проза Волчица

ВОЛЧИЦА

Наступала осень. Сухая, жаркая, золотая. Жили мы в саду, в уединении. Было бесконечно хорошо, тихо и ясно на душе. Время абсолютного счастья, когда можно воспринимать окружающее, ощущая где- то в груди клокочущую радость. Утром бегать по росе в тишине полян, нарушаемой лишь жужжаньем пчел и стрекотаньем кузнечиков. Днем купаться в ледяной воде маленькой, но довольно глубокой речушки, ловить мелкую рыбешку, загорать. Вечером поливать огурцы. Все это было сладким сном. Причем не приторно- сладким, а каким- то сладковатым. Потому покой не нес ни усталости, ни желания резких перемен. Были всплески событий, но они вписывались в теченье нашей жизни столь же гармонично, как капля воды, по-павшая в озеро.
Однажды вечером, когда я уже хотела укладываться спать, на улице послышались мужские голоса, смех, звук приближающихся шагов. Я настороженно прислушалась, рывком вскочила с постели, выскочила в одной сорочке на двор, босая, с разметавшимися по плечам волосами, сразу наткнулась на строгий не-одобрительный взгляд прищуренных зеленоватых глаз деда:
– Шла бы ты спать Елена – сказал он, ставя ружье на землю рядом с плотно набитым дичью рюкзаком.
Я знала, что он только что вернулся с охоты. Спать не хотелось, и все больше накатывало любопытство. Так же я знала совершенно точно, что дед не прогонит меня, позволит посидеть с охотниками, очевидно очень довольными сегодняшней вылазкой, позволит понюхать терпкого дыма их самокруток.
 «Не гоже молодой девке в мужском обществе часы коротать…» – не раз говорил он, замечая меня си-дящую в углу, вскинувшую глаза на увлекшегося рассказчика, сыпавшего матами, на чем свет стоит. Но потом, усмехаясь в начавшую уже седеть бороду, хлопал меня по плечу, говорил: «Впрочем, какая же ты у меня девка – ты казак. Одно слово-- казак…» Слышавшая это бабушка, неодобрительно качала головой, порой торопливо крестилась и уходила в другую комнату, закрывала круглое лицо добрыми пухлыми рука-ми и плакала. Не хотелось ей вдеть казака во внучке, которую она, выбиваясь из сил, пыталась заставить носить яркие бантики и безупречно отглаженные ситцевые платьишки. Ну, никак не хотелось… Наверное, именно потому, что из меня упорно «лепили казака», росла я не то чтобы без присмотра, но на воле. Когда хотела приходила домой, когда хотела – уходила. Да любили, да баловали, но в то же время дед верил в мою самостоятельность и крайне резко притеснял ее.
Как обычно, стараясь не мешаться, я села на чурбачок, подобрала ноги под подбородок, молча стреляла глазами в рассаживающихся за стол мужчин. Все они были мне знакомы. Один из них – улыбчивый рыжий уже немолодой мужичок, лукаво подмигнул мне, кивнул лохматой головой в сторону какого- то огромного свертка, лежавшего в тени поленицы. Я соскользнула с чурбачка, тихонько пробралась к заветному свертку. Дрожа от восторга, предвкушая увидеть там что- то необычное, отдернула тряпку, которой укрыто что- то большое, еще живое.
– Ах! – я отшатнулась назад, споткнулась о непонятно зачем брошенное здесь полено, упала, больно ударилась о землю.
…Какие у нее глаза прекрасно-грустные! В них чувствуется такая тоска, такая боль, что невольно мурашки бегут по телу. Сильно израненная, очевидно капканом, лапа забинтована какой- то грязной, уже про-питавшейся кровью тряпицей, на тяжело подымающемся от дыханья боку, рана – рваная, глубокая. А передняя лапа искалечена капканом, который ломает ноги, вгрызаясь в плоть своими острыми железными зубами. Но перелом был не заметен, ей сильно повезло, хотя, возможно, повреждено сухожилье и она никогда не сможет ходить. Шерсть ее скаталась от запекшейся крови и грязи.
–Что, хороша? – подошел ко мне тот самый рыжий улыбчивый мужичок– выходишь – твоя будет.
–Но мне не разрешат…я же ведь…маленькая… – последнее слово далось мне особенно трудно, так хотелось скорее стать большой – Петр Аркадьич, как вы думаете, она погибнет?
–Посмотрим, – затягиваясь терпким, царапающим горло дымом протянул тот – мы случайно на нее на-ткнулись. Она попалась в капкан недалеко от своего логова. Берков в упор пристрелил волка, а волчат взял к себе. Продаст, а может, замучит в неволе…– тут он замолчал. Среди охотников о Беркове ходила дурная слава –браконьер. О судьбе волчат стоило только вздохнуть с сожаленьем. А вот дядя Петя любил животных. Его старенькая охотничья винтовка «Барс» никогда не стреляла понапрасну.
–Я тебе вот что скажу, Арсеньтич – после долгой паузы сказал Петр Аркадьевич деду– у вас три сада. Один из них стоит на отшибе, граничит с лесом. Там же есть сарай. Скотины вы там не держите. Только куры. Вполне можешь оставить ее в сарае, но сперва, посадим на цепь. Пойдем, нужно ее перенести.
Дед промолчал угрюмо, но спорить не стал. Положили волчицу на те самые носилки, на которых они принесли ее из лесу.
Шли молча. Долго. Петр Аркадьевич вздыхал, – ноша была не из легких и не из безопасных. Дед, судя по выражению загорелого до черноты лица, думал о чем- то невеселом. Совсем стемнело, когда я распахнула перед ним дверь в сарай, пропахший сеном и навозом. Давно, еще до моего рожденья, здесь держали со-баку, во дворе стояла конура, от нее тянулась цепь. Не слушая моих уговоров и протестов, дед надел на издыхающую волчицу ошейник, бросив мне через плечо:
–Попробуешь снять, выпорю безбожно, не шутка дело… Даже не подходи к ней! Это тебе не болонка ручная…
На чердаке нашлась куча старого хлама – детские распашонки, старые платья, которые остались, кажет-ся еще от прабабушки, какие-то рваные брюки. Мы расстелили все это в сарае, в углу, поверх оставшихся клочков прошлогоднего сена, положили раненого зверя, перебинтовали раны бинтами, которые захватил дальновидный дядя Петя.
Дед, не слушая моих протестов, велел мне идти домой. Ему нужно было еще зайти к сторожу, переговорить о чем- то. На дороге мы расстались с ним, я проводила немного дядю Петю. Он лукаво подмигнул мне, прощаясь.
Бросилась со всех ног обратно. Полная луна уже высоко стояла в небе, усыпанном звездной крошкой. Открыла сарай, вошла осторожно села в самый дальний угол. Только теперь я, наконец, рассмотрела волчицу как следует. Серая, с черными подпалинами на спине и по бокам. Шерсть, которая была почти серебри-сто- белой на брюхе, казалась жесткой, почти колючей, напоминала тонкие иглы, карие полузакрытые глаза смотрели отрешенно, от потери крови она лежала неподвижно. Широкая грудь, очень мощные жилистые ноги, с первого взгляда ее можно было бы принять за немецкую овчарку, если бы не размеры. Волчица вы-глядела куда более крупной, чем собака – от носа до хвоста можно было дать метра два, не меньше, да и вообще, скорее всего она выделялась и среди собратьев. И проглядывало в ней что- то благородное и, хотя я не видела ее бегущей, отчего-то твердо знала, что она не суетлива, в отличие от псов, что движенья ее грациозны и спокойны. Приводящая в трепет красота безупречно белых, острых клыков, заставила меня не-вольно представить с какой легкостью зубы эти рассекли бы человеческую плоть. Но сейчас волчица лежала на куче старого тряпья, неумело перевязанная двумя людьми, которые хоть и желали ей жизни, понятия не имели чем помочь еще.
Размышления мои прервались звоном цепи. Я резко села и отпрянула к стене. Волчица, судорожно хва-тая воздух пастью, из которой вываливался красный подрагивающий язык, пыталась встать, упала, забилась – тихо, страшно…
Вид этой агонии, когда живое теплое существо бьется от боли, невольно вырвали из меня беспомощный жалкий всхлип. Я бросилась к ней, бесстрашно, не задумываясь. Невежество– всегда порождает бесстрашие. Осторожно взяла ее огромную голову на колени, обхватила скребущие по полу сарая грязные огромные ла-пы, стараясь хоть как- то успокоить, ее зашептала что- то ласковое. И она затихла, словно удивившись звуку человеческого голоса. Попыталась отползти в сторону, избегая моих прикосновений, но так и не смогла да-же шевельнуть головой достаточно, чтобы та соскользнула с моих колен. Примирившись, закрыла глаза, дыша тяжело, но ровно.
На следующий день я принесла ей свежего мяса, положила в миску, вышла на залитый солнцем двор, чтобы не мешать ей. Заходила несколько раз, стараясь не шуметь. Миска с мясом стояла нетронутой, а волчица лежала все в том же пугающе - неподвижном положенье. Я присела рядом, хотела коснуться ее носа– проверить горячий ли, но едва успела отдернуть пальцы. Оскалившись, волчица забилась, щелкая зубами, сделала попытку встать, гремя цепью, но вновь тяжело упала, с ненавистью глядя на меня и все еще угрожающе скалясь.
Дни пошли однообразно. По-прежнему жаркие, душные, текли как песок сквозь пальцы. Мое воспитание, как «казака» давало свои плоды. Дома я беззастенчиво врала, что хожу на рыбалку, гулять, находила любой повод, чтобы только уйти к моей волчице. Проводила почти все время, сидя рядом со своей больной, носила ей еду, хотя за целую неделю она ни разу не притронулась к предложенному мной мясу. Но начало выздоровления было очевидным. Она уже не задыхалась, стала вставать, даже ходить, но еще прихрамывала. Я радовалась этому, хотя ее выздоровленье несколько затянулось. Когда волчица была полумертвой, Петр Аркадьевич с дедом смогли почти без риска наложить бинты. Но теперь они уже свисали грязными лохмотьям, и я понимала, что на воздухе рана заживет быстрее…
Я хотела, чтобы она как можно больше привыкла ко мне, начала доверять. Часами просиживала я на маленьком стульчике прямо против нее, старалась не шевелиться, а если и делала какое-то движенье, то крайне аккуратно, медленно, позволяя ей следить за каждым моим вздохом, за каждым изменением лица. Голосом я не пользовалась совсем, попыток коснуться ее – тоже не делала, просто сидела и ждала, ждала…Сперва волчица беспокоилась, когда я входила, потом стала ложиться, но все же держалась напряженно, а потом даже стала засыпать, хотя на малейший шорох ее чуткое ухо реагировало мгновенно.
Было раннее утро. Прохладное и ясное. Небо еще хранило чуть уловимый розовый оттенок рассвета. Я распахнула дверь в сарай, вошла не таясь. Но, стараясь ступать как можно мягче. Сегодня я решила снять с нее бинты. Очевидно, она почувствовала мое волнение, ощетинилась. Губы ее напряженно вздрагивали, обнажая клыки, спина выгнута, хвост поджат – вся она –сплошная пружина, готовая выпрямиться в броске, перекусить мне горло без особых усилий. Звякнула цепь. Я, глядя ей прямо в глаза, протянула руку, стараясь чтобы она не дрожала. Хотя я знала, что собака воспринимает взгляд в глаза как вызов, я все же смотрела открыто в эти полыхающие злобой угли. Эти – не собака, это –волчица, а я нигде не читала, как обращаться с волками.
– Ну, тише, тише, красавица,– стараясь придать голосу такую интонацию, чтобы зверь чувствовал в ней дружелюбие. Сейчас я почти любила ее и боялась до того, что ощущала, как бледнею и как холодеют ладони. Наконец я коснулась бинта и ощутила между предательски дрогнувших пальцев эту жесткую сухую шерсть, развязала ткань, и уже было, потянула, чтобы снять, как вдруг…
– Ай! М-м-м…– я закусила губу, чтобы не вскрикнуть, не разозлить ее окончательно. По руке текла алая струя крови, капая на грязный пол сарая. Я отшатнулась в сторону в тот самый момент, когда волчица сделала еще один выпад. Какие-то доли секунды спасли меня от неминуемой мгновенной смерти. Чувствуя за-пах крови, она заметалась, скалясь, рыча, срываясь до хрипа, рванулась ко мне, беснуясь еще больше от сдавливающего шею ошейника.
Ощущая тошноту и головокруженье, пошатываясь, выбралась на улицу, вошла в прохладный дом, пытаясь остановить кровь, положила на рваную рану марлю. Она могла бы убить меня, если бы захотела. Могла откусить руку, но она укусила так, что даже не задела ни вены, ни сухожилья, оставила только глубокую царапину, которая через неделю-две заживет бесследно. Это казалось странным, невероятным, но она по-своему пощадила меня.
Спустя полторы недели как волчица попала ко мне, она поела мяса. После этого истинным триумфом для меня стало то, что она позволила мне коснуться себя. Я протянула руку, так чтобы она видела всю меня. Сперва, волчица оскалилась, недоверчиво глядя на мою ладонь, но вдруг перестала рычать, и сама потяну-лась обнюхать мне запястье. С этого завязалась наша дружба. Самая настоящая дружба, крепче которой не,т и не может быть на всей земле. Часами читала я книги, сидя против нее, порой просто смотрела в умные карие глаза, улыбалась и все это молча. Мы говорили с ней молча. Она рассказывала мне о жизни в лесу, о своей родной стае, где она была вожаком, а я говорила свою историю, и по щекам моим катились слезы. Перед ней можно было распахнуться, она понимала все и ни разу не осудила. Ложилась на гору тряпья, клала огромную голову на могучие передние лапы и грустно смотрела мне в лицо, словно утешала. Больше она никогда не скалилась на меня, а я в свою очередь не пыталась коснуться ее– лишнее прикосновенье дикому зверю ни к чему, память человеческой ладони– не принесет ничего доброго дочери леса. Наша дружба была молчаливой, сдержанной, я никогда не лгала ей. Взгляд мой всегда был честен, и в ответ я получала ее пря-мой, тяжелый взгляд, которого никогда не видела ни у кого из людей.
Ела она неохотно, но если ела, то много. Выздоравливала быстро. Зажил бок и на больную ногу она вступала уже уверенно, твердо.
…Выпал первый снег. Волчица была совершенно здорова. Она спокойно позволила мне снять с нее ошейник, просто стояла неподвижно, пока я возилась с застежкой. Снова ощутила я между пальцами это жесткую сухую шерсть. Но как только ремешок был снят, волчица отбежала от меня на несколько шагов в сторону. Сперва я боялась, что она не сможет вернуться в лес, разучилась охотиться, но, глядя как приню-хивается она к четкой строчке следов зайца на свежевыпавшем снегу, я улыбнулась. Нет, она вернется, она вспомнит все и вернется к своим, а я – вернусь к своим. Но к своим ли?...
– Ну, уходи! – она вздрогнула от звука моего голоса. За все то немалое время, пока ухаживала за ней, я почти не говорила, и волчица так и не привыкла к человеческой речи.
Сделала несколько шагов в сторону леса. Остановилась, обернулась. Встретились глазами. Странные глаза. Уже не отрешенные, но смотрят прямо в душу и не по себе становится. И я поняла вдруг, что она по-прежнему ненавидит людей, не простила ни одного человека кроме меня и то потому, что она не считала меня за человека. Если бы я захотела, она увела бы меня с собой, в тот простой жестокий и прекрасный мир, где заканчиваются все законы человеческие и начинаются законы природы, в свою родную стаю, показала бы мне свою новую семью. И там, где нет границ воле, она не вздрагивала бы больше от моих прикоснове-ний, а я была бы вечно свободной…