за рогатку, а Петруша остановился вычищать свои башмаки, в которые насыпалось множество пыли и песку. Окончивши это, он оглянулся, и увидел, что все товарищи его перешли заставу и затворили за собою рогатку, чтобы не пускать его”.




РОГАТКА


В повести Пушкина дело кончилось тем, что один из прохожих не стал слушать ругань Ванюши, а просто высек его, за что отец мальчика был ему только благодарен (такая же судьба постигает Надеждина и в пушкинской эпиграмме “Мальчишка Фебу гимн поднес…”). В повести “Детского собеседника” дети решили наказать надоевшего им шалуна по-своему. И тогда-то перед нами постепенно начинают вырисовываться очертания блоковской поэмы:


               “…Петруша […] принялся толкать рогатку из всех сил руками и ногами; но скоро увидел, что десятеро сильнее одного. Уверясь наконец, что не может одолеть своих товарищей, он заревел во все горло…”


               В поэме Блока два основных места действия. Первое из них – почти то же самое, что и в повести, – дорога, по которой мы только что следовали за героями повести 1826 года. И на этой дороге с одним из спутников приключается то же, что и с запертым товарищами Петрушей:


                Я ломаю слоистые скалы
                В час отлива на илистом дне,
                И таскает осел мой усталый
                Их куски на мохнатой спине.

                Донесем до железной дороги,
                Сложим в кучу, – и к морю опять
                Нас ведут волосатые ноги,
                И осел начинает кричать…


               Сходство (как и с пушкинской безымянной повестью) зеркальное: у Блока рев осла уподобляется человеческому крику, в повести 1826 года – крик избалованного ребенка уподобляется… ослиному реву.




“НИ НА ВОЛОС!”


Дорога, правда, в поэме, как упоминается впоследствии, “лермонтовская” – “кремнистая”. Но песку, которым Ванюша досаждал своим спутникам, у Блока тоже предостаточно: действие начинается “на илистом дне” (затем прямо говорится: “Брошен лом на песке под скалой”). В повести же, как раз в этом месте, где абрис “Соловьиного сада” едва-едва заметно начинает проступать (в последнем приведенном нами фрагменте), можно заметить игру с этим блоковским словом – “ил”, которое словно бы вклинивается в следующие одно за другим однокоренные слова: “принялся толкать рогатку изо всех сил… увидел, что десятеро сильнее одного…” Отчетливость передачи текста поэмы доходит до того, что журнальное повествование наполняется отдельными деталями и словами “Соловьиного сада”.

               В повести неоднократно обращается внимание на то, что дети одеты в ботинки. В поэме герой, напротив, идет босым; отсюда – его, подобные ослиным, “волосатые ноги”. Но само это слово незамедлительно возникает в цитируемом нами фрагменте:


               “…Петруша хотел было перелезть через рогатку, но и это было невозможно! Она была с острыми железными концами […] Петруша […] продолжал толкать рогатку с такою силою, что у него лицо все раскраснелось и заболел кулак; но все-таки рогатка не подвинулась ни на волос!”


               Петруша уподобляется ослу – осел у Блока: “усталый”. И Петруша в результате своих усилий усталый: об этом говорит раскрасневшееся лицо и заболевший кулак! И в тех же фразах – еще один эпитет блоковского текста, на который надо обратить внимание: у Блока маршрут заканчивается у железной дороги. В повести шествие останавливается у рогатки – “с острыми железными концами”…

               Второе основное место действия в поэме дало ей название. Если герой повести ревет от досады, то осел в поэме кричит от радости:


                …И кричит и трубит он, – отрадно,
                Что идем налегке хоть назад.
                А у самой дороги – прохладный
                И тенистый раскинулся сад.


               Увидев, с какой интенсивностью повествование у автора 1826 года следует за Блоком, мы можем теперь, вернувшись к прочитанному, узнать в нем отдельные черты и этого места действия. Ведь то зеленое поле, по которому так хотели идти дети, составляет такой же контраст пыльной дороге, как и соловьиный сад кремнистому трудовому пути героя поэмы (и вновь отражение системы оценок – зеркально перевернутое!). Но кроме того: физические усилия, которые мальчик в этом эпизоде затрачивает на то, чтобы попасть за рогатку, куда его не пускают остальные ребята, – аналогичны той внутренней борьбе, которую испытывает герой. В первых главах поэмы он постоянно думает:


                …Как бы в дверь соловьиного сада
                Постучаться и можно ль войти?


               Хотя как раз физических препятствий, когда доходит до дела, как известно, не обнаруживается:


                Правду сердце мое говорило,
                И ограда была не страшна.
                Не стучал я – сама отворила
                Неприступные двери она…


               И наконец, может быть, самое главное: у Блока в поэме речь идет о соблазне. В этом смысле символическую роль в повести приобретает рогатка (да еще с острыми железными концами!), на которой столь усиленно акцентируется внимание повествователем. Это та же самая проблема соблазна: бесенок, чорт с рожками, который так явственно вселился в маленького героя повести и заставляет его дойти буквально до исступления (вспомним изображение этого внутреннего конфликта Евгения перед памятником Петру в “Медном всаднике”: “…И, одержимый силой черной…”).




КЛЮКВЕННЫЙ СОК


Ну, а в дальнейшем отражение блоковского “соловьиного сада” все более и более сгущается в нашей повести. Что же автор помещает за рогаткой, за которую так хочется прорваться Петруше? Оказывается, что речь идет не просто о продолжении пути: мальчики пытаются урезонить развоевавшегося товарища, рассказывая, что за рогаткой он может получить нечто, что очень любит, и – тоже связанное с садом!


               “«…Скажи же мне, что там такое за рогаткой, до чего я большой охотник?»
               – «А до вишень-то? Разве ты не любишь спелых вишень»
               «Конечно люблю! Но они не ростут на большой дороге».
               – «На большой дороге они не ростут, но там сидит старушка, и у нее полная корзина спелых, красных вишень».”


               Вот только где впервые появляется заглавный мотив повести – “Вишневый сад”. Напомним, что во вторую же строфу блоковской поэмы вторгается образ одного из его стихотворений: “На железной дороге”. И это, конечно же, не случайно: героиня стихотворения – самоубийца; и герой поэмы совершает своего рода “самоубийство”, разрушает собственную жизнь. Так вот: тщательность следования безымянного автора 1826 года за Блоком доходит до того, что в его повести… воспроизводится и этот прием! В этом случае – используется стихотворение Блока “Балаганчик”. Петруша все никак не соглашается на мировую:


               “…Петруша […] вспрыгнув, достал палочку, вырвал ее у Васиньки, бросил на землю и в бешенстве принялся топтать ногами все вишни, сам не помня того, что делал и говорил.
               Дети, увидя вишни свои подавленные, и землю покрытую красным соком, сожалели и досадовали…”


               Прозрачен мотив выбора источника реминисценции для детского журнала. Действующие лица стихотворения – дети:


                Вот открыт балаганчик
                Для веселых и славных детей…


               Черти здесь появляются самым откровенным образом:


                Страшный чорт ухватил карапузика
                И стекает клюквенный сок…


               Мотив клюквенного сока вместо крови развивает мотив “картонного меча”, которым махает “разрумяненный трагический актер” у Лермонтова в стихотворении “Не верь себе”. Но такой же пролитый на землю красный вишневый сок, представляющий готовую пролиться в драке кровь, – появляется уже в повести “Детского собеседника”! И недаром описывается способ, которым торговка продавала свои вишни: деревянные палочки, к которым гроздью привязаны ягоды. Палочка участвует в потасовке, заменяет будущий лермонтовский и блоковский меч:


                …Вдруг паяц перегнулся за рампу
                И кричит: «Помогите!
                Истекаю я клюквенным соком!
                Забинтован тряпицей!
                На голове моей – картонный шлем!
                А в руке – деревянный меч!»

                Заплакали девочка и мальчик
                И закрылся веселый балаганчик.




ГЕРОЙ ТРУДА


Мимоходом нам остается только отметить, что от¬звуки лермонтовских мотивов различимы в журнале “Детский собеседник” не только в повести “Вишневый сад”: в 1828 году здесь будет печататься повесть под названием “Большой свет в уменьшенном виде, или зима в городе”. Двенадцать лет спустя В.А.Соллогуб сочинит повесть под названием “Большой свет”, которая знаменита тем, что в ее главном герое узнаваемы сатирически заостренные черты М.Ю.Лермонтова. Остается только взглянуть: присутствуют ли (предвосхищающие, конечно) лермонтовские мотивы в почти одноименной повести 1828 года? Ведь в этом есть своя закономерность: мы видели, что обсуждение творчества Лермонтова тесно переплетается с обоими случаями публикации “стихотворной переписки” – и в “Звездочке”, и в “Маяке”. Но мы спешим дальше!

               И вот теперь, когда дети наконец добрались до школы, самый сюжет блоковской поэмы предстает перед нами… правда, в “уменьшенном” виде:


               “Учительница подала Петруше печатный лист, и он прочитал следующее:
               «В будущий Четверг после обеда, будут отперты ворота вишневого сада, и кто придет с билетом, того впустят в сад, где позволено будет от шести до восьми часов кушать вишни и гулять. – Цена билету полтина.»”


               “Наказание ждет иль награда, Если я уклонюсь от пути?...” – размышляет герой блоковской поэмы. Перед детьми из повести такого выбора не стоит. Но с посещением вишневого сада в ней тоже связан, хотя и не по контрасту, мотив трудовых усилий: чтобы заработать на билеты, школьники под руководством учительницы плетут соломенные шляпки на продажу.

               Основной конфликт повести разрешается благополучно: Петруша в конце концов раскаивается в своем поведении, и Машенька заступается за него перед ребятами, как одноименная ей героиня пушкинской “Легенды” 1829 года за бедного рыцаря, впускающая его… в райский “сад”, в “царство вечно”. Но и в развитии этого конфликта есть момент, повторяющий печальный финал, которым разрешается поэма Блока. Герой возвращается и обнаруживает, что все следы его существования в этом мире исчезли и его место в нем занято другим:


                …А с тропинки, протоптанной мною,
                Там, где хижина прежде была,
                Стал спускаться рабочий с киркою,
                Погоняя чужого осла.


               Нечто подобное происходит и с нашим Петрушей – ему не находится места среди детей, увлеченных совместной работой:


               “Петруша, которому очень хотелось идти в вишневый сад, старался больше всех наработать, но никто не хотел работать вместе с ним.
                Товарищи говорили: «мы боимся, что ты опять станешь ссориться с нами! […]
               – «Вы не хотите работать со мною?» сказал Петруша; «ну, так я стану работать один. Я уверен, что окончу прежде вас! Я лучше и скорее всех умею плесть солому!»
               И в самом деле, Петруша лучше и скорее всех своих товарищей сплетал солому; несмотря на то, работа его шла медленнее нежели у других, чему он очень удивился.
               […] Он печально стоял за Машенькой, смотрел на их работу и старался угадать, отчего дело их шло так проворно. – Он заметил, что один из них раскалывал солому, другой резал кончики одинакой величины, третий складывал их в кучки […]
               Напротив того Петруша много терял времени искавши то то, то другое; ему никто не готовил соломы для плетенья; всегда надобно было самому за нею бегать…”




МУДРЫЙ ВРЕДИТЕЛЬ


Мы подробно рассмотрели главное свойство “Вишневого сада”, роднящее его с “пушкинским” циклом публикаций “Звездочки”: поистине ясновидческая адаптация будущих литературных произведений. Помимо этого, повесть “Детского собеседника” обладает еще некоторыми подробностями, которые были перенесены в журнал 1848 года. Вспомним странный способ, которым Александр помогает другим детям готовиться к именинам отца. О нем рассказывал Словину учитель Смысловский: “желая, чтоб Евграф мог также порадовать вас и собственною работою, – он сам трудился с ним над рисунком, испачкав его прежний, ничего не стоявший. Дочери ваши хотели было сшить вам кое-что; он испортил узоры их, для того, чтобы заменить их лучшими, которые он достал с уменьем и по совету друзей…”

               Но тот же самый способ был использован детьми в повести 1826 года, чтобы доказать… что они примирились с Петрушей:


               “ – «Твое плетенье хуже нашего», сказал Васинька: «посмотри, как неровно!»
               «В самом деле оно неровно! отвечал Петруша.
               Васинька принялся расплетать Петрушину работу; но Петруша переносил это испытание терпеливо и без досады.
               – «Васинька! зачем же ты портишь его работу?» сказала Машенька; «это нехорошо!»
               «Нет! очень хорошо!» отвечал Васинька. «Я испортил у Петруши один только вершок, а теперь готов сплесть для него столько вершков, сколь ему будет надобно; потому, что я вижу, что он стал добрый мальчик!»”


               Кроме того, в 9 номере варианта для старшего возраста некто Николай Мишин опубликовал стихотворение “Клад” – диалог двух собеседников о чудодейственной силе молитвы. Это стихотворение завершается упоминанием в рассказе одного из них заглавного мотива повести 1826 года  (п р и м е ч а н и е  4:  http://www.stihi.ru/diary/alekseij/2009-04-13 ):


                …А счастье в вороты стучится, и в двери, и в окны,  и всюду:
                Куплю ли я лошадь, – продам с барышом, да каким ведь, – полтина
                На гривну! Завел себе сад я вишневый, да выстроил избу
                На славу. Так вот где, подумал я, клад-то: не в деньгах, мой милый,
                Не в старых Татарских курганах, а в теплой молитве и вере!


               Одного этого, конечно, было бы недостаточно для установления связи, но мы видим в этих финальных строках и другое свидетельство текстуальной зависимости стихотворения “Николая Мишина” от повести 1826 года. Изощренная тонкость указания на произведение предшественника заключается в том, что как раз перед упоминанием вишневого сада называется сумма барыша, получаемого рассказчиком: “полтина”. Эту сумму и должны были заработать герои повести на билет для посещения вишневого сада.


Продолжение следует: http://www.stihi.ru/2009/04/07/2335 .