Дед и бабка. Маленькая проза

                ДЕДА РИСУЮТ.

  Один раз я видел, как деду, простому слесарю из мастерских военного округа, приятно было, хотя он и не показывал. Его как-то на улице остановил художник и предложил позировать. Он картину писал на военную тему, ему нужен был автоматчик, а дед как раз ходил в белой такой, военной, дублёнке, лицо выразительное. Вот художник к нам приходил несколько раз, после того, как дед, наконец, согласился. Во дворе дед и позировал, стоя у яблони между домом и сараем. Яблоня была большая уже, высокая, но яблок на ней не родилось. Может, из-за тени? А рубить было жалко. Так она и стояла рядом с дедом. Одна. В сугробах снега. Мы не мешали. Дед замер. Брови кустистые. Шапка. Художник суетится.

  Если кто представить деда захочет, то представьте артиста Леонида Броневого в теперешнее время (не в «Семнадцати мгновениях», там он пополнее был и глаза ещё сверкали, а сейчас больше грустные и задумчивые), только гораздо повыше, прямого, сухощавого – портрет готов. Броневой, кстати, долго жил в Воронеже, служил в театре, а потом уже в Москву перебрался.


                ДЕД  И  БАБКА. ВОСПОМИНАНИЯ  ПЕРЕД  СНОМ.

   Иногда получалось послушать, когда в тёмной комнате, перед сном, дедушка и бабушка лежали на своих кроватях у противоположных стен комнаты (бабушка уже помолилась, а дедушку я никогда молящимся не видел). Дед – головой к окну, выходящему в сад, ногами – к тёплой стенке печки (той, где я в углу стоял, от людей сокрытый – те, пока в сенцы войдут, потом из сенцев на кухню, поздороваются, а потом дальше и не пойдут, - у нас большинство дел, кроме праздников, вершилось на кухне). У деда была высокая старая кровать, вся металлическая, с шарами, трубками, со спинками почти в рост человека, на каких-то ужасно ворчливых, старых пружинах (если лёгкий, с неё на пол свалиться можно было в два счёта, когда сиганёшь не по правилам). Бабушка, наоборот, ложилась на свою низкую кровать головой к шифоньеру с одеждой и стоящей наверху бутылочкой со святой водой. Дед приносил воду из церкви, куда его бабушка посылала по церковным праздникам. Сама она была уже парализованная, выходила из дома только на улицу, опираясь на палку: забегавшегося внука позвать с реки, посидеть на лавочке, выставив одну ногу.

   Пока была помоложе, работу бросила, ещё на улице Дурова, так как надо было с внуком сидеть, со мной. Потом, когда я начал жить в Баку, пошла опять работать для пенсии, её тут и ударило, когда она шла вечером, от остановки «Динамо» по снегу, уже за железной дорогой. Лежала она и лежала, в снегу на морозе, редкий народ мимо шёл, домой торопился по хрустящему, сверкающему в фонарях снежку, думал: «Баба пьяная, пусть полежит». Наконец, кто-то её узнал, подняли, принесли, она тогда и говорить не могла. Через полчаса её вдруг отпустило, всё вернулось. Здорова! Но, как на грех, по малой нужде сильно приспичило. Несколько раз она выбегала в ночь на мороз, в холодную уборную. И тут, как ударило, так ударило. Заковало навсегда. Потом сколько она корила себя: «Зачем бегала!? Да, пусть бы стеснение провалилось окаянное!»

  Всё равно на праздники она одной рукой месила тесто, пекла в духовке много куличей, больших и малых, поливала их сахарной глазурью, красила весь год собираемой луковой шелухой яйца, а ещё специальную краску покупали в городе, на базаре, у китайца – синюю, жёлтую, зелёную. Дед уходил потом в ночь с избранными куличами и яйцами на службу в церковь, приносил их утром, обрызганные святой водой, сам усталый, но просветлённый, и ставил всё на стол наш в главной комнате, покрытый в честь праздника белой скатертью. Тут уже я начинал ходить вокруг стола, потопывать, понюхивать да поглядывать, ждать отмашки о начале. А накануне, ну, никак нельзя! Всё уже готово, испечено, духовитое, сладкое. Но нельзя. Завтра, всё будет завтра, когда дедушка придёт из церкви.

  Когда я был совсем маленький, а бабушка здоровая, мы ходили с ней в церковь сами. То есть, она ходила постоянно, а меня иногда брала. Стоять приходилось по нескольку часов. Тяжело малявке. Уж, так перемнёшься, эдак перемнёшься. Она шёпотом: «Терпи». Вроде, запели. Я тогда чаще в цирке бывал и вот, по аналогии с цирком, после начала пения всё ожидал, когда же раздвинется занавес и выйдут артисты, а они всё не выходили. Прячутся где-то и поют. «Бабушка, когда артисты выйдут?» - «Молчи, грешная твоя душа! Крестись лучше! Смотри как я.» Ещё запомнилось винопитие из ложки с длинной ручкой по очереди всем, от попа, потом чужой твёрдой рукой в рот какой-то съедобный, но маленький кусочек. А есть уже сильно хочется! Когда доживёшь до молока с пряниками? 
            
   Бабушка ещё по праздникам готовила дома рис, мешала его с изюмом и, выйдя уже из церкви, накладывала его нищим, калекам и всем желающим. Ложкой из стеклянной банки. Куда накладывала? Может, в миски, у кого были, в ладони и прямо в рот, у кого ничего не было.

   Иногда я просился к деду и, лёжа рядом с ним, в полудрёме слушал их неторопливые разговоры, иногда с лёгким смехом про давнее житьё-бытьё, в основном деревенское. Засыпал, опять просыпался, а они всё говорили, и я видел, что другого, более дорогого времени для них нет. Голяком, в одной юбке, скатиться на заднице с ледяной горы. Залезть тайком на сеновал к милому, сбежавшему с этой такой непонятной войны, где надо убивать отца и брата. По дороге с фронта встретить в ночном лесу у родной деревни волка и гикнуть на него с перепуга, так что волк ещё сильнее перепугался и убежал. И милые, милые места. Тойда, Тишанка, Чигла. Народу было полно. Река Битюг. На местечко Перекоп на ней вся деревня ходила купаться: под гору через дубовый с комарами лес  на луг с густой травой,  гадюками, ужами и цаплями.

  А больше они говорили вроде как по-русски, но мне непонятно:  одно слово - и долгая тишина, три слова – и смех. Потом закрутилось опять, завертелось. Оживилось. «А помнишь?»…. И опять сладкая тишина…

  Лишь немножко осталось в моей памяти, а память-то, вроде не так плоха. В школе хорошо учился. Поэтому говорю: «Кому интересно не только то, на ком женился Том Круз, сколько мужей было у Мадонны, и для кого не будет смертельным стыдом, если он за 20 секунд не узнает название зарубежного ансамбля по исполняемой мелодии, умоляю вас, слушайте старших, которые могут ещё что-то порассказать, кроме этого западного винегрета, ведь родные и близкие с вами не на всю жизнь!». Сейчас мне и хочется многое услышать, да не от кого. А кто мог бы ещё порассказать? Мой крёстный отец, Володя, внук родного брата деда, крестил меня, когда самому было около 14 лет, мастер слушать и рассказывать. Так он за две с лишним тысячи километров от меня: я ведь волею судеб опять оказался в Баку, и уже 35 лет без перерыва, а в дорогу, сами знаете, сколько стоит сейчас выбраться.