Андрюшино детство

ОТ АВТОРА

 

Чем действительно и бесповоротно, раз и навсегда, обделила меня судьба, так это босоногим деревенским детством. Со всеми его росами–покосами, вилами–навозами, со всеми его дровами–топорами, огородами–граблями. (О, прелести сельхозсуществования!) Произошел я от сугубо городских родителей, в сугубо городской местности. С самого рождения был горожанином. Им и останусь впредь.

Рос я, отнюдь, не русоволосым пастушком, дояркиным сынком, конюховым внучком, а простым (опять–таки городским) мальчуганом, пионером, разгильдяем и балбесом. Мужал и матерел не в степях и лугах, не на дальней делянке турнепса, не среди тучных нив, кривых ракит и чахлых осин, но в очень большом и промышленном городе. Каких много в Отечестве нашем славном.

Всем, кто знаком с бытом укрупненных (от трехсот тысяч и более жителей) населенных пунктов второй половины двадцатого столетия, легко меня понять. (О сочувствии пока речи нет.) Не менее легко и просто вышеназванным знатокам представить не только общий фон, но и мельчайшие детали той грандиозной эпохи, в которую мне довелось родиться и повзрослеть.

Но не спешите самообольщаться, любезные сверстники–ровесники, дети семидесятых, горожане–вырожденцы, свидетели и соучастники моего формирования и становления. Взывать к вашей памяти я не собираюсь! Своя еще не отсохла. Не намерен я вас и восхвалять. В соавторы не набивайтесь, посвящения не дождетесь! (Много чести.)

И вообще, если кого-то не совсем устраивает (более того – совсем не устраивает) мой тон (манера изложения), то… как писали в моем любимом (когда-то любимом) журнале «Веселые картинки»:

По этим картинкам, по этим картинкам,

Которые мы рисовали для вас,

Придумайте сами, придумайте сами,

Придумайте сами веселый рассказ!

Хотя лично мне ничего (или почти ничего) придумывать не пришлось, но я оставляю за собой право на художественный вымысел (но не на вранье). Ибо в противном случае – мое автобиографичное (до предела) повествование могло бы получиться подозрительно правдивым, то есть доверия не внушающим, уважения (и даже элементарного внимания) не заслуживающим.

Имена, фамилии, даты я не заменял, хотя за давностью лет мог кое-чего и напутать. (Имею право!)

Название своего родного города не разглашаю, потому что в нем и по сей день действует (еще не все развалились) огромное количество секретных оборонных предприятий. (Да простят меня земляки!)

 
САМОЕ НАЧАЛО

 
1

Являлся ли роддом, в котором угораздило меня родиться, образцово-показательным заведением подобного типа? Спросите что-нибудь полегче! Но можете не сомневаться, что его неслабое здание являло собой некий (еще какой!) образчик: три высоченных этажа с широченными оконными проемами, мощные, квадратные в сечении колонны, ярко-абрикосовый колер побелки. Вдоль строгой чугунной ограды – полтора ряда щуплых ясеней. Классический городской роддом!

На ближайшей остановке позвякивали пузатые, но полупустые послеобеденные трамваи. Отцветала и чахла сирень. Воняло черт знает чем. Кругом сновали бог знает кто.

В тот майский день я был (как никогда более) предельно чист и свеж, предельно юн и нов. Самопознание и самоанализ мне были неведомы, самокопание и самокритика – чужды. Жизненный опыт – ограничен. Но у меня хватило бы самолюбия (и влаги), чтобы обмочить тонюсенькой струйкой всякого наглеца, взявшегося учить меня жизни. Увы, я даже не подозревал, что с каждой секундой, минутой, с каждым часом, днем, месяцем, годом я с невероятной скоростью и с неимоверным упорством буду все удаляться и удаляться от того предела чистоты, свежести, юности и новизны.

Так все и началось.

Хотя поганые языки доморощенных розенкрейцеров утверждают, что вся эта история началась гораздо раньше, еще за полтора года до моего возникновения на фоне массивного псевдоампирского здания.

Именно тогда (в этих же самых стенах) у моей мамы должен был родиться первый ребенок. Разумеется, это был не я. Назовем его моим братом.

Роды оказались тяжелыми и неудачными. Брат мой, именуемый в ту пору «плодом», прирос. (И прирос крепко.) Не будем вдаваться в причины, побудившие его категорически воспротивиться своему же появлению на свет этот. Но врачи были вынуждены отправить его на тот. С большим трудом, но одного — без мамы. Упрямца просто–напросто взяли и зарезали, зарезали прямо там, откуда он отказался выходить. И все-таки достали! (По кусочкам.) Вот и вся любовь. Стоило ли так упираться?

А уже через восемнадцать месяцев после того сомнительного (вынужденного!) триумфа акушерского мастерства родился я. Мне удалось избежать участи моего брата–предшественника. Очевидно, я вел себя более покладисто и благоразумно: не пытался угробить родную мать, не выводил из терпения злодея–гинеколога и почти добровольно сдался в руки дежурной акушерки. (Вы окружены, сопротивление бесполезно!)

Но все те же недоучки от мистицизма, жертвы мракобесия, пустили гадкий слушок, что, дескать, не было (и не могло быть) никакого псевдобрата, двойника–упрямца. И в первом, и во втором случае рождался (или не рождался) один и тот же субъект. И что за вредность и злостное нежелание соблюдать законы мироздания ему (то есть мне) еще откликнется (отрыгнется редькой)! Хотя не исключено, что и он (то есть я) за свое расчленение во чреве выдаст по полной программе. (Бред какой-то!) Долой предрассудки!

Мистических фокусов я не приемлю (и вам не советую!), а вообще-то начало не самое приятное.

 
2

Папа бурно и вне семьи отмечал мое рождение. Нас с мамой из роддома не встретил. Сам заявился домой глубокой ночью и в одном ботинке. По его версии, половину обуви он оставил в трамвае, ночном и последнем («Вагон проследует в депо, по улице Труда!»). Запнулся при выходе, ботинок слетел. Вагон ушел. Такие дела.

По версии же мамы, мой ловкий и быстрый папа уносил ноги по ночным дворам и закоулкам от трезвяковского «воронка», и ботинок с его ноги стал законным трофеем какого-нибудь сержанта (служаки ревностного, но не такого резвого, как мой родитель).

В дальнейшем, получше узнав своего папу, я стал сторонником маминой версии.

А кому не хочется иметь прыткого папу?! За которым не может угнаться даже «воронок». И который, даже в одном ботинке, бегает быстрее бравого сержанта доблестной милиции!

Согласитесь, это куда заманчивее, чем папа, спотыкающийся и теряющий обувь в (самом последнем!) трамвае.

 
3

На момент моего рождения в нашем немногочисленном семействе кроме меня да мамы с папой никого больше и не водилось. Всех по одному экземпляру. Без дубликатов, без двойников. Все — подлинники, все — оригиналы. Папа, мама, я — типичная семья.

Расклад до смешного прост. Однокомнатная кооперативка в панельной пятиэтажке — наш общий дом. Вела хозяйство — мама, подрывал — папа. А я — их общий сын.

Время от времени, кто — чаще, кто — реже, на горизонте маячили: две бабушки, ни одного дедушки, пяток дядьев–теток и другие полусказочные персонажи. С некоторыми из них мама дружила, почти о всех папа такое говорил (!)… Многих из них я путал, некоторых — побаивался. Панибратство пресекал. Для особо непонятливых и напористых, кроме непроизвольного пис-пис, имелось усиленное ка-ка. (Предупреждениями я себя не утруждал.)

 

 
ДЕТСТВО РАННЕЕ

 
1

Бабушек у меня оказалось целых две: мама мамы и мама папы. Проще говоря: Устинья Федоровна и Елена Семеновна. А дедушек — ни одного. Ситуация в то время привычная, широко распространенная. (Если у вас было иначе, то я безмерно удивлен.)

Обе бабушки мои — уроженки дремучих зауральских сел. Еще в тридцатые годы прошлого столетия побросали они свои родные избушки–завалинки и бегом в город! В самую гущу индустриализации. Подышать ее дымами, попытать счастья. И вообще — поближе к прогрессу, подальше от навоза. (Да все одно, навоз тот к лаптям прилип.)

Отсюда мои дремучие корни (все в навозе) и мое городское пролетарское происхождение.

Бабушка Устинья жила от нас отдельно, дворничала и частенько водилась со мной (вторым по счету внуком). Вольготно, но небезрадостно взрастал я у нестрогой и безграмотной бабушки. На ее оладушках и киселях («с трахмалту»), картофельно–овощных супчиках да лапшичке. А с каждой «пензии» исправно был потчеван летом — салатом из свежих помидорчиков со сгущенным молоком, зимой — творожными сырниками с изюмом.

Доброе отношение бабы Тины толкало меня на ответные меры: я постоянно прятался в шкафы или норовил сбежать в самые отдаленные дворы улицы им. Грибоедова (ну и фамилия). Туда — за кафе «Бригантина» (слово-то какое!), за «пожарку». (Сараюшки в тех дворах каменные, а полы в подъездах двухэтажных домишек — деревянные, тополя – в три обхвата (дядиколиных, не моих), а в палисадниках — «шипа» и настурции.)

А однажды, будучи не в силах совладать со своими чувствами, я пошвырял с бабушкиного балкона кило мороженых карасей. Очень жаль, что бабушка вовремя хватилась, а местные дворовые кошки (безмозглые, блохастые твари!) не успели расчухать в чем дело.

Но то была всего лишь генеральная репетиция перед повальным выбросом, который я устроил в отместку своей маме. Она сочла (и просчиталась), что мне можно безнаказанно отказать на предмет покупки живой белки. (Хотя бы одной!) В «Детском мире» их проживало (крутя колесо) целых три!

Вся мелкая (под размер форточки) посуда нашей семьи вмиг очутилась на газоне, на тротуаре и на козырьке подъезда. Последним вылетел столовый ножик. Он со свистом (летел все-таки с пятого этажа) вонзился в мякоть газона возле моей мамы, уже собиравшей внизу вилки-ложки, черепки. (Напрасный труд!)

Так я приобрел одну из своих привычек. На протяжении многих лет швырял (но уже малыми партиями) из окон и с балкона: яблоки, огурцы, помидоры, яйца, банки (стеклянные и металлические), бутылки (с водой, с мочой и пустые), окурки тлеющие, бумагу пылающую и прочую хурду-мурду.

Мой папа в подобных развлечениях был более разборчив (сказывались его жизненный опыт и эстетический вкус). Он предпочитал, ругаясь с мамой, выбрасывать в форточку: часы (наручные и будильники), кольца (обручальные и «печатки»), пепельницы, салатницы и маленькие вазочки (большие крушил на месте).

А еще мой веселый родитель, человек по натуре изобретательный, тяготел к словотворчеству. Нравилось ему придумывать все новые и новые, одно другого замысловатее, прозвища для меня. (Для мамы все давно уже было придумано!) Помимо слов иностранных (чаще латинских), диалектов, жаргонизмов, неологизмов, аббревиатур активно применялись маты, местоимения, имена собственные (мне ранее не принадлежавшие), числительные и междометия.

Традиционное мамино обращение — Андрюшка, бабушкино — Андрейка. Для дядьев и теток я — Андрэ. А для всех прочих — «чудное создание» или «милый малыш».

Случалось, что чужие тетьки липли, лезли слюнявиться, сюсюкая и воняя губной помадой. Я плевал им в рожи. (Трудно было удержаться, еще труднее — не попасть.) Вот вам и слюни. От «милого малыша».

В районе трех лет на моем сердитом личике обозначились малюсенькие очочки. С некоторых пор я утверждаю, что в них родился. Мама не спорит.

До бешенства меня доводили «старые ведьмы» (так запросто и верно называл их папа). Мерзкие старушенции собирались у бабушки Устиньи, дабы перекинуться в «дурачка» и подразнить мнительного Андрюшу:

— Чьи это у него ушки? Мамины?

— Чьи это у него пальчики? Папины?

— Чей это у него носик? Дядин?

Приговаривая свои дразнилки, они хватали меня за те самые ушки-пальчики. А я кипятился и орал, истошно и визгливо:

— Мои! Мои! Мой! Мое! Мое!

Как ни старались ведьмы-картежницы, но частно-собственника из меня не получилось. Не полюбил я и азартные игры. Но вот что я всегда делал от души, так это злил, дразнил и доводил до бесчувствия старушек! (А заодно и старичков.)

И достиг в этом направлении определенных успехов.

 
2

Торцевые окна бабушкиной «хрущевки» попарно таращились на трамвайную остановку. И с высоты третьего этажа, с широкого, что твой стол, подоконника я часами разглядывал трамваи, машины и занавески на окнах напротив стоящего дома.

Машины мелькали часто-часто. Занавески раздвигались (тем паче — менялись) редко-редко. А все трамваи спешили на Тракторный завод (или от него).

Систематические (все более осмысленные) созерцания развивали во мне усидчивость, тренировали память и, ненавязчиво уродуя психику, будоражили (и без того больное) воображение.

Дабы из меня не вырос закоренелый идеалист, бабушка Устинья каждые два-три часа вызывала меня из нирванического забытья. Вызывала краткими, но вполне материальными, заманчивыми предложениями: то «покушать картошечки с колбаской», то «попить киселю», а то и «порыбачить». Последнее предлагалось на сон грядущий. И означало, отнюдь, не приятное времяпрепровождение на берегу открытого водоема, но полезное, вдумчивое и обстоятельное сидение на ночной вазе. Которое завершалось, к моему неописуемому восторгу, извлечением прямо из-под меня (или как будто) свежемороженого карасика или парочки балтийских килек пряного посола.

Мистификация высокого уровня! От нее изрядно попахивало романтикой и морскими приключениями.

 
3

Папка — шоферил, мамка трудилась на Инструментальном заводе, а я долго (лет до четырех с половиной) метался от одной мечты к другой. (Все работы хороши, выбирай на вкус!) Вкус же мой явно указывал на ремесло солдатское.

Один за другим возвращались из Армии дядья (Владимир, Николай, Борис), снабжая меня военной формой и разжигая во мне интерес к нелегкой, но почетной службе. Экипирован я был ого-го как: кителя с погонами, ремни, фуражки. Оружия, правда, маловато, но зато — сплошь именное: пистолет, железный черный, сабля из пластика, неострая, и обломок доски (он же ружье, он же автомат). Сапогами служили бабушкины пимы (калоши долой!) или ее же бурки (из войлока).

Мне была уготована солдатская судьба!

Особенный трепет вызывали армейские значки (они же ордена). Но цеплять их на сугубо штатские рубахи-кофты не разрешалось. (Как, впрочем, и передвигаться вне квартиры в таком солдатском виде.) Но однажды я настоял (на грани истерики), и бабушка разрешила доехать от нее до нашего дома при полном параде. (Правда, без ремня и без именной доски-ружья.)

Поехали мы с пересадкой. Я в кофте (кофта вся в «боевых наградах»), бабушка со мной. В трамвае все завидовали! (Мне, моим значкам и бабушке — вот это внук!)

Сильнее всех позавидовал один противный дядька. (Даже привязался!)

Мы с бабушкой на выход. И он, гад, за нами. И давай молоть чушь:

— Эти значки, мальчик, надо заслужить! Я из военкомата…

Ну и взял бабушку на испуг. Она при слове «военкомат» даже сгорбилась. (Ах, война, что ж ты, подлая, сделала.) Сплоховал и я. А ведь самое было время — броситься на того «военкоматчика» в атаку, отстоять в бою, рукопашном и страшном, награды!

Прямо среди бела дня, в самой гуще народа (на бойком «Теплотехе»!) снял-свинтил с моей кофты значки тот противный дядька. И привет!

Разревелся я не сразу, но что твоя армейская труба!

Много лет прошло после того неприятного случая. Я давно уже не солдат. Но обида детства — вот она, всегда со мной. Эх, повстречать бы того «военного»! Снять бы с него и значки, и кофту, и башку!

 
4

— Седни купаться нельзя, Ильин день!

— Почему это нельзя?!

— Илья-пророк в озеро посикал, — объясняет мне бабушка Устинья.

— А в речку?

— И в речку тоже.

— Ну и дурак! — решаю я.

Компромисс с Ильей-сикуном, пусть и пророком (слово, конечно, важное, но совсем не понятное) — не для меня. Зачем он так? Не по-людски это, не по-людски! Я, купаясь в озере, случалось, себе и не такое позволял. И ничего! После меня и другие в воду лезли. А после Ильи того — нельзя! Это как же надо было постараться?!

Отсюда и мое предвзятое отношение к имени Илья (Муромца не трожь!). Отсюда мое яростное желание купаться до самой поздней осени.

Но в проруби я не ныряю. Ведь кроме Ильи есть еще и Кондратий.

 
5

Бурые пятна на асфальте. Каково их происхождение? Несла тетка в худой авоське банку томат-пасты. Строители криворукие из РСУ краску переливали. Дядька пьяненький упал, нос, губу (или голову) поранил. И еще… (Да мало ли что могло случиться.)

А назначение? Не догадались? А вот моя бабушка Устинья решила использовать их в качестве наглядных пособий для обуздания пятилетнего меня. Трудноуправляемого и абсолютно невоспитуемого.

Дескать, мальчик учился во втором (почему не в третьем?) классе, на одни четверки и пятерки. Все его любили. Играл он на позапрошлой неделе с ребятами в «мечик». А шофер «мусорки» его не заметил, не успел руль повернуть. И теперь…

И ведь действовало. Я настолько проникался трагедийным пафосом бабушкиных комментариев, что какое-то время не только буйствовать, но и в носу-то поковырять не смел. Смиренный делался. Позволял переводить себя за руку через дорогу, «мечик» гонял исключительно возле песочницы и все пытался представить себе того мальчика (Каким он был? Каким стал после оплошности шофера?).

На перекрестке, прямо на трамвайных путях — такие же пятна. Только это уже девочка. (И училась так себе.) Руль не успел повернуть — водитель трамвая.

Я в страхе обхожу бурые пятна. Мне еще не хватает цинизма, чтобы разгуливать по чужой крови (по чужой смерти!), но так пронзительно жаль тех глупых и неповоротливых детей. (Не убежать от «мусорки»?! От трамвая?!)

Еще не один год подобные отметины на асфальте (бетоне) будут повергать меня в горестные раздумья: «Вот опять какой-то мальчик (или девочка?) учился на одни четверки и пятерки…»

 
НРАВЫ СЕМЬИ

 
1

Если отталкиваться (задними копытами) от постулата «битие определяет сознание», то получится, что сознания-то во мне в ту пору имелось не так уж и много. И объявлялось оное от случая к случаю, хаотично и ненадолго. Поскольку били меня в домашних условиях (да и на улице) довольно редко и не особо жестоко. Чаще телесные наказания откладывались, заменялись очередными разъяснительными беседами (увещеваниями, упреками и многократными угрозами).

Когда же дело доходило до собственно экзекуции, отца не хватало (и слава богу!) более, чем на пару-тройку подзатыльников. При всей своей психованности, он был отходчив и незлопамятен. Тогда как мама проявляла завидное усердие и занудство, выбивая из меня дурь и сопли. (О, заботливые материнские руки!) Долгие годы она орудовала скакалками и резиновым шлангом (от стиральной машины «Киргизия»). Пока я, набравшись смекалки и горького опыта, не выбросил с балкона все подобные штуковины. (От греха подальше!)

Отцу было проще. Он никогда не опускался до поисков орудий воспитания. В его находчивых руках (руки шофера!) самые прозаичные предметы могли исполнить (и исполняли) роль шпицрутена. Швабры, поварешки, хоккейные клюшки, обломки плинтуса, игрушки, мелкая мебель и прочий хлам. Даже стул-сральня моей младшей сестры был принесен в жертву процессу воспитания. (Невелика потеря!)

Между родителями настоящие бои без правил случались крайне редко. (Себя то они берегли!) Конфликты семейного масштаба (с кем не бывает?) чаще ограничивались матерными воплями (папа), подпираниями дверей (мама), порчей мебели (папа), битьем посуды (мама) и подобными же фокусами с обеих сторон. Так дверцу нашего, допотопного еще, обтекаемой формы холодильника «ЗиЛ» отец (в назидание) изувечил (и как!) обыкновенным, заурядным слесарным молотком. Пивную кружку из толстого, ребристого стекла (в таких продавали в разлив пиво (квас) из желтых бочек) мама расколола об нетрезвую папину голову. Случалось, папа тыкал маму вилкой в руку. Случалось, мама тыкала папу горячим утюгом (целясь в голову). Правда, шифоньер исцарапал и обшелушил я. (Но то совсем другая история.)

Излишнее нервное возбуждение и тяга к бытовым скандалам в нашей семье не имели ничего общего с жестокостью и оголтелым садизмом. На фоне популярных в те годы поножовщины и мордобоя мы выглядели вполне мирной и благополучной ячейкой общества. Благодаря чему рос я ребенком добрым и отзывчивым. Кошек не мучил, гнезд не зорил, товарищей не калечил.

 
2

Не все, но многие пристрастия (и страстишки) моего родного папы выглядели романтично. И в целом он был пробитым романтиком. Без уголовщины, без хапужных замашек рвача-шабашника, без пошлейшей тяги к обогащению и накопительству.

Врожденное нежелание много и честно трудиться, наивная (но чистая) любовь к историческим романам и приключенческим фильмам, увлечение дешевыми (но крепкими) винопродуктами. Этого, пожалуй, вполне достаточно, чтобы превратить юношу (пускай далеко не каждого) в законченного романтика.

Таким (далеко не каждым) юношей и оказался мой папа. Ребенок войны, дитя бараков.

Каждые несколько лет вышеназванного «романтичного юношу» подхватывал, крутил-вертел (обмануть хотел) и уносил «ветер странствий». Уносил далеко, но ненадолго. (Два-три месяца — не срок.) В места красивые и суровые. В 1961-м — в Мурманск, в 1964-м — в Хабаровский край, в 1975-м — в Амурскую область (на БАМ), в 1977-м — в Туву.

Чем занимался он там? Как (и на что) жил? Рыл золото? Миссионерствовал? Грабил на дорогах? Вряд ли. Еще менее вероятно, что родитель мой там ударно трудился, укрепляя народное хозяйство. (Утопия!)

Завершались же папины вояжи всегда одним и тем же. «Пошукав доли», надышавшись тайгой и свободой он (обязательно нежданно) без денег, без вещей, часто без документов (берег только «военный» и «права») возвращался в лоно семьи. Папа вернулся! (Надолго ли?)

Однажды, в порядке исключения, (кажется с БАМа) отец привез рога какого-то парнокопытного млекопитающего. Мне и по сей день не ясно, чьи же они?

Командировки по области (и чуть далее) на какое-то время удерживали папу в поле зрения семьи. И одновременно давали ему возможность сохранять форму. (Тренаж и разминка перед стартом.)

Передаются ли подобные заболевания по наследству? Думаю, что да.

 
3

Помню, такой вышел случай. Смешной. Пришла к нам в гости баба Лена (папина мама), гостинцев нам с сестрой принесла. А папе — нет. (И зря. Знала ведь, каких ему гостинцев и где их взять-купить можно.)

Но папа уже сам себя угостил с утра, веселый сделался. Все улыбался, балагурил. И обиды на свою маму не выказывал. И вдруг:

— Ты че, мать, приперлась?! Я тя звал?!

— В гости вот пришла, внучат проведать.

— В гости?! Без бутылки?!

И смеется, шутит значит. А потом хвать бабу Лену в охапку и потащил прямо к балкону:

— Лети, мать, за бутылкой! Отсюда — путь короче!

Бабушка охает, упирается:

— Юрка! — кричит. — Фулюган! Пусти!

Мама моя тоже кричит:

— Ну, хватит, хватит!

На папе виснет. А тот свою маму поближе к балкону тащит.

Только я не смеюсь, не охаю, не упираюсь, не висну и не кричу. Интересно мне: этаж у нас — пятый, балкон — большой, но узкий.

Увы, на том все и закончилось. Баба Лена скорехонько собралась и ходу. А папа потом еще долго смеялся.

После того случая бабушка к нам не ходила — не ездила, ребра у нее болели. За гостинцами мы с сестрой к ней сами наведывались. А «Юрка–фулюган», по своей маме совсем не скучая, потирал руки:

— Теперь уж точно, пустая не заявится!

 
4

— Хлебом не балуй! Грех! — одергивала (и не раз) меня бабушка Устинья.

И ведь не надоедало ей.

Вот уже много лет, как бабушки нет в живых. А я знай свое: то шарики из мякиша катаю, то фигурки из корок выедаю. Размахиваю батонами. Люблю буханочку (свеженькую) из руки в руку покидать. Об стол ею шмякнуть.

А что до греха, то, пожалуй, бабушка хватила лишка. (Грамоте-то она совсем не умела.) Грех греху рознь. А хлеб — еда для нищих.

 
5

За что дошкольнику любить и уважать (если он уже знает, что это такое) своего папу (если у него таковой имеется)? За новый трехколесник (не продешевить бы!), за поход в привозной зверинец (там, за мостом так отчаянно воняет какашками слона (или медведя)!), за увесистую плитку шоколада «Цирк» (малый — мелочен и глуп!).

Ерунда! Папу можно (и нужно) любить и уважать — за смелость, ловкость и силу! (Как при сдаче норм ГТО.) Если, конечно, ты собираешься вырасти настоящим мужиком, а не додиком-вахлаком.

Далеко не так часто мне приходилось восторгаться своим папой. (Ох, не часто!) Но случалось.

В самом начале семидесятых, знойным июльским днем, на восточной окраине нашего города, на величавых (не таких мутных и грязных, как сегодня) водных просторах Первого озера покачивалась голубая лодочка. Мой папа взял ее напрокат. Взял после двух (всего-то) кружек пива. (Он в отпуске, ему можно.)

Папа гребет уверенно и умело (в эти минуты он похож на пирата). Мы приближаемся почти к самой середине озера. (Если бы вы знали, какое оно безбрежное!) По пути отец попивает (прямо из горла) красное густое вино «Рубин», подбадривает меня и смачно сморкается за борт. (В эти минуты я так горжусь своим папой! Загорелым и мускулистым.)

Но самое сильное зрелище — впереди. Когда пустая винная бутылка откатывается под заднее сиденье, отец срывается с места (разделся он еще на берегу) и ныряет. Ныряет он потрясно! Рассекая вытянутыми вперед руками зеленую зыбь озера. Выныривая и забираясь в лодку, мой папа снова и снова выдает класс. (Так ныряет Ихтиандр!) Но после энного прыжка забывает появиться на поверхности. И, как в ужасе решаю я, не появится уже никогда!

Я, одинокий и сжигаемый солнцем, мечусь от борта к борту. Я, совсем не умеющий плавать, всматриваюсь в пучину, поглотившую бедного папу. Я в смятении! (Эй, кто-нибудь! Вызовите ОСВОД!)

Кругом царит покой: ни облачка, ни ветерка, ни чаечки, ни утоплого папочки. Лишь за кормой (куда я не решаюсь взглянуть) из воды торчит скучающая голова. Она выжидает. Растет мое отчаянье, я на грани солнечного удара!

И тут, вздымая снопы озерной влаги, голова (вместе с телом папы) вваливается через борт в лодку! Голова смеется.

О, как я счастлив! (Так пелось в популярной в те годы песне.) Как я рад всплытию живого папы!

Мы направляемся к берегу. Водная прогулка, удавшаяся на славу, завершается там же, где и начиналась — у зеленого ларечка «Парус» под разлатой ветлой.

На мелководье пляжа беснуются визгливые купальщики. (Шелупонь, мелюзга пузатая!) Их страшит глубина. Видели бы они (о, ничтожества!), как заныривает и всплывает со дна мой папка!

Маме я ничего так и не расскажу. Купались, катались на лодке. И уж совсем неуместен ее нелепый вопрос:

— К вам в лодку не садились чужие тети?

Тети? Ха, наивная, неужели она верит в русалок?!

 
КТО ТАКИЕ НАЦМЕНЫ?

 
1

Шагая в ногу со временем, я уже на шестом году своей жизни понабрался такой дерзостной отваги и нигилизма, что мистификации а-ля Кощей-Бармалей на меня не действовали. Не прошибали меня ни черти, ни крокодилы, ни дядьки с мешками, ни бабки-еги (или йоги) на вениках. Не страшили ни волки, медведи, козлы, ни все прочие представители фауны.

И моим бедным родителям пришлось бы туго, если бы не «бабайка». Самый долгоиграющий жупел, самый действенный устрашающе-воспитующий образ городского фольклора. Этакое НЕЧТО. Существо непредсказуемое, таинственное и вездесущее. Способное спрыгнуть с дерева (с диким воем), спуститься с крыши (по веревке), выскочить из сырого сумрака подвала (сам слыхал, как «бабайка» рычит и грохочет в трубах). И какое-то время, не скрою, я был (сами вы напуганы!) заинтригован столь неординарной личностью. (Без особого желания познакомиться поближе.)

Но к величайшему моему разочарованию обнаружилось (все тайное…), что «бабайка» — это всего лишь дедушка Халиков из третьего подъезда. Щуплый, тихий, полуглухой. Бороденка (жиденькая, козлячья) трясется. Калоши (блестящие, черные) не снимаются круглый год. (Нашли, кем пугать!)

И что самое-то обидное: как я и мои бедовые други не старались, но речевка наша: «Трынди-брынди, балалайка, под столом сидит бабайка» до старца не доходила. (Или он морочил нам головы.) И нам пришлось оставить в покое козлобородого владельца резиновой обуви.

Но интересу к деду Халикову суждено было возродиться. Ибо из разговора бабушки Устиньи с соседкой следовало, что низложенный жупел – «нацмен»! (Вот так случай!)

Чудное это слово так и приросло к моему языку. Словно металлическая дверная ручка подъезда, если ее хорошенько лизнуть в морозный день. Такое краткое и звонкое (как щелчок шпингалета) «Ц» и певучее: «МЕ-Е-ЕН»! (Слова «спортсмен», «рекордсмен», «полисмен» я узнал значительно позже.)

— Кто такие нацмены? — не преминул поинтересоваться я.

— Татаре, башкире, мордва, — ответила бабушка.

— А еще?

— Еще — нерусь всякая, — подытожила она.

— А кто такие татаре? Башкире? Мордва? Кто такие нерусь? — не унимался я.

— Они и есть. Нацмены.

— А я? А ты? А папа с мамой? А дядя Коля? — понесло меня.

— Чего я, ты, папа с мамой, дядя Коля? — не поняла бабушка. (Или прикинулась.)

— Мы-то нацмены?

— Какие же мы нацмены?! Русские мы, Андрейка, русские.

Так я узнал, что в большинстве своем люди вокруг — русские, но встречаются (не один дедушка Халиков такой) и «нацмены». Немного погодя, выяснилось, что есть еще и «хохлы» (что-то среднее между «нацменами» и людьми обыкновенными). И если судить по бабушкиной соседке сверху тете Марусе Приходько, то они — толстые и шумные. Говорят громко, смешно коверкая и путая слова. Любят играть в карты и враждовать со своими (и с чужими тоже) зятьями («биса ихнему батьку!»).

Так вот мы и жили, как в том давнишнем анекдоте: «русский, татарин и киргиз…». С годами, случалось, двух последних меняли и на «француза и англичанина (американца ли)», и на «немца и еврея», и на «грузина и армяна». (Разные попадались варианты.) Вот только русского не трогали. И правильно делали. Какой же без него анекдот?

 
2

Я всегда презирал Сережку Келлера. Этого пухло-рыхлого, веснушчатого недоумка из пятого подъезда. Я всегда искал повода для избиения «фрица». И нашел.

Теперь уже и не помню, что побудило меня не просто руками отколотить вонючку Келлера, а взяться за полутораметровый обрезок стального уголка. Прием «колоть-отставить» (Ать-два!) я провел блестяще. Дряблая цыплячья грудина противника ощутила на себе мой (праведный ли?) гнев.

Но добить согнувшегося Келлера-сына не удалось. Волосатая «грабля» папаши Келлера свирепо рванула меня от земли. Первый удар бюргер смазал. Второго не последовало. (Не успел!) От нашего подъезда грянула помощь (в виде бабушки Устиньи). Ей удалось не только прикрыть своим (отнюдь не богатырским) телом внука-антифашиста, но и вырвать меня из лап разъяренного колбасника. (В противном случае, я так никогда бы и не пошел в первый раз в первый класс.)

Я (решительно и энергично) метнулся на свой пятый этаж, обгоняя лифт, сшибая перила. И толь там обнаружил, что в пылу сражения обмочился. Про оторванный ворот рубашки и легкий ушиб шеи вспомнил чуть позже. (В свои неполные семь лет я еще не научился придавать значение подобным пустякам.)

Да, на мое счастье рядом оказалась миролюбивая, худенькая бабушка. И на счастье этого немчуры не оказалось боевого, крепенького дедушки, погибшего где-то в чужой и далекой Польше.

 
3

Калмык, с легкой подачи суперклассика*, долгое время оставался для меня, хотя и весьма загадочным, но вполне конкретным типажом. Этаким демоном степей и полупустынь, кривоногим, косоглазым, пропахшим (это еще мягко сказано) дымом кочевых костров, бараньим жиром, конским потом, во вшивых шкурах, с грязными (до пояса) волосьями и на соответствующей зверь-коняге. Но лишь в воображении. Живого «друга степей» до четырнадцати лет мне встречать не доводилось. По всей видимости, плутал он, гордый и свободный, где-то в окрестных лугах, подальше от города. Юрту сжег, коня сожрал, седло и уздечку пропил.

А чуть что — удачно маскировался: то под местного татарина, то под заезжего, базарного (урюк, кишмиш, орехи) узбека.

Но как-то в конце зимы на одной из автобусных остановок нашего микрорайона он себя, голубок, (если не сокол сапсан) и обнаружил. Объявился-таки.

Сначала мое внимание привлекли тягучие, гортанные вопли, городским пейзажам мало свойственные и чуждые: «Э-э-э-э-э-н! Э-э-э-э-э-н!» А потом и ритмичные движения на дальней лавочке под навесом. Их совершал коротышка в расстегнутом (хотя и новом) пальто, багроворожий, явно нетрезвый азиат. Воняя водкой и прокисшим (внутри того азиата) винегретом, гнусаво воя и тряся кругляш-башкой, он четко и прилежно работал под Ваньку-встаньку: «прилечь-привстать, прилечь-привстать!»

Возле суетилась, не менее энергичная, но более тверезая, луноликая степнячка. Внося ясность, а может быть, подзадоривая славного батыря, она талдычила: «Калмык, калмык, калмык».

И я, юный и доверчивый, готов был закричать (в унисон кочевнику-неваляшке), закричать, не стыдясь передавшегося мне дикого мандража: «Так вот ты какой, калмык!»

Нет, не зря в нашем городе есть улица имени Пети Калмыкова.

 
4

Еще в раннем детстве я заметил, что ни бандит — то Юсупов или Хакимов, что ни хулиган — то Шарафутдинов или Халиуллин. Вы сами-то хоть раз в жизни (где-нибудь, когда-нибудь) встречали татарина без уголовных наклонностей? И не встретите! Ей-богу. Даже и не пытайтесь.

Чуваш с мордвином не на много отстали от «злого татарина». (Вопрос чести!) Ребята стараются. И делают явные успехи!

А в свободное от разбоев и грабежей время дружным, пьяным интерхором распевают бандитскую-нацменскую:

Щи-ты-ри та-та-ри-на,

Щи-ты-ри та-та-ри-на…

А мнение, что все татары — кочегары — ошибочно.

 
ТЯГА В ПРЕКРАСНОМУ

 
1

Из молодых, да ранний. (Мало ли нас таких?!) В мир прекрасного, гармоничного, изящного, в мир искусства потянуло меня (со страшной силой) еще в полуторагодовалом возрасте. Потянуло сразу в двух направлениях: к живописи и к литературе. (Разносторонне одарен!)

В семье у нас (как во всяком культурном доме) имелся химический карандаш, весь в моих слюнях. В доме у нас (как во всякой городской семье) имелись книги: на полу, под диваном и еще кой-где. Грызя и облизывая химический карандаш, я часами, росчерк за росчерком, страница за страницей, трудился над новенькими томиками А. Куприна и Г. Уэллса. (Они мои первые авторы.)

Родители не всегда приветствовали и не до конца понимали мои увлечения. (Сказывалось отсутствие у них высшего образования.) Но при наличии таковых и маме, и папе жилось намного спокойнее.

Процесс моего эстетического развития (он-то как раз менее всего интересовал родителей) стремительно набирал обороты. А я все увереннее вторгался в мир прекрасного. Постепенно (от Куприна и Уэллса) дорос до «Уронили Мишку на пол…» и до «Мухи-цокотухи». А «Дядю Степу» мне так и не купили, развлекая сказками Пушкина и «Почтой» Маршака.

 
2

Все эти Тредиаковские, Ломоносовы, Державины, Добролюбовы, Бунины… (Кто там еще?) Певцы родной речи. Все эти демагоги-просветители!

Все их натужные блеянья (торжественные оды, заздравные гимны, застольные панегирики и пустопорожние афоризмы) во славу Великого Русского. Нет, не они, а слова привычные и простые (именуемые условно матами) сумели привить мне любовь и уважение к русскому языку. Имею основание полагать, что матерные словеса звучали на земле еще задолго до моего рождения. Надеюсь, не перестанут они звучать и после моего ухода. Вывод? Они вечны!

В нашей семье матерился (и сильно!) отец. Я и по сей день пребываю под действием той магической силы (силы слова)! До сих пор с удовольствием (и смаком) пускаю в ход речевые обороты, частушки, пословицы-поговорки, прихваты и приколы из папиного арсенала. (Они того стоят.)

Неоспоримой истиной для меня навсегда останется и то, что матерящийся (сильно матерящийся) папа — явление нормальное и не столь редкое. Куда более ненормален и редок папа, не употребляющий крепких слов (о крепких напитках пока речи не идет). Лечить такого папу! Срочно!

Трех лет от роду, придя с тетей Галей в гастроном и не обнаружив на прилавке обещанной мне за послушное поведение шоколадки, я изрек:

— Нету ни ***!

Сверстникам (особо — сверстницам) во дворе я наставительно внушал:

— Не ****еть! Я кому сказал, не ****еть?! (Знакомая модель поведения)

В предчувствии неслучайных неуважительных выпадов, я таращил глаза, выталкивал из носа пузыри и верещал:

— Ща, бля, ка въебу!

Ответы моих сверстников сводились примерно к тому же.

К шести годам, помимо вполне цензурных «Ехали на поминки уроды…», «В Кейптаунском порту…» и «Вонзил в себя нож прокурор…», я усвоил обойму милых штучек в духе:

Вышел заяц на крыльцо,

Почесать свое яйцо…

Или:

Встал я утром в семь часов,

Нет резинки от трусов…

Но в спешном порядке (в целях подготовки к школе), дабы не выглядеть бледно рядом с ровесниками, шпарившими наизусть «Гренаду», «У Лукоморья дуб зеленый…» и «Жди меня», пришлось включить в свой репертуар и «Папе сделали ботинки…», и «Письмецо от внука получил Федот…». (До «Луки Мудищева» было еще далеко, «Пров Фомич» — и не снился. Но тень Баркова уже витала надо мной.)

А в самый разгар первой четверти (первого же класса), не освоив и половины букваря, я замахнулся (ни много, ни мало) на составление полного перечня всех известных мне матерных слов. (Ого!)

И сей филологический труд не остался незамеченным. Его заметила (очень некстати) моя заботливая мамочка. Она обнаружила его в кармане школьных брючат. (Кто ее просил туда лезть?!)

О, злополучный клочок тетрадного листа, мятый и протертый на сгибах! (На большее меня не хватило.) С чистописанием я не дружил, с грамматикой и того хуже. Отсюда и результаты:

***ИТА

БЛЯТ

ИБАТСА…

 
3

Дожив до 1972 года, я (признаюсь со стыдом) и слыхом не слыхивал ни про Майн Рида, ни про Фенимора Купера, ни, тем более, про Гюстава Эмара. Читать не умел, в Северной (как и в Южной) Америке не бывал, по прериям не скитался. И слова «скальп», «мокасины», «вигвам», «томагавк» для меня ничего не значили. Абсолютно.

И вот таким неподготовленным олухом мне довелось выйти на самого Оцеолу. (Знакомство состоялось, благодаря моему папе, точнее — его пристрастию к приключенческим фильмам, романам и ситуациям.)

Не скрою, что малороссийский акцент, которым так и разило от имени вождя семинолов, меня смутил. Но папа, лицо авторитетное, успокоил:

— Кино про индейцев! Тебе понравится.

И в кинотеатр «Октябрь» (был такой в самом центре нашего города, детский) мы прибыли, изнывая от предчувствия прекрасной встречи. (Даешь Оцеолу!)

На протяжении всего киносеанса я не вертелся, не чавкал крем-брюле (папа забыл его купить), не задавал наводящих вопросов. Я любовался Оцеолой. Ах, как он бегал, прыгал, нырял и метал ножики! (Ну, циркач!)

Папа же, с утра уже метнувший стакашек-другой плодово-ягодного пойла, прямо в сумерках кинозала позвякивал, побулькивал, покряхтывал, выражая тем самым свою солидарность с краснокожим героем. Увы, ни мое любование, ни солидарность моего родителя (плюс манипуляции во мраке) не смогли облегчить участь флоридского мятежника. Вышли-таки боком вождю семинолов все его физкультурные выкрутасы!

А когда дали свет, то оказалось, мой папа ни то, чтобы бегать-прыгать, нырять-метать, но и на ногах-то стоять не в силах. (Сидит себе на полу в проходе, про Оцеолу и думать забыл.) И вообще — плох.

В сочетании с трагической развязкой фильма, такой поворот дела настроил меня решительно, хотя огорчил. Ибо впереди нас (с полуживым папой!) ожидал долгий и тяжкий путь из самого центра до сказочно далекой (что твоя Флорида) окраины города. В душной теснотище автобуса папка все более сникал и забывался. (Да, развезло его я те дам!)

Моя выносливость (далеко не индейская) была на пределе, когда мы по малоосвоенным и слабозаселенным (Дикий Северо-Запад!) пустырям пробились (сквозь сугробы и вьюгу) к нашему подъезду. До квартиры папа не дотянул (не смог дотянуть его и я). Он рухнул прямо на гладкий бетонный пол, между четвертым и пятым этажами. Там его, распростертого и почти бездыханного, и обнаружила мама, вернувшаяся с работы. Обнаружила она и меня, продрогшего и обмочившегося (от скорби по Оцеоле). Я с трудом, но хранил глубокомысленное молчание. (Индейцы не плачут!)

Очень скоро я узнал, что всем индейцам индеец — югославский амбал Митич Гойко (опять украинская фамилия?!). Искренне полюбил Большого Змея (он же Чингачгук), Зоркого Сокола и Сына Инчун-Чуна (он же Виниту). Но первым (!) краснокожим кумиром для меня навсегда так и останется флоридский метис. Не забуду Оцеолу!

 
4

Гармошки в нашей семье отродясь ни у кого не имелось. Тем паче — баяна. (Игрушечная, моей сестры — не считается.)

Папа, сам никогда на гармошке не игравший (ни «у прохожих на виду», ни где-то еще), нередко и обидно упрекал меня:

— Большой ты, Андрюха, а без гармошки!

(А кто виноват-то?!)

Вот у соседей гармонь водилась. Был и баян. Люди они — из простых, из русских. Дядя Леша, самородок (да еще какой!), в музицировании (ах, если бы только в нем) был упорен до самоупоения. Благодаря его стараниям, я до сих пор бегу (что поп от Сатаны), стоит кому-нибудь под гармонь (баян) завыть что-нибудь такое. Боюсь, это навсегда. А когда вопят «Поедем, красотка, кататься…», «Ой, рябина кудрявая…», «Оставь, Мария, мои стены…», «Не морозь меня…», или «На Муромской дорожке стояли три сосны…» (их особенно часто наяривал покойный дядя Леша), явственно ощущаю такой «духан» самогонного перегара, такое наваливается гнетущее чувство (тоскливо мне!), что хоть не живи. Но я живу. (Без гармошки.)

 
5

Культпоход. В ТЮЗ, в цирк, в «оперубалета». Всем классом! А то и двумя, тремя. Толпой! Буфет огромный, зеркала во всю стену! И во дворце спорта «Юность» тоже здорово! После разбавленного кислого ситро помочишься мимо писсуара, а потом (уже в зале) нацарапаешь на откидной сидушке номерком, выданным в гардеробе, или гвоздем (ржавым и толстым): «Здесь был я!!! 14 февр. 1976-го».

В антракте выкуришь две беломорины: одну — в курилке (честь по чести), другую — где-нибудь у пожарного крана (ПК-4). Его «кишка» надрезана и полна горелых спичек и чинарей. Потолкаешься в фойе, наберешь пирожков (с капустой, с рисом-мясом и с повидлом). Вот уже и домой пора.

Но, согласитесь, что посещать буфет, мочиться, царапать, курить, толкаться и совершать еще целую уйму приятных поступков куда разумнее в кинотеатре. («До кучи» можно и кино посмотреть.)

Не следует однако забывать, что разъезжать по кинозалам нашего города довольно небезопасно. Даже если тебе уже десять-двенадцать лет и ты с приятелем (да хоть с двумя). Возле каждого (без исключения) храма кинематографии дежурят бригады местных шпанят. Таких же, как и ты, оболтусов, но на своей территории. Они жаждут мелких грабежей и драчек. (Хотя и любят кино.) И ты, залетный кинолюбитель, всегда должен быть начеку! В любую секунду тебя могут окликнуть:

— Эй, паря! Ты откуда?! Подь-ка сюды!

И тогда… Не дрейфь! Не геройствуй, не лезь в бутылку! Главное — люби кино!

Названия кинотеатров нашего города так и застряли в моей памяти: «Родина», «Спартак», «Аврора», «30 лет ВЛКСМ», «Спутник», «Знамя», «Комсомолец», «Искра», «Луч», «Маяк», «Россия», «Кировец», «Урал», «Союз».

До 1975 года Меккой юных кинофанатиков нашего района являлся клуб «Новосел». Крутили в его зале и «Фантомаса», и «Ивана Васильевича», и «В бой идут одни старики». И еще такое множество фильмов — не пересмотреть.

Несколько хаджей в местную Киномекку я совершил с папой. Он (как истый киноман) по достоинству оценил открытую при «Новоселе» столовку (с элементами распивочной). Посещайте общепит!

Под гороховый суп с запеканкой — «Вермут», под шницель с рисом — «Белое крепкое», под борщ с лапшой — «Осенний сад». (Водку приносишь сам.)

Красу и гордость нашего района — кинотеатр «Победа» открыли в аккурат — 9 мая 1975 года. Открыли торжественно и помпезно. (Народу было как людей!)

Увы, на самый первый сеанс я не пробился. Но мне выпала честь стать свидетелем и современником новой киноэры (местного масштаба).

А драки и мелкие безобразия возле новоиспеченного киносвятилища обогатили и разнообразили досуг недорослей не одного поколения.

 
6

Вы любите цирк? Вот и я его не люблю. А ведь любил, было дело.

Старое здание цирка в нашем городе сгорело еще в 1973-м году, во время очередных пожарных учений. Да я его и не помню. (Скорее всего, не помните его и вы.)

Новое построили в 1980-м, на самом берегу реки, поближе к рынку.

Из него-то и возвращались мы студеным декабрьским вечером. Брели, не дождавшись автобуса, по безлюдному широкому тротуару. Небольшой группой (человека четыре). Полны цирковых впечатлений и прочей радужной ерунды. Четырнадцатилетним жизнелюбивым эгоистам это свойственно (и простительно). Хо-о-олодно.

Из темного проема ближайшего двора наперерез выхиливают три тени, квадратные и зловещие. Квадратные — от темно-синих форменных пальто. Зловещие – сами по себе, то есть изначально. Фазаны*. Из «деловых». Пахнут пивом. Их претензии кратки и откровенны (народ простой). Скользящий удар (я по-своему ловок) по твоей подмерзшей скуле — сигнал к ускорению. (Я еще и стремителен!)

Вот и следующая остановка! Жа-а-арко. А где же автобус?

 
7

Если «По приютам я с детства скитался…», «Судили парнишку…», «Али-Баба», «Возле дома твоего…», «Она была в Париже…», «Поспели вишни…» и «Чунга-Чанга» — это уже «блатняк», то имею вам сообщить, что вырос я на полнейшем (махровом) «блатняке». Врубался в сей жанр основательно и скрупулезно еще с отрочества. А далее — погряз в нем «по самое не хочу».

С неистовым рвением кидался я на все «Яузы», «Маяки», «Кометы», «Снежети», на которых обнаруживал хотя бы пяток русских-народных-блатных-хороводных бардпесен. О качестве записи речи быть и не могло. Прослушивается половина слов — и прекрасно! (Повезло!) К сожалению, с каждой перезаписью «качество» сводилось до минимума: хрип, вой, скрип, провал, хрип, вой, шум, скрип… обрыв ленты.

Убойный «блатняк» держали в доме (для себя, без рекламы, без раскрутки) отцы и старшие братья, дядья и отчимы моих товарищей и одноклассников. Но далеко не все. Запойные, чудаковатые, «трубившие», «мотавшие», «мыкавшие горе», «батрачившие на хозяина», бродившие «по Северам»… Подкидывали материалец («давали звучок») и фарцы с музтолкучки. У последних качество записи бывало выше, но ассортимент жиже.

Постепенно у многих народных-хороводных баллад стали объявляться авторы и исполнители и даже авторы–исполнители: Галич, Высоцкий, Анчаров, Окуджава, Шандриков Игорь, Эренбург, Беляев Костя, Кукин Юрий, Черт Лысый, Хрен с горы…

Безликие «одесситы» и «эмигранты» трансформировались в «Черноморскую чайку», в «Братьев Жемчужных» с Аркадием Северным (и без него), в «Крестных отцов» с Виталием Крестовским, в Славу Вольного, в Бориса Рубашкина, в Ивана Реброва, на худой конец – в Шульмана и Алика Бердисона (или Бирюссона) или в ансамбль песни и пляски Советской Армии (без Флота, но имени Александрова).

Постепенно разжился я подобием бытовой радиоаппаратуры («Маяк-205», образца 1980-го года), перестал западать на все подряд, включился в борьбу за качество звучания записей и эстетику производства. Но долгое время еще хранил в дальних ящиках катушки-первенцы (на 270, 375 метров) с рыжей, ломкой и скрипучей (6-ой тип), полуосыпавшейся лентой.

Стоит ли удивляться? Но впоследствии разъехались-разлетелись по СИЗО, ИТК, ИТУ, ЛТП и т.д. и т.п. отнюдь не те, кто, как и я, крутил «блатняк». Совсем другие. Большинство из них никогда не любили и не знали блатных (псевдоблатных) песен. По крайней мере, тех, на которых вырос я.

 
НА УЛИЦЕ

 
1

Весной 1971-го года, как только сошел снег, наша семья перебралась на «Северок»* В новенькую (на шесть подъездов) девятиэтажку, возведенную прямо на поле бывшего учебного аэродрома.

О том, каким должно быть в идеале гражданское строительство, я и по сей день не имею ни малейшего представления. Но в те далекие годы сумел по достоинству оценить прелести окрестных ландшафтов. Чавкающий рыжий глинозем километровых пустырей взрыт котлованами и траншеями (способными соперничать с Большим Каньоном Колорадо). Штабеля: панелей (всех калибров), плит перекрытия, труб (стальных, бетонных и прочих). Гималаи песка и Памиры щебня. Бункера с известью и карбидом. Армады строительных машин. И легионы полупьяных строителей (обоих полов).

Многие годы стройки оставались излюбленными местами наших детских забав и сборищ, выполняя функции стадиона, кружка «умелые руки» и пацан-клуба. Стройки научили нас многому: мы сломали, сожгла, разбили и разворовали все, до чего сумели добраться. Платой за науку стали неисчислимые порезы, ушибы, вывихи, переломы и сотрясения мозгов (у кого они были).

Не смущали нас и мрачные типы, кружившие стервятниками окрест пустырей и строек. Случай хранил юных охламонов. Ноги спасали. Слова «извращенец» (тем паче «педофил») мы не знали.

Мы росли и мужали вместе с нашим новым районом, искренне радуясь успехам горгражданстроя.

 
2

Страсть к разведению костров (поджог — слово слишком грубое) зародилась во мне стихийно. Первой жертвой страсти стал некий строительный вагончик, имевший неосторожность объявиться прямо в нашем дворе. Сначала мы забавлялись, сжигая щепки и бумагу. Потом, забавляясь, сожгли и вагончик. (Вагону — вагоново.)

Меня, шестилетнего костровика, в самый разгар пожароопасного действа сцапал старикашка-еврей, активист и доброжелатель. Я принял его за пожарного, а потому в единоборство с ним не вступил. И пока он волок меня за шиворот до нашей квартиры, я все недоумевал: «Где же его каска?» (Провокатор!)

Костры нашего детства. Они пылали на пустырях и в оврагах, на чердаках и в подвалах, на балконах и в подъездах. Разок-другой я устраивал небольшие очаги возгорания на полу в нашей кухне. (Кастрюлю с водой готовил заранее и всегда успевал ее опрокинуть в самый критический момент. Похвальная предусмотрительность!)

С особым азартом предавалось огню все самое горючее, дымучее и пахучее. На стройках — битум, рубероид, карбид, ацетон, под окнами (и у дверей квартир) наиболее вздорных и ворчливых теток — резина и пластмассы (запалить «дымучку»). Войлок и старые матрацы тлели на школьном дворе.

Удушливая копоть от автопокрышек окутывала пустыри промзоны. Бомбочки–пакеты летели «на кого бог пошлет», попадали — на кого черт укажет. Многие из моих сотоварищей с гордостью, как знаки доблести, носили на конечностях и на теле (порой на самых неподходящих местах) следы от ожогов. Некоторые носят их и поныне.

 
3

О, бескрайние просторы промзон! Вы щедро дарили нам свои несметные богатства. Вы развивали в наших, крепнущих день ото дня, суставах выносливость, поощряя любознательность и целеустремленность неистовых отроков. Вы учили (и ведь научили) нас ценить прекрасное!

О, сказочная страна нашего детства! О, Эльдорадо! Гектары свалок, моря мазута, неприступные кручи шлакоотвалов. Глухие лабиринты гаражей. Чумазые мастерские. Ржавые остовы эстакад. Насыпь одноколейки. Забор к забору стоят многоэтажные корпуса промышленных колоссов (детища индустриализации!) и чахлые (местами — полуразрушенные) скелеты заводиков времен царя Гороха (если не Соломона).

В буйной листве исполинов-тополей (явно мутантов) грачи, разожравшиеся и одичавшие за лето. Долгоносые и активные без меры, напоминают они заморских купцов. В тени горбатых карагачей какие-то замызганные субъекты балуют себя дешевым винищем. Окурки и тяжелые бутыли зеленого стекла («шаровки», они же «огнетушители», «кегли», «фаустпатроны»…) — трофеи для энергичных и смышленых мальчуганов (это для нас). А пока не уберется алкашня, мы успеем половить шугливых ящурок (отброшенные ими хвосты) или набить карманы и желудки ранетками и бояркой (фрукты нашего детства). После каждой пятой горсти таких витаминов начинает покалывать в правом боку, после каждой десятой — напрочь перехватывает дыхание и сводит челюсти.

Можно погонять водомерок и плавунцов в тухлой воде на дне оврага. Можно поворошить огрызком арматурины опарышей в брюхе дохлой собаки или попинать вяленую крысу. (Не забудь заветное: плюнь три раза, не моя зараза, ни мамина, ни папина, ни моих родных!)

А, уже расколотив «шаровки» и набрав чинарей, самое время искупаться в ближайшем отстойнике или в градирне. Накрутить медной проволоки (метров двадцать!), наплавить свинцовых «бит». Или обнаружить у свежего котлована единицу строительной техники (бульдозер, экскаватор, кран). А то и не одну! И, если поблизости – ни души, перебить камнями все стекла и лампочки! (Прямой наводкой — горячей сковородкой!)

Потом сидеть на покосившемся заборе овощебазы, цыбарить те самые чинари и травить анекдоты (про Брежнева-Косыгина, про Чапаева и про «уехал муж в командировку…»). И чувствовать себя свободным и счастливым! Ведь впереди еще целый август! Август в промзоне.

На проходящие товарняки прыгают наиболее матерые и безрассудные индивидуумы. (Бедовые парняги! Прирожденные экстремалы!) Их ноги, руки иногда остаются прямо на шпалах. Иных режет пополам.

А на осколки сброшенных ими арбузов слетаются галки и воробьи, извечные соискатели халявы и большие (не смотри на габариты) любители бахчевых культур.

 
4

Река, на которой какие-то придурки (забыл их фамилии) с большого перепоя основали наш город, невелика и спокойна. И название ей досталось нерусское и заковыристое: Миасс. (Мы вас… Хорошо, что не вы — нас.)

Но благодаря ее стараниям, вот уже не одно столетие Северный Ледовитый (океан) через Исеть-Тобол-Иртыш-Обь получает добрую дозу фекалий. (Дань природе-матушке от моих земляков.)

Именно в пору моего детства в нашей говнотечке подох последний рак, наивный любитель чистой воды. Примерно в то же время на гигантском водохранилище и на живописном искусственном озере «Коммунар» (ст. Водная), созданных при участии все той же речки, пытались тонуть (но безуспешно) многие из моих приятелей.

Озера Смолино, Первое, Второе, находясь в отдаленных районах города, посещались нами значительно реже. Они имели естественное происхождение. И в теплые дни их берега кишели телами пловцов, ныряльщиков, гребцов (большей частью — пьянющих) и просто загорающих (с пивом). Дурдом на пикнике.

Но куда большей популярностью у нас, городских пацанят, пользовались затопленные карьеры: каменно-гравийные и песчано-глиняные. Первые — глубины жуткой, холодные и мрачные, с кривыми, лохматыми сосенками по склону. Кроме кошачьих дохляков и утоплых пьянчуг в них обитали мальки (гольяны-не гольяны) и какие-то водяные черви (пиявки-не пиявки). А плохопрогреваемые и бездонные провалы таких водоемов наводили на печальные раздумья о бренности и суетности бытия. (Когда еще всплывет (и всплывет ли?) твое синее раздутое тельце (в пиявках) с далекого студеного дна заброшенной каменоломни?!)

Вторые — теплые и приветливые. Их воды, напротив, вселяли в нас уверенность в своих силах и чисто интуитивное стремление к действию. В «песчанках» мы тонули реже, но промышляли — чаще. Все живое подлежало отлову при помощи рубах, кепок, кусков марли и обрывков авосек (сети). Головастики (а также их родители), тритоны, плавунцы, мотыль, ручейники, глистатые карасики-рахиты, окуньки, росточком с детский мизинец. Не гнушались мы и давно уснувшими (уже попахивающими) особями. Рептилии, амфибии (или как их там?) в неумелых наших руках гибли быстро и безропотно. (Иди поропщи, если тебя надуют через соломинку в попу!)

Трупики мальков жарились прямо на берегу, в жестяных банках, без соли. Они очень скоро обретали вид малоаппетитного форшмака (или паштета). Слегка горчили и приятно хрустели на зубах.

Кроме автопокрышек, битого стекла, ржавых велорам и прочего мусора на дне рукотворных миниозер покоилась детская обувь и одежонка. (Кто из нас не заявлялся домой без сандаля, без рубахи, без майки или без трусов?)

Случались и приобретения: глубочайший порез пятки, опухоль на разбитой губе, свеженький «фофан» на скуле, шишак на лбу.

Да мало ли без чего (или с чем) можно было причапать с ближайшего карьера.

 
5

Воровство — не в целях профориентации, но как повальное увлечение нашего детства. (Слово «хобби» — слишком вялое и ленивое, оно для обожравшихся буржуев. Я попросил бы его в данном случае не употреблять.) Очень и очень немногие из моих сверстников связали с ним свою дальнейшую взрослую жизнь. (Профессия не из легких!) Но, будучи совсем еще детенышами околопионерского возраста, мы с азартом (даже с бравадой!) тащили, тырили, тибрили, уносили, умыкали, «украдали», лямзили и коммуниздили все подряд. (Только держись!) В школе, в магазинах, в Доме пионеров, в кинотеатрах, в парках и скверах, на стройках и друг у друга.

Свистнуть в продмаге что-нибудь вкусненькое: пачку печенья «Целинное», кулечек фруктовых ирисок или слоеный пирожок — дело привычное, гордиться тут нечем. Стянуть у папаши пачку «Беломора» или «Примы» — святой долг перед товарищами. Позаимствовать из мамкиного кошелька двадцать-тридцать грошей — тоже фигня. Подчистить чужого человека более, чем на «трояк» — это уже воровство! (Это почетно!)

Особым шиком считалось украсть абсолютно ненужную тебе вещь. (Не корысти ради.)

Подобные правила игры принимал и я. Но мне не очень-то фартило, в удачливых и почетных вороваях я не ходил. Громких успехов не имел. Одно слово — дилетант. А отрезвил и отчасти образумил меня один памятный случай. В девять лет понес я втихаря через кассу универсама (обычное дело) плавленый сырок «Острый» (с «Острым» не шути!). Понес и понес. Но толстая теха-шмоналка на выходе ринулась ко мне. (Брала на понты, а может, подсекала, как я тарился.) И я сплоховал. Хладнокровие покинуло меня, переоценив свои силенки, я рванул напролом. И даже сбил толстуху с ног, но перепрыгнуть через этот жиро-мясокомбинат не сумел. Меня, запутавшегося в ее белом и безразмерном халате, повязали с поличным. (Где уж тут было раскидываться сырками?) Притащили к директрисе, такой же толстомясой, но еще более грозной. («Ну, герой, мерзавец! Попался!»)

«Легенду» я не подготовил и меня в момент раскололи: фамилия, имя, адрес, номер школы, класс. И гонора, и опыта (не я первый) у директрисы хватало. Такую не проведешь! (Отличник советской торговли!)

С тех пор не люблю толстых теток и строгих начальников. Не ем и сыр «Острый».

А если встречаю любителя засрать мозги, бьющегося в припадке искренности и правдолюбия: «Да я в жизни никогда чужого не взял, да я…», меня тошнит. Я готов плюнуть ему в харю! Он и есть наипервейший ворюга! Врун, пердун и провокатор! (Ошибка исключена.)

 
6

Нас в детстве, хлебом не корми, только напугай. Да покрепче. И наравне с вольными переложениями опусов Эдгара По и Конан Дойла жили в нашей памяти и передавались из уст в уста байки-страшилки про летающие гробы, белые тапочки, кровавые пятна, ночные руки и зеленые ногти.

Но превыше прочих ценились страхи-бывальщины, всамделишные кошмары: «с моим батей работал один мужик…», «дядь Витя, мамин брат, рассказывал, что у них в деревне, еще до войны…», « пошла моя бабушка как-то раз в лес…». Реалии питали детские мозги, врывались в наши сны, расшатывали нервную систему. Они же положительно влияли на пищеварение и успеваемость в школе. (Впоследствии это доказали аргентинские ученые.)

Не случайно, когда в 1973-м или 1974-м году убили и сожгли в соседнем доме женщину мы гурьбой бегали взглянуть на закопченный балкон страшной квартиры. (Подъезд первый, третий этаж.) Занюхивая спертый воздух парадного, наперебой уверяли друг друга (и себя тоже), что видели в замочную скважину (подойти к которой трусили) труп несчастной техи. Сплошные угольки! При этом возникали споры: по версии одних — ее зажарили целиком, по версии других — предварительно порубили мелко, третьи доказывали, что отрезали только уши и пальцы на ногах.

Еще через несколько лет (уже в другом доме) в ванне с кипятком заснула бабка. Когда ее хватились, название ей было — студень с костями. (О, боже!) Особой жути нагоняли «очевидцы», помогавшие старушку вылавливать (или вычерпывать). Они с готовностью, без устали смаковали детали (все новые и новые):

— Взял я ее за ногу, а нога и отвалилась! Голова совсем без волос, а глаза отдельно плавают (и губы, и нос тоже). Кишки размотались…

На ура проходили истории про удавившегося в уборной соседа, про угоревшую от газа домохозяйку, про убившегося на мотоцикле десятиклассника. Большим успехом пользовались достоверные случаи «как выпал (или прыганул) дяхан с восьмого этажа», «как зверски расквитались с уголовным авторитетом», «как проиграли в карты студентку»… Чем «правдивее», тем страшнее.

Затрудняюсь сказать, скольким девочкам и мальчикам из моего детства довелось (или еще доведется) поучаствовать (жертвы, исполнители, свидетели) в подобного рода действах. Но все они любили страшилки. А сентиментализм — бодяга для вареных старушек.

 
ПРИОБРЕТЕНИЕ ВРЕДНЫХ ПРИВЫЧЕК

 
1

Вредные привычки (разговор не о пощелкивании пальцами, сморкании в рукав или ковырянии в носу и где-то еще) приросли ко мне, не скажу, чтобы своевременно и гармонично, но вполне естественно. Среда, все она проклятая! (Плюс отсутствие силы воли и нежелание блюсти меру.)

Первое пагубное воздействие алкоголя на свой неокрепший организм я ощутил в три года. Удар пришелся на мою правую ногу. Ею (или с нее) ступил я на тропу (тропу опасную) винопития. (Грубейшее нарушение основополагающей заповеди Строевого Устава!)

Папа уже засиделся на кухне, контроль над собой утратил полностью и с табурета не падал только благодаря тому, что голова его и грудь лежали на подоконнике. Воспользовавшись отцовской невменяемостью, я шмыгнул к стакану и «приобщился к настоящему мужскому делу». (Мой первый глоток!) Доза, конечно, смешная. Но когда я, вернувшись в комнату, сообщил о ней маме, события развернулись совсем не смешные. С яростью хронической трезвенницы мама рванулась на кухню, на папу! Я, защищая родного отца и первого собутыльника, оказался между ними. Папа качнулся и вместе с массивным табуретом грохнулся на меня. Ножка кухонного полустула пришлась на мою правую ступню. Детская кость оказалась слабее дерева, а я — легче одеревенелого папы.

Отец затих. (Полный аут!) Я же не затихал до самого прибытия «скорой помощи» (тем более скорой она не оказалась). К ее приезду моя нога порядком распухла, валенок на нее не налазил.

Наспех одетых нас с мамой доставили в ночное отделение детской травматологии. Дежурный костоправ (на мое счастье) был значительно трезвее папы. Сумел (и довольно ловко) и подергать меня за ногу («Здесь больно? А здесь?»), и замесить гипс. Свое дело знал.

Домой возвращались пешком, ночью, в метель. С улицы Российской свернули на огромный мост через застывшую реку. Я засыпал у мамы на руках. Свежий гипс холодил мою правую ногу.

Через полтора года в детском саду сломал я и руку. Но уже — левую, днем, летом и «по трезвянке».

 
2

Знакомство с курением табака произошло лет в восемь. Спасибо «Нищему в горах*»! Один из моих дворовых дружков надыбал початую пачку того самого «Нищего» за мусоропроводом. (Черт подбросил!)

Посвящение в курильщики состоялось в подвале нашего дома. нашлись среди нас бывалые, уже познавшие тонкости дела. Они-то и помогли добрым советом, строгим наказом.

— Тяни в себя!

— Носом дыши, носом!

— Не кони, салага, после первой затяги всегда так.

Сами собой листья тополя, ясеня и рябины отошли в небытие. Стыдно курить всякую гадость! Как выразился один стихотворец: «К прошлому возврата больше нет». И мы стали «волноваться» (папиросы «Волна»), шипеть (сигареты «Шипка»), «лаять» (сигареты «Лайка»), «любительствовать» (папиросы «Любительские»), «дымить» (сигареты «Дымок»), «держать марку» (сигареты «Наша марка»), «обмениваться новостями» (сигареты «Новость») и даже «кататься  на тракторе» (были тогда такие сигареты «Челябинские», с трактором на пачке). Невзатяг. Без кашля по утрам. Но начали.

Быстро забылись мной уроки бабушки Устиньи, кормившей (и неоднократно) юного куряку полынью:

— Будешь еще папирески собирать?! Будешь?!

И я наловчился незаметно тягать у папаши сигареты. По одной, максимум — по две. Чаще — у пьяненького. Но скоро «забурел». И у трезвого тяпнул целую (!) пачку курева. Отец же без обиняков и лишних намеков взял меня в оборот:

— Не много ли тебе, тошнотик, целая пачка?! Куда заныкал?!

Не всякий девятилетний зарвавшийся орелик, даже если он уже помогает папке курить сигареты, смог бы выкрутиться. Не смог и я.

Меня не отлупили. Но пачку пришлось вернуть. Правда, за вычетом тех двух сигарет, что я уже успел приговорить на школьном дворе.

 
3

Запойные кумиры нашего поколения. Мы, отроки (юноши), восторженные мальчуганы, подражали им со страшной силой. Подражали, разумеется, чаще в плохом. Хорошее, оно как-то не принималось. Хотя и оставляло едва заметный след в наших душонках (и мозгочках). Попробуйте сбацать, как непросыхавший Высоцкий: «На границе с Турцией…» или «Здесь вам не равнина…»! Попробуйте сыграть, как Шукшин в «Калине красной»! Много у вас получится?! Что слабо?! А вообще в то время было предостаточно людей, нами обожаемых (на худой конец — уважаемых), но сильно «зашибавших». Некоторые уже «отзашибались», другие еще бражничали в то время, живы-живехоньки. Олег Даль, Валерий Ободзинский, Аркадий Северный, Николай Рубцов, Александр Галич, Николай Глазков, Александр Твардовский. Михаил Светлов… Выбирай любого — и подражай!

На Западе именитых «бухарей» тоже хватало (и живых, и мертвехоньких): Эдит Пиаф, Элвис Пресли, Джим Моррисон, старина Хэм… (Отдельное им спасибо за то, что развеяли (для меня развеяли) миф «о пьянчуге и свинье Ване русском»! Нет, я не перестал верить в пьяное свинство Иваново. Просто узнал, что не он один такой.)

Чем же обернулось подобное подражательство? Для тех и для других. О запойных кумирах понаписали вагоны книг-воспоминаний (их вдовы, откуда-то взявшиеся дети и собутыльники). Мемуары те любят почитывать на досуге, между запоями, мои друзья-ровесники. Точнее — те из них, которые еще в состоянии устраивать подобные передышки (или вовсе не перемерли от водки). Достаточное количество доподражавшихся и уже свое отподражавших.

Есть у меня подозрение (догадка), что сидят сейчас те восторженные мальчуганы, отроки (юнцы), поклонники непросыхающих гениев и талантов, в райских кущах, на райской травке. И все у них чинно-блинно-аккуратно, в лучших традициях: хлебушек — ломтями, килечка — в томате, колбаска — в кожурке, огурчики — порезаны, лучок — зеленый, стаканец — по кругу. Пойла — море! (Рай все-таки.) Сидят они квасят-гужбанят: кто — с Володей (Высоцким), кто — с Элвисом, кто — с Васей (Шукшиным). Все на ты, все на равных. Ни кумиров, ни поклонников-подражателей. (Но с уважением!)

И автографов не надо. Какие там автографы?! Наливай да пей!

 
В ШКОЛЕ

 
1

Свой первый школьный день помню плохо. Ждал его все лето, а выдался он дождливым и бестолковым. Безрадостным. Воняющие зеленой краской парты. Резкое, противное «дзынь-дзынь»! Гнетущий полумрак коридоров. Чужие пацаны, смешливые не к месту. (Всякий считает себя борзым. Поживем — увидим!) Не внушает доверия и шутейная фамилия первой учителки — Машкина.

Я хочу домой!

Сентябрь 1973-го года — холодный и сырой (таким его помню я). В Чили — хунта! (Альенде убит! Корвалана пытает в застенках Пиночет!)

«Так начинаются школьные годы…»

В школе мы, зеленые как парты, и пакостливые, как хорьки, набирались друг у друга (да и у педагогов) всякой гадости. Тщательно скрывали свои навыки дома. Но развивали и оттачивали их на улице. Готовились к взрослой жизни. Готовились, да, видать, плохо. То ли способностей и прилежания не хватило, то ли не в ту школу нас мамы-папы за ручку привели.

Школа — моя первая тюрьма.

 
2

«Продленку» для начальных классов в нашей школе вела старая училка. Звали ее, совсем как в музее, — Марь Ванна. Старушка, прикидываясь (из последних уже сил) строгой, помогала нам освоиться в школе, «въехать» в суть ученичества, то есть стать настоящими, закоренелыми балбесами и разгильдяями, которым на все на свете насрать.

В «продленку» я ходил пообедать, приготовить (кое-как) уроки и основательно (от души) побеситься. Но часто сбегал и делал все это дома. Мать ругалась, а Марь Ванна заказывала назад. Иногда старой училке удавалось подкараулить меня (и таких, как я) прямо возле класса (или у выхода из школы). Тогда она волокла нас в свои владенья. (Кого — за руку, кого — за шкварник). Вот тебе и последние силы.

Постепенно я втянулся и начал сам (почти с удовольствием) посещать группу продленного дня. Сила привычки! Вошел во вкус. Освоился в школе. И стал-таки закоренелым балбесом и заправским разгильдяем, которому на все на свете насрать.

Спасибо «продленке»!

Начальную школу я окончил не без труда, но без троек. Музеи признаю только краеведческие. А все Марь Ванны для меня с тех пор на одно лицо: усохшие, морщинисто-желтые и очкастые. Даже если они и не училки вовсе.

 
3

Можете мне не рассказывать по какому принципу (и в какие сроки) принимали в пионеры в вашей школе (в вашем классе). По тому же, что и у нас: с первого отличника 0 до последнего двоечника, в четыре захвата — 1) к 7-му Ноября; 2) к 23-му Февраля; 3) к 22-му Апреля; 4) к 9-му Мая.

Меня лично принимали, как сейчас помню, 22 апреля 1976 года. (Золотая середина.) В толпе серых троечников и умеренных раздолбаев. (Самый цвет общества!) И принимали — галстук вязали — поздравляли не где-нибудь — во дворе городского (!) Дворца пионеров и школьников им. Н. К. Крупской. (Мощное, еще довоенное здание, в четыре этажа.) На Алом Поле! А вы думали?!

Торжество затянулось. (Как обычно.) Правда, холодрыга вдарила с утра для конца апреля совсем необычная. Снег полетел. (Последствия циклона.) И толпились мы — стадом, и торжественно обещали (блеяли) — хором.

Кроме задубевших рук, ног, свернувшихся лопухов, охрипшего голоса и галстука в соплях привез я домой книжку «Кладовая солнца». На память.

Что удивительно, из пионерии меня так и не выгнали, сколько не грозились. Зато из комсомола турнули с позором! (Образцово-показательно!) Турнули уже в техникуме, где и принимали. Но то совсем другой сюжет, нудный и недетский.

 
4

Если в школе не играть во что-нибудь интересное, то с тоски взвоешь. И потому играли мы в ее стенах (и во дворе) не меньше, чем на улице. А выли и орали (все-таки и выли!), пожалуй, куда как поболее.

Среди величайшего множества школьных игр сильнее других приглянулись мне (нет, не «крестики-нолики» и не «города») — «жопу к стенке» и «трясучка»*. Первая — подвижная, на быстроту и реакцию, вторая — интеллектуальная. Со «стенкой» — все просто и понятно: не успел прижать задницу к парте, к стене, к батарее — получи пинка. Держи! Весело, шумно. И бесплатно.

«Трясучка», напротив, игра денежная и нервная, вся на мандраже:

— Стоп! Орлы!

— По своим.

— Стоп! Решки!

— Забрал.

— По-новой.

Самые заядлые «трясуны» («профи») собирались то на втором, то на третьем этаже, в дальнем «М». (Их гоняли!) Завучи, а то и сам директор Чадин (чуть ли не Чаадаев) подкрадывались тихо. И приходилось ставить «на шухер» новичков или проигравших. На случай облавы (без паники и лишних движений): делай раз — «бычок» в унитаз, делай два — мелочь по разным (не в один!) карманам, делай три — поза «писающий мальчик» (желательно — успеть расстегнуться). Зашел, мол, по такому делу.

Любил я и «конные бои» (парные и групповые). Но картежником был никудышным, слабым. На заднюю парту у окна (в «21», в «переводного», в «мавра») садился крайне редко. Не мое это, не мое.

 
5

Одна из интереснейших игр нашего детства — драка. Дикость, конечно. Но не путайте с нанесением тяжких телесных, с издевательством и некоторыми видами спорта (бокс, дзюдо, самбо). Хотя, к сожалению, доходило и до таких безобразий.

Опять-таки, смотря где и с кем драться? На улице — опасно. Там полно шпаны. Иди с такими подерись! (Из нас ведь далеко не всякий, даже не каждый третий, стал впоследствии настоящим уголовным элементом.) Мы — народец домашний.

Дома? С кем? С папашей? До полных шестнадцати лет и не рыпайся (как на вечерний киносеанс)! А то еще у кого какой батяня попадется?! Иного и в тридцать струхнешь! Братья и сестры (во Христе), желательно младше. Тоже не то. Родня все таки. Вон у меня — сестра, мне — 12, ей — 2. Получается несерьезно. Бой с тенью.

У друга моего, у Гусева — брат. Старший. Разница в пять лет. Чревато бытовыми травмами.

Никаких условий для драки на дому!

Но любой болван-второгодник знает (он-то как раз и знает!), что самое место для драк — в школе. В дальней рекреации или во дворе, за живой изгородью.

Хотя в своем родном 5-м «а» (6-м «б» или 7-м «в») новички давно не заводились и все железно определились: кто есть кто, кто кого, кто кому. Но в параллельных классах и плюс-минус год хватает оборзевших шкетов, желающих (всегда готовых!) побазарить «раз на раз». К старшакам не суйся! Помни, либо ты с благоговейным трепетом относишься к их благородным сединам и боевым шрамам, либо они пребольно пинают тебя куда попало! (Поверьте моему опыту.)

Сама судьба, провидение, ангел хранитель (кто там еще есть?) постоянно и неоднократно посылали мне упредительные сигналы, пытались отвратить меня от небезопасного развлечения. Так в декабре 1974-го года, играя в драку, я получил, глубоко и крепко, под правый глаз бутылочным горлышком. Через прореху в моей щеке можно было чистить зубы (большей частью еще молочные), не открывая рта. Маленькая, бледная буквица «ч» до конца жизни будет украшать мой фэйс.

Но по-настоящему интерес к забаве «на кулачках» угас во мне много позже. Какой-то черт принес меня к соседям, когда строгий дядя Леша (вернувшийся «от хозяина») решил пожурить своего сына (вернувшегося из Армии). Я даже не успел «слинять» из комнаты, в которой так стремительно мирная семейная беседа обернулась безобразнейшей пародией на помесь корриды, кетча и брачного танца гамадрилов. И уж совсем неловко мне сделалось, когда в мою сторону полетели брызги их кровавых соплей и лафтаки рубах-маек. Боевые кличи противников сливались в сплошной рев (дядя Леша — мужчина голосистый). Мебель качалась и падала. (Нет, это не индийское кино!)

Ни первый, ни второй случай не предусмотрены школьной программой. И это еще раз доказывает, что драться разумнее всего не в темных подворотнях и не в узком семейном кругу, а где-нибудь в учительской или возле директорского кабинета. (Не нарваться бы только на физрука! Знаете, как он мячики пинает?!)

 
6

Сколь примитивны и скудны изобразительные (и все прочие) средства наскальной мазни. (Тоже мне живопись!) Пещера! Не впечатляет.

В арсенале дилетанта-маляра, пробующего силенки в граффити, как правило, тоже не густо: пара-тройка носатых, кривозубых, асимметричных рож, пяток матюков, слабые (встречаются, правда, очень даже могучие) подобия интимных органов и частей тела, автограф и дата.

Со временем горе-малевальщики дорастают (и то лишь самые одаренные) до сомнительных обобщений: «Все бабы б…!», малозаманчивых предложений: «Пососи, не нагибаясь!», неэтичных пожеланий: «Якорь тебе в сраку!». Далее — отзывы, поверхностные и односторонние: «Серый дурак!», «Ленка лярва!», «Юлька курва!», «Вадик козел!». Первые робкие признания: «Оля, я тебя л…!», «Я тебя тоже!». Примитив. На уровне мадленской культуры позднего палеолита.

Совсем другое дело — оформительство (то бишь дооформительство) учебников, хрестоматий, атласов и контурных карт. Оно открывает такие горизонты! Тут вам и обогащение воображения, и возможность глубокого, полного и сильного самовыражения, и поиск своего собственного стиля. Короче, прямой путь к мастерству!

Взгляните-ка, да повнимательнее, на эти нагромождения уродцев Босха (или Питера Брейгеля Старшего), на Павлофилоновскую чехарду, на рожи героев Врубеля и Васнецова. (Про Пикассо и Дали я и не говорю.) Сразу видно, откуда что взялось, кто с чего начинал. А вы еще сомневались!

Усы, бороды, пейсы, брови, гривы, очки, пенсне, монокли, рога, когти, фиксы и клыки. Буденовские шлемы, кепки, цилиндры, котелки, сомбреро, каски и ушанки — к портретам писателей и ученых. Полководцам — свастики на лбах, звезды на эполетах, моген Давид на пузо, трезубец от Нептуна в спину (или пониже). А всем прочим — рюмки, бутылки, дымящиеся сигары, папиросы, трубки, ножи, револьверы, ружья, мечи, копья. Стрелы, топоры, пилы и молотки. Половые органы (чаще мужские), растущие до подбородка и выше, роскошные горбы, хвосты, копыта, ходули, валенки, лапти, костыли, мячи, гири, гитары, флейты, тромбоны, гармошки, балалайки, барабаны, литавры, скрипки, велосипеды… Чего только не подрисовывал я в учебниках?! Чего только не подписывал?! И всегда приберегал самые смелые детали и самые отпадные выражения для учебников соседки по парте или для хрестоматии какого-нибудь безобидного чухана.

До самых последних дней пребывания в школе меня не покидало творческое начало. Но на партах, дверях, подоконниках и стенах работал редко.

К заборной графике и туалетным фрескам не тяготел. (После Рублева Андрея и Грека Феофана это несерьезно. Пошло и бесперспективно.)

Не блистал я ни красноречием, ни богатством словарного запаса. И упражняясь в остроумии и энциклопедизме, слишком не зарывался. Помня предостережение (или обличение), очень популярное в годы моего отрочества, но к сожалению ныне позабытое:

Писать на стенах туалета,

Увы, друзья, не мудрено.

Среди говна вы все — поэты,

Среди поэтов — все говно!*

 
7

За восемь лет школьной жизни учителя-педагоги так основательно насрали в мою ранимую детскую душу (не остался в долгу и я), что и по сей день считаю их работенку делом грязным и мало приятным. Люто ненавижу слово «учитель». Первого сентября меня тянет напиться до дикого безобразия, но только не с одноклассниками. С ними я не дружу. (И даже не встречаюсь, еще прибьют на радостях.)

Но вот кого я действительно не желаю видеть (ни в каком состоянии), так это нашу «классуху» Антонину. (Не к ночи будет помянута.)

Может быть, я просто неблагодарный и мерзкий поц?

 
«НЕТАКИЕ» ЛЮДИ

 
1

Психи! Дебилы, шизоиды, дауны, олигофрены и прочие человекочудаки. Городские сумасшедшие! О, это особенные люди! «Нетакие». У иных нелады с головой (с психикой) не имеют документального подтверждения. (Псих! И не лечится.) Иные (самые неосторожные) — явные и злостные, состоят на учете у медработников. (Вот и справочка при мне.) Но все они заслуживали (и заслуживают) пристального внимания и тщательного (увы, тщетного) изучения, достойны подражания.

Не всякого из них безошибочно и определишь-то, не сразу опознаешь в многотысячной городской толпе. Затеряется этакий «нетакой» экземпляр, ищи его потом! Умудрялись же очень и очень многие из «тронутых», не обнаруживая себя, жить-поживать да добра наживать, под видом (не всегда рядовых), ничем не примечательных обывателей. Мимикрируя и вводя в заблуждение врачей, соседей и родных. Бери выше — ОБЩЕСТВЕННОСТЬ! (Но лишь до поры до времени.)

Мы, дети больших городов, пионеры тех лет, если хотите, тимуровцы и красные следопыты, как никто другой, умели вовремя распознать-обнаружить, выследить и взять под контроль (!) подобные кадры. (Не путайте с бытовавшим в то время выражением «закадрить»!) Работали тонко. А как входили, вживались в роль?! (Моего друга Гусева до седых волос шизы всех мастей принимают за своего. Изумляются до припадков, когда узнают, что он «без билета».)

И как это не печально, но никто из моих сотоварищей по следопытской работе не допускал ни малейшего предположения, что подобная ситуация (нелады с психикой, контроль медиков и надзор «тимуровцев») станет их уделом, их антисудьбой. А не мешало бы.

Но увы, прозорливость младенцам и отрокам не свойственна. Даже если они тимуровцы и красные следопыты.

 
2

Первым «нетаким» человеком в моей жизни оказался совсем еще не старый дяденька, часто появлявшийся возле бабушкиного дома  и в окрестных дворах. Собирал он щепки, ветки и обломки овощных ящиков. Его приближение предвещал мерный стук (на манер колотушки). То странный дяденька стучал по своей вязанке обломком штакетины. Сутулый, в кургузой «пальтушке», с черными волосами на щеках и на подбородке. (Я никогда не видел, чтобы он курил.)

Бабушка Устинья утверждала (без свидетелей), что он — больной, а дрова собирает для печки. При этом упорно называла дяденьку-стукача «мальчиком». (С чем я никак не мог согласиться. Кто же тогда я?) Долго не доходила до меня и суть его болезни. Болит голова? Тогда зачем бродит по улице, гремит дровами? Почему не идет к врачу?

Я бурно и восторженно изъявлял желание «болеть как дяденька»: с охапкой щепок и грохотом на всю улицу Горького.

Бабушка меня не отговаривала (переубеждать она не умела), а бородатому «мальчику с колотушкой» давала при случае булочку или горсть печенья.

 
3

Во дворе соседней девятиэтажки не один год кряду орудовал низкорослый, кругло-квадратный дворник дядя Миша, татарин. Тюбетейка, ржавый велик, метла. Грудь дворника обильно украшали бумажные ордена и медали, неведомых нам, татарских войн. Учебники истории о них (почему-то?) умалчивали, а спросить у ветерана напрямую мы не решались. (Еще обидится.)

Дворник-орденоносец постоянно изрыгал бредовые (то пламенно-обличительские, то задушевно-лирические) монологи. В настроении хорошем — русско-татарские (фифти-фифти). В настроении скверном — исключительно татарские. Но не только на поприще риторики снискал себе славу сей доблестный джигит.

В разных районах города время от времени на заборах, на асфальте, на стенах зданий появлялись крупные и четкие, выполненные мелом, углем, а то и краской, надписи.

Буквы русского алфавита вещали: «АЛТЫН», «ТАТАРСТАН», «САБАНТУЙ», «ИЛИБЕЗ»…

Так неутомимый и скромный (перлы родной речи сеялись строго инкогнито, в личное, свободное от работы время) дядя Миша сказал свое слово в граффити и внес посильный вклад в дело борьбы с безграмотностью в нашем городе.

 
4

Наш сосед дядя Леша Алексеев не был «нетаким». Типичный русский мужик. Хотя одно другому не мешает, и не заметить (а заметив, забыть) такого дядю Лешу было невозможно.

Разговаривал он со всеми (от голопопых грудничков до согбенных старцев) одинаково: очень-очень громко, более половины слов — маты и обязательно «на ты». Я всегда с огромным удовольствием наблюдал дядю Лешу в минуты его общения. (Благо, что мужчина был общительный.) Любил он, стоя на своем балконе (этаж пятый), поболтать со знакомыми, выходящими из-за угла дома. Лицо говоруна багровело, сигарета в длинном наборном мундштуке изо рта не вынималась, чадила и осыпалась пеплом, редкие сивые волосешки слипались от крика. Отборный мат оглашал окрестности двора.

Кроме титула «Мистер Матерщинная Труба» дядя Леша снискал (и по праву) репутацию обладателя самого лучшего самогонного аппарата в доме. (По тем временам не только почетно, но и опасно!) Мастеровит и отчаян!

Был до неприличия прост. Любил женщин, пиво и порядок. В изрядном подпитии терзал баян, третировал свое семейство и шумел на весь подъезд. А умер тихо и внезапно, от сахарного диабета.

 
5

Рыжий Саша Олейник, сосед по парте друга моего Гусева, обнаружил себя еще в начальных классах. Привлек, так сказать, всеобщее внимание.

Тогда по стране прокатилась «Штирлициада», и все мы бредили и дышали аусвайсами, бункерами Рейхстага, Борманом-Мюллером-Юстасом и прочей пасторшлаковщиной. Именно тогда горе-Штирлица (Сашу) уволокли на допрос в кабинет (бункер) завуча. Уволокли, предварительно и принародно сорвав с его рукава повязку. (Не такую, как у каждого из нас — с нарисованной шариковой ручкой свастикой. А с вышитой! В цвете!)

Саша, бледный хлюпик, по младости лет, дрогнул и сознался (уже у завуча) во всем: заготовка домашняя, производства старшей сестры. (Такой сестрой можно было бы гордиться, если бы не малодушие ее братца.)

За громким дебютом последовали и другие номера рыжего Саши. Так, в четвертом классе на уроке рисования он заявил, что желает изобразить (при его-то слабых навыках живописца) героев кинофильма «Боба и слон». На что художник-чертежник Бычихин, покачав бородатой породистой головой, рассудительно заметил:

— Слона, пожалуй, нарисовать можно. Вот только Бобу не надо!

А классе в шестом (пятом) Саша, проявив неслыханную инициативу (абсолютно добровольно!), взялся исполнить матросский танец «Яблочко». После чего, до самого окончания восьмилетки, на каждом смотре самодеятельности отплясывал его с завидным задором и умением. (Кто бы мог подумать?) И обязательно при полном параде: «Бескозырка белая, в полоску воротник». (Дело рук все той же сестры.)

Кроме всего прочего, Олейник Саша отличался вспыльчивостью (не к месту), завидным упрямством, плохой памятью и отсутствием прилежания («Яблочко» — исключение). За что нередко бывал наказан и учителями, и родителями. И одноклассниками.

 
6

Вряд ли вы правильно ответите на мой вопрос: «Куда рано или поздно деваются все «нетакие» люди?» (Только, пожалуйста, без цинизма. «В дурдом» — это не ответ.)

Обитал в нашем микрорайоне, чудил-куролесил «нетакой человек» Юра. Возраста неопределенного, нрава веселого. Где — песню споет: «Шел отряд по берегу…», где — папироской одолжится. Тетькам молодым подмигивал. (Жениться хотел.) Любил шарики воздушные надувать. (От слюней — мокрющие.)

А в школу его не пускали. Директора нашего — Аркашу он боялся. Старшеклассникам — дерзил. Случалось, исчезал куда-то на месяц-другой. Но возвращался. Притихший и задумчивый. И так из года в год, на протяжении (и на фоне) почти всего моего детства. А потом исчез. И не вернулся. Я, повзрослевший, и не заметил, когда это случилось. До того ли мне было? Может быть, он переехал? Куда? Вот и вы не знаете.

 
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

 
1

Неожиданно, без подготовки, без лишней суеты, умер мой отец. (Ни «смертного» бельишка в сундуке, ни кубышки во саду-огороде под старой грушей на черный день.) Про него, видать, пословица та: жил, жил, да сразу и помер.

Умер он тридцати восьми лет от роду, еще не спившийся и не утративший жизнелюбия.

Не вернулся с работы. Пропивая свою последнюю получку, остался на ночь в гараже. Рылся, ковырялся в «Камазе», переключился на «Пшеничную». А утром его увезли в морг. «Общее отравление организма…» — формулировка туманная (и не менее общая). Врачи, если честно, никогда не отличались способностью толково и доходчиво изъясняться. (Дело даже не в латыни. Одно слово: МЕДИКИ.)

Работнички морга (все те же МЕДИКИ) распотрошили моего папашу будь здоров! (Таксидермисты чертовы!)

Более всего меня поразила подвижность его черепной коробки. Она так и ходила ходуном. При малейшей тряске в черепушке моего родителя что-то перекатывалось и шуршало. Увесистая папина погремушка впечатляла. Но в погремушки я уже не играл. (В том году я поступил в техникум.)

Не по сезону ласковым октябрьским днем (1981-го года) моего отца приютило «Цинковое» (в народе) кладбище.

Изредка я вижу его во сне: молодого — тридцатилетнего, слегка «датого» и всегда — улыбающегося.

 
2

Эпицентры моего детства (улицы Горького, Кирова и Калинина, Пионерская, Просторная (ныне Куйбышева) и Красного Урала, проспекты Победы и Комсомольский). Попадаю в те края редко. Мимоходом посматриваю на знакомые окна, балконы. С горечью замечаю перемены. (Ретроград!) Пытаюсь представить новых жильцов: кто они? откуда? как выглядят? (Дрыщи транзитные!)

Зырят, небось, черти, из глубины кухни (спальни), недовольны (да и хрен с ними!), что какой-то очкастый, небритый тип пялится (!) на их окна. Высматривает! Нарушает покой!

И не более того.

 
3

По сути своей мы, дети семидесятых, дети большого города — вырожденцы. (А то не видно?)

Ничего хорошего из нашего поколения не получилось, не вышло. Да и не могло. (А из кого получилось-то?)

Все чаще и чаще перебираются мои ровесники в пригороды («Цинковое», говорят, давно уже переполнено) — к бабушкам-дедушкам, к родителям поближе. И лежат себе там под ивами, рябинами, под вязами, березами.

А город растет и молодеет. В нем рождаются новые горожане — новые вырожденцы.

 

2001-2004


* Речь, разумеется, идет о стихотворении А. С. Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836 г.). В котором А. С. не только самодоволен и хвастлив, но еще и очень надеется на хорошую память детей и внуков разных народов.

* Фазаны – учащиеся ГПТУ, интеллект слабообозначен (либо отсутствует напрочь), уголовные наклонности ярко выражены.

* Здесь и далее речь идет о северо-западной окраине города (о «Северо-Западе»), где в те годы активно развернулось жилищное строительство.

* Народное название сигарет «Памир», без фильтра, недорогих.

* У этих игр возможны и другие названия.

* Приведенное выше послание приписывают перу А. С. Пушкина. Существуют и другие версии.