На улице Дурова. Маленькая проза

   Я начинаю этот кусочек из своей жизни чужими словами. В общем-то, любая жизнь начинается чужими словами и только спустя год или около того после появления на свет мы начинаем пытаться вставлять в эту жизнь и свои слова. У кого как получается.
 
  «В знойный полдень 14 июля 1961 года (это отмечено в моем дневнике), выкупавшись в реке Воронеж, я поднимался по тихой, утопающей в зелени палисадников Мало-Садовой улочке, которая была больше известна в городе как улица Дурова. Никому не нужно было объяснять, почему ее так назвали. Здесь, в самом начале ХХ века, великий цирковой артист купил небольшой двухэтажный домик с усадьбой, чтобы давать себе передышку от беспрерывных гастрольных поездок по городам и весям.
 
   Публика валом ломилась к нему на представления. Даже крысы у Дурова вдруг оказывались полицейскими или военными интендантами. А под ослом иногда подразумевался пристав, а то и сам городской голова. Домашняя живность - свиньи, куры, гуси, выпущенные из темных клеток на ярко освещенную арену, - с визгом, кудахтаньем, гоготаньем кидались друг на друга, и Дуров называл это военным конфликтом.

              "Король шутов, а не шут королей", - как он именовал себя в рекламных проспектах, вызывал взрывы хохота своими пантомимами, эпиграммами, шутками. А однажды, выступая в Бухаре, так развеселил чинно-величавого эмира, что тот собственноручно прикрепил к широкой красной ленте соло-клоуна высший орден - Звезду эмира Бухарского.
 
  "Люблю смешить людей я хмурых - задача в этом вся моя", - напечатал Дуров экспромт в одном журнале. "Король смеха" покорял Петербург, Москву, Брюссель, Вену, Берлин, Париж, Мадрид, Токио. Много было на свете других городов, которые почитали за великую честь принимать у себя артиста с мировым именем. Супер-звезду, как бы сказали сегодня».

 «Это было просто чудом, что уцелел на Мало-Садовой улочке дом Дурова, оказавшись во время нашествия немцев на фронтовой полосе. Снесло лишь чердак, повалило веранду, и не было у властей после освобождения Воронежа серьезных хлопот, чтобы по-коммунальному расселить в доме несколько бескрышных семей. Госсовету пришлось лишь позаботиться о реставрации мемориальной доски на фасаде, где значилось, что здесь, до самой своей кончины в 1916 году, проживал великий артист русского цирка, и восстановить ворота с калиткой, над которой до войны, по рассказам старожилов, красовалась эмалированная дощечка с надписью: "Кто приходит ко мне - делает удовольствие, кто не ходит - делает одолжение". Эту озорную надпись собственноручно начертал Дуров.

Вот из-под той подворотни и выскочила мне наперерез с заливистым лаем лохматая рыжая дворняга, а следом пушистыми шариками выкатились трое щенят.

             Я приостановился.
- Что это значит? - из распахнутой калитки показалась щупленькая голубоглазая старушка в старомодном кружевном чепце. - На место, Берта Ивановна! Молчать! Ну, зачем же пугать добрых людей?
Я засмеялся:
       - Уж простите вы ее... Косточку свою псина отрабатывает.
       - "Косточку"! - театрально вскинула руки старушка. - Берте Ивановне подавай теперь не косточку, а целую миску варева. Ужасный аппетит! Но я - терплю. Со всей улицы сбегается ко мне эта приблудная публика. Очень уж им, бродягам, хочется иметь хозяина!
Я кивнул на мемориальную доску на фасаде:
- Дух Анатолия Леонидовича, наверное, тут витает?
- Дух... - старушка поднесла худую руку ко рту, и рука у нее задрожала. - Ах, как это верно! Духом этим расцвечено прошлое... Жизнь, молодой человек, - это действительно воспоминание об одном мимолетном дне, который мы провели в гостях. Нет, это не мои слова! Они принадлежат любезному моему сердцу философу Шопенгауэру. А еще Артур Шопенгауэр подметил, что сострадание к животным так тесно связано с добротой характера, что можно с уверенностью утверждать: не может быть добрым тот, кто жесток с животными. Этой добротой и завоевал братьев наших меньших Анатолий Леонидович. И все ищут секрета их изумительной понятливости и покладистости... Ой, да что я так разболталась? Вы, случаем, не радиомастер, которого вот уже целую неделю я никак не могу дозваться? Соседи мои говорят: "Это ваши мыши, Елена Робертовна, перегрызли проводной шнур". Нет, не могли они так нехорошо поступить! Я этих мышат тоже кое-чем подкармливаю. А ведь казус, пожалуй, в том, что отсырел этот шнур из-за прохудившейся крыши. Надеюсь, вы все это профессионально установите.

  Я был вынужден огорчить поклонницу Шопенгауэра, что моя профессия ничего общего не имеет с починкой радио - прохожу журналистскую стажировку в отделе культуры и искусства областной газеты "Молодой коммунар".

- О, жур-на-лист... - протянула она со значением. - Как я давно не видывала вашего брата! А ведь было время, когда корреспонденты валом валили к этому дому. Но Анатолий Леонидович их терпел, хотя и сочиняли о нем всякие небылицы. Развертываем мы как-то одну газеты, а там: "В своем подземелье Дуров прячет нить Ариадны"... Да, наше подземелье со всякими заморскими диковинками действительно производило фурор. Но как мог Анатолий Леонидович эту "нить Ариадны" раздобыть, если она лишь плод древнегреческого мифа?

 Я смотрел на бабусю с изумлением: знала самого Дурова?! Она это заметила, вздохнула:
     - Да, молодой человек, в этом доме мы прожили с Анатолием Леонидовичем целых пятнадцать лет. Мужем был он моим, импресарио... О, какие это были времена!..»

   «… Прошли годы и десятилетия. Судьба хранила усадьбу даже во время войны, хотя фронт в Воронеже проходил как раз по реке, в непосредственной близости, дом Дурова не пострадал. Правда, свои коллекции Анатолий Леонидович из-за стесненности в средствах продал еще в 1913 году. Сам он умер спустя три года и был похоронен в Москве. Но - кто знает, может быть, такова была воля самого артиста - Дуров после восьмидесяти лет отсутствия вернулся-таки к своему очагу, в родовое гнездо».

   Фантастическая, надо сказать, история, достойная великого выдумщика и мистификатора! В 1932 году сносили московское Староскорбищенское кладбище и Елена Робертовна Гертель-Дурова, желая сохранить память о муже, кремировала останки, а урну с прахом привезла домой. Так она и оставалась в опустевшем жилище, позднее по завещанию хозяйки превращенном в музей».

  «И только внучка Анатолия Леонидовича, народная артистка России Тереза Дурова взяла на себя решение непростого вопроса о месте захоронения великого русского артиста. Она выбрала родовое гнездо, место рядом с домом, который он так любил и лелеял, и где теперь музей в его память и улица Дурова. Тереза Васильевна приехала со всем своим коллективом на гастроли в цирк, носящий имя ее славного деда. И тогда же исполнила перед ним долг свой и всех русских людей – похоронила, наконец, по православному обряду во дворе бывшей усадьбы».


Опять  Владимир  Петропавловский (газета «Коммуна»).
  «С этого вопроса я и завел в следующую субботу разговор с  Еленой Робертовной . Скупо выдала она свою автобиографию.
  Родилась в Берлине. Немка. Фамилия по паспорту –  Гертель , имя – Элен. С  Дуровым  познакомилась в Берлинском цирке, где тогда работала с лошадьми. С тех пор с Анатолием Леонидовичем больше не расставалась. Объездила с ним, можно сказать, полмира. Их номер на цирковых афишах обозначался громадным шрифтом: «Арбайт. Пферт. Кловн». То есть: «Работа. Лошадь. Клоун».

   Эта работа закружила Дурова и на тихой воронежской улочке: какие там передышки от гастролей! Купленная двухэтажка – низ кирпичный, верх деревянный – была капитально перестроена. Появилась двухъярусная веранда с витражом, глядящая на прежний преображенный пустырь – на белоснежные античные колонны бельведера, на беломраморную греческую богиню на каменном уступе широкой лестницы. Ступеньки ее сбегали к пышным цветникам, поющим фонтанам, к фантастическому рыцарскому замку с башнями и флагами. По садовым золотопесчаным дорожкам разгуливали пеликаны, павлины, фламинго. Вся эта живая экзотика, включая хрюшек, пуделей, котов и даже крыс, сделалась предметом особой заботы  Елены Робертовны . Она их дрессировала. Некоторые из них потом стали настоящими артистами.

   Немецкое происхождение  Елены Робертовны  было взято на заметку органами НКВД, когда в начале Великой Отечественной войны всех немцев, проживающих на территории Советского Союза, И.В.Сталин решил превентивно отправить туда, куда Макар телят не гонял. На Таштагольском руднике (восточный Алтай) Элен Гертель обязали откармливать свиней.
 
   «Чушки меня обожали, – призналась она мне с улыбкой. – И я их, естественно…» При рудниковом подсобном хозяйстве она и проработала свинаркой вплоть до 1946 года. Счастьем великим считает  Елена Робертовна , что при возвращении в Воронеж ей не пришлось мыкаться по частным углам – горсовет предоставил недавней «зэчке» жилплощадь на верхнем этаже дома  Дурова . По иронии судьбы, этой жилплощадью оказалась та самая гостиная, которая принимала когда-то столько российских знаменитостей».

   «Воронежскому государственному цирку более ста двадцати лет. Он всего на два года моложе московского цирка на Цветном бульваре. Основателем Воронежского цирка является итальянец Максимилиано Труцци, который, приехав в Россию в 1880 году, работал в Московском цирке, куда привез интереснейшие номера: икарийские игры, пантомиму, наездничество. Позднее он основал собственный цирк, построив в Воронеже деревянное здание. Воронежский цирк был одним из крупнейших в провинциальной России, выступать в нем считали за честь многие известнейшие цирковые артисты. Воронежская арена помнит знаменитого наездника и дрессировщика, представителя старейшей династии Андрея Чинизелли, атлета и борца Александра Лапиадо-Королева, гимнаста, акробата и комика Карло Фаччиоли. Последний приехал в Россию с труппой Цаппа. Номер «Римские гладиаторы», участником которого был и Фаччиоли, произвел настоящий фурор и был необычайно популярен у зрителей. Позднее, в октябре 1918 г. Фаччиоли,  Анатолий Дуров , Сазоновы-Орландо организовали в  Воронеже  цирковое товарищество «Кооператив». Впоследствии Фаччиоли был педагогом-тренером, хранителем фондов в музее А.Дурова».

   « Опять угощала меня  Елена Робертовна  ягодным чаем в той полуразрушенной беседке, от которой когда-то опускалась к низине каменная лестница, и смотрела с ее уступа в заречную даль волоокая из белого мрамора греческая богиня».
 
Поблагодарим источник: воронежский журналист Владимир Петропавловский, воронежская газета «Коммуна»(www.kommuna.ru).

   Я привёл здесь выписки из того, что нашёл по интернету про историю цирка в Воронеже, про Анатолия Дурова и его дом-музей. Думаю, что почтенной публике это может быть интересно. Коротенько, этак минут на сорок.
 
  Дело в том, что меня угораздило родиться в середине прошлого века как раз на улице Дурова и как раз в его доме и прожить там первые 4-5 лет с перерывами. Ну, рожался я, конечно, несколько поодаль, в родильном доме под Петровским сквером (как мне потом было доложено), не при помощи какой-то бабки-повитухи, и принесли потом меня маленького и красного в дом Дурова, на первый этаж. Как вы уже поняли из интернет-текста, здесь, а ещё во дворе, по пристройкам, были расселены воронежцы, не имеющие после войны крова над головой.

    Всё было очень тесно. Но тогда жизнь была такая. С первого этажа вела узкая деревянная лестница на второй, где дети, даже, когда научились ходить и ползать, и взрослые из нашего окружения не бывали. Запрет, наверное, был, или пожелание живущих наверху, или нежелание живущих внизу переться туда, куда не просят.

  У нас шла своя интересная жизнь, с гудящими примусами, пьяными скандалами соседей (своего деда я никогда не видел пьяным), заботами, где бы чего раздобыть, детьми, детьми - она только начиналась, а там, в невидимых пространствах комнат и видимом балконе, выходящем во двор, она тихо заканчивалась. Где-то у лестницы на второй этаж висели огромные рога от дореволюционного прошлого, всё же наше остальное, первоэтажное, видится мне в полутьме коридора с одинокой лампочкой, сыроватых комнатах, немного уже присевших в землю и маленькими окнами на свет божий, который проливался внутрь и глядел, в свою очередь, на толкотню людей, железные кровати, табуретки, сундуки, тазы и вёдра, горшки, поднимающийся пар от частой стирки белья и невозможное желание убежать от всего этого куда-нибудь на воздух. Может, поэтому мы с бабушкой любили ходить в гости?

  Быстренько, быстренько отыскать свои чулки, полосатый лифчик к ним, ботинки, всё завязать, застегнуть. Молодой читатель и не знает вовсе, что колготки существуют вовсе не от сотворения мира. Они появились несколько позже и сразу вошли в славную когорту дефицитных товаров. Господи, сколько потрачено времени, нервов для отыскания этих простых детских колготок, мяса, колбасы, полиэтиленовых пакетов, когда я приезжал в Москву в командировку с чисто научными целями (сейчас в Баку пакеты чуть ли не насильно дают бесплатно с любым, даже самым незначительным товаром, а в России по старой памяти («хоть в чём-то урезать!») выкладывают товар прямо на прилавок («хочешь, купи пакет, а нет – иди вон»). А в пятидесятые и, как говорят несколько более молодые жители Земли, в шестидесятые годы, и девочки, и мальчики носили чулки с лифчиками. «А где мои горячие штаны?» - я почему-то называл красные штаны «горячими». Вернее, «голячими», так как «р» я тогда не выговаривал. И потом рассказывал, как анекдот, с высоты освоенного звука ситуацию: «Я говорю папе и маме: «Мне жалко». А они мне: «Кого тебе жалко, Юрочка?». А я им опять: «Да нет, мне жалко». И долго так они не понимали, что меня надо немножко раздеть и охладить. Видать, в отличие от деда с бабкой, которые прошли со мной всю гражданскую, родители отставали в лингвистических познаниях детского языка.

  Бабушка всегда помнила обо всех своих родных, близких знакомых. Когда-то родные теснее друг за дружку держались, не то, что сейчас. Потом, когда мы переехали на Динамо, а бабушка была парализована и дальше пятидесяти метров обычно не ходила, на все праздники, или так, люди приходили к нам.) А раньше колыхались мы с бабушкой наверх к остановке, садились на дребезжащую «чепуху», так мой первый сын называл старые трамваи, и ехали куда-нибудь на другой конец города к какой-нибудь Раечке, живущей в уцелевшем среди развалин старом доме, с целью обмена женской информацией. А она очень важна, эта женская информация! Как бы чего не упустить-пропустить!

   Наверху жили (это я насчитал по появлению действующих лиц на балконе или пробегающих по улице)  важная пожилая дама - Елена Робертовна (имя я с двух-трёх лет запомнил на всю жизнь; мне не надо было потом говорить:  «А ты знаешь, как звали ту женщину, на втором этаже?»), старенькая  благообразная женщина-помощница по имени  тётя  Поля  (я их запомнил сразу обеих, сидящими на балконе и, возможно, пьющими чай – что же ещё на балконе-то делать!?), а из пробегающих подскакивающей походкой по нашей подскакивающей улице – невысокий немолодой  мужчина  в какой-то несуразной для нашей улицы одежде, может, в крупную клетку, разных кричащих цветов, с растрёпанными рыжими волосами, с тростью – Карлуша.
   Я сейчас понял из интернета, это был Карло Фаччиоли. Да и мне, когда я спустя многие годы пару раз побывал в доме-музее, подтвердили: «Да, действительно, был такой человек по имени Карло, Вы ничего не напутали». Мне почему-то кажется, что он не переодевался после представления (цирк-шапито ведь недалеко был, надо было пройти всю недлинную улицу Дурова, потом подняться в гору, потом немного влево по проспекту Революции до Первомайского сквера и всё, ты дома). В общем, мой фотоаппарат памяти запечатлел дам на балконе и подскакивающего к дому в клоунской одежде Карло. Скорее всего, Карло после смерти Дурова через какое-то время стал неофициальным мужем Елены Робертовны. Я об этом ничего не знаю или не помню. Только как иначе объяснить присутствие в течение многих лет, правда, не постороннего, на всю жизнь связанного с цирком, мужчины в доме?

   Как уже было доложено, нас в доме и во дворе Дурова было несколько семей. Наша – дед Вася за главного, слесарь мастерских военного округа. Совсем рядом, надо было подняться в горку, на проспект Революции и направо. Тут, над обрывом, за деревянным забором, во дворе стояли приземистые деревянные тёмно-серого цвета прокопчённые сараи-мастерские. Ворота были открыты, без охраны. Это главное, трёхэтажное что ли, красного солидного кирпича здание округа за высокой чугунной оградой, с высокими окнами, внизу закрашенными, по другую сторону проспекта, охранялось, туда уже просто так не проскочишь. Да и чего там делать-то! Ничего интересного! К деду я иногда ходил в гости поглядеть на тиски-молотки-ножницы. Обед я ему, что ли, носил? Не помню, совсем малявкой был, отпускали одного.
 
   Кроме чисто слесарных обязанностей, у деда была важная миссия в военном округе, за что его ценили и выделяли: он мог открывать замки, если какой начальник из красного здания по пьяне ли, по нерадивости ли, или по тому и другому вместе, вдруг оказывался без ключа от наиважнейшего сейфа с военной тайной. Сами понимаете, чем растеряхе это грозило от начальника с ещё более важнючей военной тайной. И какая радость была, когда дед в очередной раз, помучившись, открывал какой-нибудь отмычкой треклятый сейф! За это деда иногда гладили по рано облысевшей, как и у меня, голове, награждали грамотами. Кроме того, он занял третье место по шашкам по всему округу! И опять дали грамоту! Зимой дед ходил в белом военном овчинном полушубке, валенках, стёганых зелёных штанах-галифе. Когда мы переехали на «Динамо» у меня были солдатские лыжи, несколько толстых лыжных палок (ну, очень толстых: из одной я потом при помощи деда сделал клюшку), две-три пилотки солдатские и офицерские, два кожаных коричневых шлема с мелкой завитой шерстью внутри и длинными-длинными свисающими широкими ушами (то ли лётчиские, то ли танкистские), очень хорошие. В пилотках и шлемах я ходил по улице. А вы говорите грамоты-грамоты!

   Дед, как мог, бился, добывая работой, мелкими поделками для людей всяких там совков, кочерёжек, вёдер, духовок, леек - хлеб насущный (а также пряники-камкА, конфеты  «Василёк» и «Ромашка»!), бабушка держала меня и дом, мама была на Севере.

  Что за «пряники-камкА»?   Пряники и молоко я потреблял в любое время суток! Просыпался ночью и, не открывая глаз, требовал: «Пряников-камкА (молока)».

   Непосредственно самыми близкими нашими соседями была семья милиционера Зацепина с такими же сопливыми, как и я, детьми, только помельче. Меня-то мама родила весом в 4.600 кг, по тем временам крупноватого, так я всю жизнь и остался несколько крупноватым. А Павлуха Зацепин, коего судьба назначила быть моим первым другом в этой жизни, был на голову ниже. К Зацепиным (у них шла такая же кутерьма, как и у нас, только похлеще) я наведывался как к себе в вотчину, без стука, смотрел, как отпрыски получают удовольствие, стоя втроём в детской кровати и слабо раскачивая её, мне это не нравилось, я тоже туда залезал, и тогда начинался шторм на море, кровать трещала, Зацепины взвывали, размазывали сопли, звали старших, чтобы те меня поскорее убрали. Жаль, что этот шторм потом потихоньку ушёл из моей жизни – я стал воспитанным, много думающим об удобстве других. Думать о других – конечно, неплохо, но, когда при этом забываешь о своих интересах, жизнь получается как бы вприглядку. В общем, я стал философом.

   Из других счастливых затей помню как-то: запихивание Павлухой очень интересного блестящего металлического шарика к себе в ноздрю, потом переставание процесса быть только интересным, потом вой, опять сопли из другой, свободной ноздри, подключение взрослых, и не только своих, для извлечения шара, общий переполох, потом разбор полётов с папой-милиционером, который дома отдыхал от гнёта закона и не особо заботился о соблюдении разных конституционных свобод граждан на подчинённой ему территории, так что у Павлухи рано развился живой интерес не только для его ноздрей, ушей (так рано познавших всю подноготную прелесть русского языка), но и для попы. Надо сказать, что, проявляя солидарность с Павлухой, я не особо сильно отставал как в языковых, так и телесных познаниях. Залез как-то обеими ногами в только что принесённые бабушкой вёдра с водой. Зачем? Не знаю до сих пор. Что было потом, остаётся только догадываться. А ремни тогда были тяжёлые, длинные, из толстой кожи.

   Маленькое отступление от ремней. Всё это я пишу по памяти, которая отложилась тогда, почти пятьдесят лет назад. Я хочу (во всяком случае, пока хочу) писать так, как помню, потому ежели начну возиться с историческими источниками, то получится  не я, а кто-то другой, больше знающий и понимающий.  А от кого он это услышал тогда, в пять или десять лет? Впрочем, мы ещё подумаем об этом, а пока хватит. Вообще, люди, постарайтесь хоть немножко поучиться на чужих ошибках! Как я сейчас кусаю локти, что когда-то не слушал или не слышал как следует дедушек и бабушек, отцов и матерей, когда они что-то рассказывали. А рассказать, уж поверьте, им было что! Да, они что-то и не считали особо интересным, нужным для запоминания: всё ещё цело было, вот оно – рядом, можно рукой дотянуться. На жизнь хватит. А младшим, поди, и не надо это.

   Вредила простонародная деликатность. Ну, не считает себя человек героем, достойным описаний Гомера. Вот, есть у простых людей деликатность, какая нам и не снилась.
   (Вроде, как я себя уже выделил из простых. Лучше сказать, я не простой и не сложный. Я – свидетель тех дней. Философ).

   Деликатность не по каждому поводу, правда, в народе бывает. Бывает, и грубость тут же встретишь. Но не в пограничных зонах добра и зла. Это я говорю о нормальных людях. Не о тех, кто за нормальное отношение платил поджогами, грабежом, разбиванием, вспарыванием. «Бессмысленный и беспощадный». Во время войны такое же частенько происходило на освобождённых территориях в Восточной Европе: били люстры, вспарывали перины, резали картины, тонули в вине. Для чего? Понять-то людей, шагающих по войне, можно, но, по-моему, чаще это были люди, которых понять нельзя.

   Вдруг произошло событие, которое на чуть-чуть свело меня с дамой из заоблачного второго этажа, Еленой Робертовной.
   Во дворе нашего дома жили ещё соседи - Сухоруковы, тоже на первом этаже, но другой вход, с другой стороны от балкона. Я к ним как в вотчину не заходил. Живут и живут себе. Я их не трогаю. Была ещё одна семья, кажется, чисто женская, с интеллигентским уклоном. Они жили в глубине двора в какой-то хитрой постройке, там надо было как-то почти под землю опускаться - как за Эвридикой, мне это вспомнилось из-за девочки, которой я, как и многим девочкам после, симпатизировал. И всё. Длительного общения не получилось, как и с одной Мальвиной (назовём её так), когда мы уже жили на Героев революции, потом расскажу.

   Сухоруковы были куркули, не пролетарии. Их запомнил я на всю жизнь. И ещё лет пятнадцать после этого я не мог переносить запах палёного. Мне становилось невыносимо, и от этой невыносимости в памяти нельзя было убежать.

   Ходили мы с Павлухой и кем-то ещё внизу по саду как всегда, осматривали вечные и полувечные достопримечательности: стеклянный пол на веранде над садом, остатки фонтанов, статуй, грядки-деревья и вдруг услышали нечеловеческий визг наверху. Мы подскочили и увидели, что по двору с метровым ножом бегает за обмирающей от ужаса свиньёй один из Сухоруковых. И никак они поймать её не могли. А потом поймали и стали резать у всех на глазах её живот….От этого вида в страшном смятении мы забежали в дом, а внутри, наверху на лестнице стояла Елена Робертовна, она тоже всё слышала, видела нас и позвала к себе наверх. Так я в единственный раз оказался на втором этаже. Окна были закрыты, но и так сквозь них пробивались крики, а потом поплыл противный жирный запах, который очень долго преследовал меня.

  Елена Робертовна постаралась нас отвлечь. Видя, несмотря на моё свинское состояние, что мне интересно (я понял тогда, несмотря на свои 3-4 года, что это судьба даёт не каждый день), дама водила меня по комнате, показывала, рассказывала. Я, чучело гороховое, сейчас ничего не помню. Только стеклянную или хрустальную урну. Елена Робертовна подвела меня к ней и сказала, что это прах Дурова. Я этого не понимал. Она мне объяснила, что тело сожгли, а сюда насыпали пепел. Не помню, сколько мы у неё были. Довольно долго. Пока всё внизу не утихло. Час. Два.

   Потом Елена Робертовна выделяла меня среди сопляков. Когда мы переехали на Героев революции (почему-то вначале напечатал «перешли», может, так и было: как Суворов через Альпы, так и мы по берегу вдоль реки пешком, а дед, наверное, что-то возил на каких-то транспортных средствах), я первое время сильно скучал, пока у меня не появились Маленькая речка, Вовка-Цыган, юннатские бугры, и ходил сам в гости к дому Дурова, к деду Сене - Семён Семёнычу, родному брату моего деда.

   Деда Семёна дом стоит следующим за домом Дурова, в горку по этой же стороне, через маленькую дорожку. Долго стучал в калитку (сам не мог достать до щеколды), шёл по дорожке за дедом Семёном – слева высокая стена почти двухэтажного дома, справа лилии, георгины. (Говорили, что дед Семён перед уходом от немцев ходил вокруг дома с иконою – вот дом и остался цел.)    Поднимались по лестнице на крытую веранду, потом шли на половину деда. Дед  уселся за стол у окна. Я сбоку, на табуретке. На кухонном столе с клеёнкой стояло маленькое блюдце, в котором на донышке блестело что-то жёлтое. Дед Семён взял маленькую ложку, царапнул ею по блюдечку, отправил в рот, зажмурился. Спросил: «Знаешь, что это такое?» - Я не знал. – «Мёд, это называется», - сказал дед. Облизнул ложку. Я смотрел, не мигая. Дед отломил кусок чёрного хлеба, макнул его в блюдце, дал мне попробовать.

   В другой раз, когда я пришёл, мёда не было. (В детстве я почему-то связывал людей с какими-то разовыми событиями и был, как собака Павлова с её рефлексами. После того как, приезжая к нам в гости из Москвы, сидя у окна за столиком с лампой под абажуром, наполовину раздвинутыми занавесками мягко подплывающего к перрону купейного вагона в середине состава (а впереди проскочил пыхтящий, страшный, усталый, но сильно интересный паровоз с красной звездой на пузе), родная сестра мамы, тётя Шура, два раза подряд дарила мне бегающие и стреляющие искрами заводные танки, я очень горевал на третий раз, когда танка в её руках не оказалось. Тётя Шура очень удивилась моему вопросу: «А где танк?» Я-то думал, что других мыслей в её голове и быть не может. В общем, приезд  в третий раз тёти Шуры не принёс для меня ничего чистого и светлого.)

  Дед Семён повёл меня вниз, во двор, пошли налево, мимо яблонь, к сараю, и под крышей там были сложены удилища. Наверное, лет двадцать лежали. Пожелтели все,  почернели. Они были из длинных, слегка согнутых веток орешника, с по-деревенски обмотанной вокруг них леской, поплавком из свёрнутой в два раза куги и воткнутым в неё крючком. Дед хотел мне подарить удилище. Но я заприметил среди орешника одно бамбуковое и попросил его. Дед покряхтел, посопел, достал, осмотрел, наконец, расстался с ним мысленно и практически. На нём лески не было, то ли потом дома мне шпагат кто-то привязал, то ли сразу оно со шпагатом вместо лески было; на него вскоре я и поймал первую рыбку на Маленькой речке. И  счастливый, я пошёл в тот раз домой не с пустыми руками. До этого много мне дед Семён рассказывал рыбацких историй, случившихся с ним на Белозёрке и Битюге задолго до моего рождения. В комнате у него висела большая фотография, когда он был в два раза моложе, в лодке с охотничьими и рыбацкими трофеями. Это он поселил в мою душу яд таинственных странствий у воды. Это с ним я пятиклассником оказался на угасающем хуторе Белозёрка, в трёх километрах от Тойды. Но тогда там ещё стояли, плескались лодки в затоне, у плетня, отгораживающего сад; бывали и жили рыбаки: на костре, у старой берёзы, под вечер варили уху; в нескольких избах доживали одинокие женщины, оставшиеся без мужиков и света. Электричества там никогда и не было, а вот, мужики-то были. Сейчас ни лодок, ни изб, ни старого сада – пустое раздраконенное место закрыл двухметровый бурьян. Только шумят вётлы по-старому и сыплют дубы осеннюю золотую листву на тихую воду Белого озера, уходящего через протоку к Битюгу, где на том берегу останавливаются иногда на потоптанной траве подъезжающие издалека на машинах или в байдарках новые рыбаки из новой жизни.

  Когда заходил во двор дома Дурова, Елена Робертовна с тётей Полей сидели на балконе. Я подходил поближе, кланялся (не помню, откуда это взялось, может, изнутри?), говорил: «Здравствуйте, Елена Робертовна! Здравствуйте, тётя Поля!» Они улыбались, Елена Робертовна перевешивалась через балкон и спрашивала меня о том, о сём. Я ей всё описывал про наше новое житьё. Так и запомнил: дамы на балконе, урна с прахом, коричневая лестница на второй этаж, над нею огромные рога и одинокая тусклая лампочка в подслеповатом коридоре.


                ПОСЛЕВОЕННЫЙ  ВОРОНЕЖ.

       Всё ещё было свежо, всё пахло обгорелой войной, куда ни повернись. Немцы были в Воронеже, но недолго – несколько месяцев, и занимали правобережную часть города. А за рекой, на левом низком берегу - наши.

        Поселялись немцы во время оккупации и в доме Дурова, предварительно выкинув всё ненужное по их мнению. Так из кучи разных вещей, выброшенных во двор, кто-то из наших взял подшивку дореволюционного журнала  «Дивертисмент» за два года, выпускавшегося в Одессе, с дарственной надписью редактора Бродского Анатолию Дурову. Этот журнал освещал гастрольную и скандальную жизнь артистов варьете, цирка, борцов, авиаторов, куплетистов. Помещал большие фотографии. Журнал бабушка хранила в сундуке, потом он перешёл ко мне. Почти весь его я перечитал. Теперь уже много лет существует музей Дурова, а я не знаю, что делать. Это и память об истории моей семьи, и вещь Дурова. Где ему будет веселее? В музее, куда в наше время почти никто не заходит, лежать под стеклом или достаться любопытным глазам какого-нибудь моего потомка?

     Сказать по правде, мой младший сын (ему 18 лет) почти ничего не прочитал в жизни. Старшему  -  34 года, и он до сих пор много читает. Если считать, что многое из нашего поведения обязано книгам, тогда совсем непонятно, откуда взялись нравственные нормы у младшего. Только от словесного общения с родителями, другими людьми? Много ли в словесном общении мы сейчас уделяем воспитанию?

 И это ведь не только у моего сына – нелюбовь к чтению! И лезет в голову разная крамольная мысль (не приведи, господи): «А вдруг уже чтение новому поколению не надо? Вдруг все этические нормы уже закрепились в генах и будут передаваться? А если литература, кроме воспитания и знаний об окружающих нас вещах и людях, ещё в остатке  может дать только понятие красоты, то почему новое поколение не может извлекать эту красоту из более подходящих на его взгляд вещей, может быть, кажущихся ужасными для нас или примитивными?»  Да, для нас, старших – это жуть. Но ведь пока наша жизнь двигается именно так. «Он рыться не имел охоты в бытописаниях земли…» «… и полку с пыльной их семьёй задёрнул траурной тафтой». Но с девочками гуляет. Слава богу, хоть это…
 
   Всё-таки вернёмся в середину 50-х. Как говорил мой дедушка Вася: «В трудное время конца 42-го года Сталин сказал: »Дальше Воронежа ни шагу!». И немца здесь дальше не пустили, так и остались на левом берегу наши, на правом – они. Наверное, могли они обойти в этом месте с юга Москву, она ведь не так далеко – ночь на поезде. А зимой 43-го немца прогнали. Тогда от Воронежа мало что осталось. Это и в кинокартине «Судьба человека» по Шолохову можно увидеть, это и я ещё застал. До начала или середины 60-х почти в центре города, можно было увидеть и потрогать развалины большого дома, я всё время мимо него ездил на трамвае или автобусе в центр и обратно, к стадиону «Динамо». В здании потом, используя уцелевшие стены, сделали ремонт, и разместилась швейная фирма «Работница». Разбомблённую областную больницу оставили так, в назидание потомкам, а рядом выстроили новые корпуса. В парке культуры и отдыха и в прилегающих лесных массивах у стадиона «Динамо» до сих пор полно  полузасыпанных грунтом и листвой ям от землянок. Сам я, пионером собирая вместе со всей школой металлолом по дворам старых окрестных домов, не один раз видел надпись на заборе краской: »Проверено - мин нет» и рядом: звание и фамилия солдата-сапёра.

   В начале 50-х, когда есть особо было нечего, жители Воронежа получили под огороды какие-то пустующие участки на окраине, в сторону юго-запада, за Чижовку что ли, и вот потянулись туда трамваи с огородниками. Я, конечно,  сижу у открытого окна, болтаю недостающими до пола ногами: деревья, деревья, развалины. Тепло, солнце сквозь деревья, ветерок летний, ласковый. Может, даже в матроске. Эх, матроски у меня были! С якорями-воротниками да бескозырки с ленточками! «Я моряк красивый сам собою…» - Одна из первых моих любимых песен…

   Мне казалось, что долго ехали. Помню, что я стою, бездельничаю по малолетству на поле, а вокруг народ в согнутом положении землю расчищает. А она вся в осколках. Поле всё открытое, далеко-далеко видно. И, как обычно, наверное, надо было на этом открытом пространстве атаковать и занимать. По-моему, и у военных наших всё, что и у гражданских, только ещё больше, насчёт бюрократии было. Вот, сказано так и никак иначе! Боялись ослушаться. «Лучше солдат положим, а буковку приказа обсосём и обсосанную начальничку принесём». Наверное, жестокие бои были. Говорю так, потому что, ну, сколько я мог сделать шагов там, ну, два-три и сразу взглядом упирался в хвостовое оперение мины или ещё что-нибудь интересное. Дед мне особо не давал забавляться с этим: мало ли что. Домой ничего я из трофеев не привозил.

   Не знаю, что у меня в голове крутилось, но, идя с бабушкой году в 53-м, 54-м мимо Чернавского моста через реку Воронеж, спрашивал её: »Бабушка, а ты помнишь, как мы под мостом в бомбёжку прятались?» Удивлял я иногда взрослых, в тупик ставил.

                БАБУШКИН  СУНДУК.

 Потом, постарше, уже, когда мы жили на «Динамо», я иногда залезал, пользуясь хрущёвской оттепелью, в до этого бывший неприкосновенным бабушкин сундук. Под её чутким присмотром.  Там было несколько картинок и фотографий от дореволюционной жизни, подшивка Дивертисмента, одна книга религиозная (бабушка читать и писать не умела), медали и грамоты деда, одежда от всех времён и на все времена, вплоть до самого последнего, старые, никому не нужные, кроме меня, деньги.

  Медали и деньги я потихоньку растащил, заиграл, когда-то все надписи знал наизусть. Забыл теперь. Помню только медали «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией», «За победу над Японией» (мама успела захватить чуток  в 45-м), значок «Отличный пулемётчик». Может, читатель не знает о том времени, когда люди стали больше смотреть на свои награды как на побрякушки, потому что за ними ничего не было от государства. Отвоевал и отвоевал, занимайся своим делом. Даже стесняться стали. Льгот тогда фронтовикам не было. Да, и откуда им было взяться, если почти в каждой семье тогда был фронтовик, а вся страна жила не сладко? К 65-му году только произошли изменения, к 20-летию Победы. Но о них в другой раз.


                ИНВАЛИД  НА ДЕВИЧКЕ.

   Недалеко от улицы Дурова, но и не особо близко, так же по-над речной долиной лежал старый небольшой рынок - Девичок. Его так назвал народ потому, что где-то за забором рынка, в сторону реки, раньше был девичий монастырь.

   Вообще по-над рекой в Воронеже, по правому берегу, так и шла почти нескончаемая полоса полуобитаемых, полуброшенных  полуразвалин из красного старого кирпича: монастырей, церквей, колоколен.

  (Кое-где их смогли приладить под какие-то заведения типа складов, небольших контор, кое-где бросили так, зарастать мхом и бурьяном. «Их моют дожди, засыпает их пыль…». Нигде я не помню, чтобы из церкви, переделанной для мирских целей, у людей получилось что-либо путное. Какая-то убогость, ущербность. Невысказываемая виноватость. В Москве тоже видел, как ютятся геофизики в церкви (кажется, это было на Ново-Басманной). Как будто в эвакуации. Можно вспомнить и здание, где работал Новосельцев со товарищи в «Служебном романе». Помните ощущение? Как на вокзале, хотя там это не была церковь).

   Кладка этих красных кирпичей была очень крепкая. Как-то в 9-м классе меня и ещё товарища в начале лета, когда школа собиралась выезжать  под Воронеж, в палаточный лагерь на речку Усманку, в сосновый бор (раньше была такая неплохая традиция – выезжать 6, 7, 8 классам в лес, пожить с недельку в палатке, и нас, троих из старших классов, взяли за помощников: остальные поехали куда-то в колхоз трудиться, а мы должны были следить за порядком, днём собирать по лесу дрова для костра, а по ночам, пока малышня спит, у костра дежурить, слушая песни вдруг невесть откуда свалившейся на бедную советскую голову круглосуточной радиостанции «Маяк» по первому транзисторному приёмнику «Атмосфера». Прямо всё тебе, один в один! И «Маяк», и «Атмосфера»! Как здорово разносились по тихому лесу позывные «Подмосковных вечеров»! Это же целая эпоха была в то советское время (по крайней мере, для меня): над водой, через прозрачный жёлтый свет сосен, на несколько километров, с какой-то невидимой базы отдыха летят как лебеди «Подмосковные вечера» и долго-долго тают в дымке! «НЕ слышнЫ в са-дУ дАже шО-рО-хИ…» А через полчаса: «Так, пожалуйстА, будь добрА-А-А…». А ночью как хорошо сидеть у костра и знать, что где-то ещё и диктор не спит и рассказывает тебе что-нибудь или крутит тебе то Магомаева (полно! ну, например: «Шагает солнце по бульварам, сегодня солнце влюбленО!..»), то Татляна («К солнцу я ладони протянул, ветру озорному подмигнул и в глаза твои я заглянул – ХОРОШО!»), то Кристаллинскую («Долго будет Карелия сниться, будет сниться с этих пор – остроконечны ели-ресницы над голубыми глазами озёр…»), так вот учитель труда попросил взять лом и пооткалывать несколько кирпичей в старой разрушенной церкви рядом со школой. Мы не смогли отколоть ни одного целого кирпича. Даже половинку! Такое ощущение было,  что место сочленения кирпичей было ещё крепче, чем сами кирпичи.

    По периметру Девичка, где не было каких-нибудь строений (одноэтажных, вросших в землю магазинов с низкими дверями, обитыми вылезающей ватой с рваным дерматином; каменного, с облупленной штукатуркой, туалета, расположенного на самом взгорке, с пропахшими на всю жизнь своими кислыми закоулками, зелёными от плесени и постоянно вытекающей мочи, куда даже в светлое время не всегда осмелишься зайти, разве уж совсем приспичило), шёл деревянный забор, у рынка были ворота, которые на ночь закрывали, и рынок оставался доживать свою тихую ночную жизнь с голубями, воробьями, мышами.

   Наше хождение на рынок с бабушкой заключалось в покупке в магазине пряников, молока, конфет «Василёк» и «Ромашка». Прилавки с козырьками самого рынка обычно были пустыми. Только ветер гулял.

   (За конфетами и пряниками мы ходили ещё на Батуринскую улицу, ближе к Чернавскому мосту. Как-то, когда я решил, что могу и сам с усам пойти с приятелями к тому магазину, меня дома выпороли. Уж, не помню, когда меня первый раз. А в тот раз я отчаянно кричал: «Бабушка! Не буду больше на Батуринский город ходить!!!»).

   Рядом с рынком продавали ещё керосин, без которого в ту пору было ни туды, ни сюды – у всех в прихожках, коридорах шумели примусы (это что-то вроде паяльной лампы, только с треножкой для сковородки или кастрюли). Почему в коридорах? Потому что шум и запах гари могли убить чьё угодно существование! (Это уже потом, через несколько лет появились более безопасные, тихие, но тоже работающие на керосине керогазы). А чистка засорившегося сопла, откуда должен вырываться керосин в смеси с воздухом, но почему-то не вырывается! Были для этого специальные жестяные полоски с зажатой на одном конце тонкой стальной проволочкой, торчащей в обе стороны. Выбирай любую и шуруди, шуруди в примусе, пока не отгонят за излишнее усердие. «Нет, бабушка, кажется, опять засорился!»

   Итак, я уже знал, что такое Девичок. Как-то ребята постарше позвали меня, Павлуху, ещё человека три, дразнить безногого инвалида на Девичке. Ног у него совсем не было. Сидел на низкой каталке с подшипниками. В руках такие специальные колотушки, обмотанные тряпками. Он ими об землю толкался. Дразнилка была такая: «Хромой, хромой, пошёл домой!». Он замахивался на нас, мы со смехом убегали, прятались за углом, чтобы через несколько минут опять выскочить с криками. Домой потом возвращались победителями: «Славно мы сегодня…».

   До сих пор мне перед собой стыдно. Видать, душа тогда ещё только просыпалась, в коконе была. Правда, я вскоре перестал дразнить. На третий или четвёртый раз. Я тогда задержался рядом с инвалидом. Стою, разглядываю его согнутые полроста, его большое лицо на уровне моего маленького, встретился с глазами. До этого ведь была какая-то карикатура, а не человек. Мы и не думали, что это человек. Просто нечто, которое можно дразнить, которое злится, замахивается, от этого немножко страшно, весело, но можно быстро увернуться и убежать. Как сейчас на компьютере режут, убивают, стреляют – всё для своего развлечения.

   Ребята убежали, а я нет, хоть и немного побаивался. Возможно, что в тот раз я уже не дразнил, просто потащили за компанию. А мне это развлечение уже было почти невмочь. То ли кто сказал из прохожих, то ли сам понял. Неужели, чтобы прийти к жалости, доброте, надо через это пройти?

   Инвалид мне сказал: «Брось их. Они дураки». Он был лет тридцати, лицо побито осколками. И я с ним согласился. Можно простить людям, когда они не ведают, что творят.
  Ещё и занятий особых не было. Улица. Улица. Вся жизнь моя тогда с товарищами проходила на улице. И зимой, и летом, в любую погоду – мы на улице! Не был я тогда домашним мальчиком, только иногда смотрел на себя как бы со стороны.

  Наискосок от дома Дурова, на горке, был дом, крепенький так из себя, с хорошим двором, с ребятами из которого нам строго-настрого запретили играть. А ребят там было много. Было бы веселее. Почему запретили? Часто пацаны, кто постарше с этого двора, отправлялись в тюрьму. Даже не знаю, где они промышляли и как. У нас-то событие было, если уже Чёрный Ворон за кем приедет.   

  Что ещё из занятий помню? Прыганье в какую-нибудь песчаную яму с обрыва, качание на прикованных лодках на реке, походы и стояние в ожидании перед разными местами, где по нашим предположениям водится нечистая сила: кирпичный колодец под землю рядом с водокачкой, закрытая решётчатая дверь в подземелье, сооружённое когда-то по замыслу Анатолия Дурова в саду, на спуске к реке.

   Из подземелья всегда тянуло сквозняком, таинственным, гораздо более нас знающим. Мне сказали, что далеко в черноте подземелья жили, а, может, и до сих пор живут звери. И вот мы подолгу стояли там и прислушивались, не зарычит ли кто. Иногда даже слышали какие-то вздохи.

   А мимо водокачки я всегда шёл с опаской, потому что чётко знал и верил, что там, под землёй, в незакрытом люке, где шумит в темноте вода, точно кто-то сидит и только и ждёт момента ухватить тебя (уже потом, я подумал, что взрослые, чтобы как-то обезопасить моё хождение абы где, понапридумывали мне всякой всячины, чтоб я туда особо не лез близко), но тогда водокачка для меня была особым достопамятным местом, и я бы не хотел, чтобы его не было. Я тогда эту чёрную свистящую яму и не связывал происхождением с водокачкой. Просто рядом. Вон - водокачка, а вот тут – неуёмная, шумящая весь день и ночь под землёй нечистая сила! Как же я её звал? То ли баба-яга, то ли чёрт? Ушло из головы.

   Как же без нечистой? Всякий раз, после того, как мы перешли жить с улицы Дурова на Героев революции, к «Динамо», и я, скучая по старым местам и товарищам, шёл в гости, по лугу, вдоль реки или обратно, я убирал шаг, потихоньку приближался шуршащим песком к шумящему месту у водокачки и сбоку заглядывал в тёмный колодец, готовый в любой момент (так мне казалось) отскочить в сторону и убежать. И другим не забывал говорить про местную нечистую достопримечательность. Мой старший сын, будучи примерно в таком же возрасте, когда мы плавали в лодке по Тихой Сосне под Острогожском, сразу мне поверил, когда я показал на особое местечко и сказал, что здесь выплывают русалки. А река Битюг, за сто километров от Воронежа? Заросшая тёмными дубами, травой, камышом, кувшинками, лилиями, с быстрыми протоками, с торчащими чёрными стволами-утопленниками, водорослями змеёй струящимися, с проскочившим и опять спрятавшимся за кроной дерев или бегущими облаками солнцем – и опять потемнело, только жёлтая листва крутится на загадочной воде, прошелестело, прошептало и опять тихо…. Разве не отсюда всё пошло?

 
                ВОЛОДЯ.  ПЕРВЫЕ  КНИЖКИ.             

    Володя был, как бы сейчас сказали, продвинутым молодым человеком и, по совместительству, внуком деда Семёна и моим крёстным отцом. У него в доме я впервые увидел коньки. «Ножи», - сказал он: »Беговые». С ним я запускал первого воздушного змея. Лет в 12-13 он читал книги под одеялом с фонариком, о чём мне говорили мои родные больше с восхищением, чем с осуждением, всё же предостерегая меня от этой кривой дорожки: можно зрение испортить.

   Так оно впоследствии и вышло. В институте Володя стал носить очки, а я не стал читать под одеялом и до сих пор не ношу очков. Как говорил Альберт Эйнштейн, пользоваться двумя кусками мыла: одним для умывания, другим для намыливания помазка во время бритья – слишком сложно для него. Я пошёл по стопам великих и не предавался материальным изыскам, как–то: одеяло, фонарик (где его ещё возьмёшь-то?), запрещённая литература. То, что давали, то и читал. А давали мне не так много.

   Одной из первых книжек, увиденных мной, была огромная книжка «Дюймовочка». Мама Володи, тётя Катя, почему-то посадила меня на пол (наверное, так было безопаснее для тяжёлой книги)  на своей половине в доме деда Семёна и разрешила тихо-тихо перелистывать листы. Читать я  научился до школы, но тогда ещё не умел. Зато там было полно картинок! И я их уже и так, и сяк разглядывал, пока не забрали книгу, сказав, что для первого раза достаточно.

   В нашей квартире на улице Дурова у меня книжек не было, я их не помню. Была
одна древняя толстая книжка небольшого формата со сказками Андерсена, но она
ещё была не моя. 

                ЦИРК.

   Много любви у меня в раннем детстве было отдано цирку. Только кто меня водил,
как покупались билеты – ничего не помню. Не исключено, что здесь был замешан Карлуша в бытиё наше на улице Дурова. Может, он приносил билеты или контрамарки, и мы, Свистовы (дед, бабка и я) да Зацепины топали радостные в сторону цирка. (Я себя долго называл Юркой Свистовым, по фамилии деда, пока не поехал в Баку, не обрёл отца, не пошёл в известную в городе 134-ю школу.)

 Шатёр летнего цирка-шапито возлегал в центре уютного Первомайского сквера с узорной чугунной оградой, где когда-то стоял огромный собор. Это я уже потом про собор узнал, ныне собор опять отстроили на старом месте. А брезентового шатра  цирка теперь в Воронеже не увидишь: уже довольно давно, совсем в другом месте, построено здание зимнего цирка. И всё.

   Наверное, это было правильно - построить для зимнего времени цирк и восстановить храм, но очарование летнего сквера (да он и зимой хорош был) с высокими старыми деревьями, с сидящими на них постоянно разговаривающими воронами, с широкими аллеями, посыпанными песком вместе с толчёным красным кирпичом, с женщинами в белых фартуках, продающими в медленно темнеющей теплоте лета из холодильных ящиков самое любимое на свете мороженое – эскимо или пломбир в вафельных стаканчиках и прохладительные напитки, открываемые с глухим стуком бутылок и звонкостью катящихся крышек – всё для почтенной публики, гуляющей и толкущейся у входов перед представлением или вышедшей в антракте на воздух из горячей духоты (небо уже серьёзно потемнело, далеко за оградой бегут в город и из города к окраинам экипажи, ходят далёкие потусторонние люди), а здесь – крутится своя, ни на что не похожая жизнь, надо только чуть-чуть вздохнуть, отдохнуть от гремящей музыки, эквилибристов, акробатов, фокусников, нахально-противных криков самых любимых мною людей в цирке - клоунов, а потом с новыми силами поспешить к арене, потолкаться в проходах (господи, боже мой, где же мы сидели?), подняться на своё место, посмотреть по сторонам в этом ярком свете,  потесниться с соседями и всё ждать-ждать, слушать нехотя затихающий людской гул, вот последние рассаживаются, темнеют лампы общего света, прожектора только на занавес - когда же оттуда выйдет дядя с громовым голосом?, а перед ним заиграет оркестр, сидящий прямо на балкончике над выходом для артистов, вот пробрался к своему месту дирижёр, оркестр заиграл что-то очень раззадористое и стих  - все взгляды и прожектора на арену: кого же сейчас назовут?

   Ну, а когда будут хищные звери, уже понятно заранее: ещё в антракте рабочие сцены, тихо переговариваясь, вместе с время от времени подходящим дрессировщиком, который за всем следит: ведь ему же потом оставаться со зверями наедине, собирают защитные решётки по кругу, выходят пожарные с брезентовыми рукавами на случай необходимости успокоить и отогнать зверей и музыки нет - общий шум от многочисленных разговоров, запах опилок и слегка тревожное ожидание, которое передаётся от дрессировщика. Пахнуло чем-то звериным из глубины. Вот оно, и пошло представление! Львы и тигры по одному выбежали на манеж, расселись по своим местам, дрессировщик ходит со стреляющим хлыстом на вытянутой реке, следит за всеми и по очереди приказывает, кому выступать. Одни звери сидят на тумбах тихо и послушно, как первоклашки, другим это всё уже осточертело как переросткам-второгодникам: они мало слушают, переругиваются друг с другом и, потягиваясь и кусая невкусную палку, предлагаемую укротителем, нехотя идут исполнять номер - чаще всего прыгали через обруч с подожжённой бумагой, или просто вставали на задние лапы или ложились в ряд, друг за дружкой, а на них дрессировщица.

  На вывесках были имена: Ирина Бугримова, Маргарита Назарова, мужские имена не помню. Из клоунских почему-то только одно запомнилось - Эдуард Середа. Может, потому что отца звали также (когда я, наконец, узнал, что, кроме Иосифа Игнатьевича, есть имя Эдик) или Середа чаще других приезжал в Воронеж?

  Из интернета:
  «Ковёрный Эдуард Середа, сын циркового акробата Иосифа Кларка, репризы перемежал акробатическими трюками: исполнял даже сальто-мортале с качелей,
прыгал с трамплина через 14 человек (так как «боялся» прыгать через 13 –чёртову
дюжину. Середа был другом грустного клоуна Л.Енгибарова (который, по определению В.Высоцкого, «вынимал печали тихонько из души»), они выступали в
дуэте».

  Я этого дуэта не помню. Или при Середе там всё-таки было смешно. Всегда говорят и пишут, что грустные и философические клоуны самые лучшие, самые талантливые, ушедшие вперёд своего времени. Может для кого-то это и так. Но не для меня. Мне нужны были противно-обаятельные с вихляющей походкой, с ужасными криками клоуны в несуразных нарядах, вечно неунывающие, вечно обижаемые и вечно попадающие в безвыходные ситуации. В конце концов, клоунада пошла от них. И не надо было им давить слезу. Кому надо, он и так её разглядит на вечно улыбающемся лице, с морщинками возле глаз.

  Почему-то вспомнил артиста кино Стриженова, только не Олега, а его брата Глеба. Он играл машиниста в «На всю оставшуюся жизнь», расстрелянного офицера в «Оптимистической трагедии». Помните его грустные-грустные глаза на лице с крупными морщинами? Наверное, он мог бы быть клоуном. Как и Георгий Юматов. Этот смешной-смешной крик на арене…. Почти как на плахе.

    После войны, в начале пятидесятых, был номер в цирке с безруким артистом
(возможно, артистов, ездивших по стране, было несколько, а они слились у меня в памяти в одного). Артист всё умел делать ногами. Он ложился на спину, поднимал кверху ноги и выделывал ими разные фокусы, какие не всякий руками сможет, с такой элегантностью. Запомнил, как он прикуривал сигарету. Всё пальцами ног. Вначале одной ногой  брал пачку сигарет, доставал одну, вставлял её в рот, зажимал губами, клал пачку на столик; брал ногой коробок спичек, большим пальцем другой ноги выдвигал из него наполовину ящичек и доставал спичку, зажимал спичку между пальцами, чиркал ею о коробок и подносил пламя к сигарете; закуривал, пыхал дымком; тушил, махая ногой, спичку. Здорово!

   Возможно, это был инвалид войны, лишившийся ног и принуждённый искать способы пропитания. Не знаю. Просто позже этот номер я уже не встречал. Я запомнил этот номер, потому что человек делал всё с невозмутимой элегантностью, лёгкой улыбкой. Я думал: «Почему дяде весело?» Вот он сейчас на арене, прожектора, ему все аплодируют. А потом? Ты один в полутёмном номере, с болтающимися чуть ниже плеч культяпками рук. Наверное, сильный дядя был. Лёгкая улыбка, лёгкое исполнение, аплодисменты. «Слёз твоих не видно никому…»

   Любил музыкальных эксцентриков. Любил и не любил одновременно воздушных гимнастов, потому что всё время переживал за них. Видя, что прицеплен страховочный тросик, слегка успокаивался. Любил акробатов.

  Потомки Дуровых приезжали. Тоже было интересно! Кот-пилот на самолёте вокруг арены целую роту мышей катал! Залезал сначала кот, усаживался вперёд, на место пилота, потом гуськом по трапу его закадычные друзья. Мотор! Пропеллер закрутился, самолёт стал набирать ход. Полетели!

  А клоуны как по проходам с улицы в зал заскакивали! Тут же спотыкались, падали, что-нибудь разбивали, разливали. Лупили друг друга, но не так сильно. Кричали. Один другого противнее. Вечно обманывали друг друга и ведущего программу. Смеялись все их шуткам. До слёз.

  Попробуй, насмеши! Упреешь. Как-то, в семидесятые годы в газете «Неделя» я прочитал интервью с Юрием Никулиным, где он сетовал, что клоуны погибают без реприз, и призывал народ помочь. Я тут же, не отходя от кассы, принялся творить. Как раз у меня тогда творческий всплеск наметился опять после нескольких лет безверия, ощущения ненужности писать. Взял и что-то накарябал на нескольких страничках. Получилась не реприза, а целая сценка с тремя клоунами. О том, как в цирк приехала ревизия. На моё удивление, клоуны получились с характерами Труса, Балбеса и Бывалого. Не потому, что попугайничал - видно, эти характеры ни на какой кобыле не объедешь. Послал в Москву, Никулину. Ответа так и не дождался. Видно, не смешно. А, может, и не дошло письмо (кажется, посылал на адрес редакции газеты). Через несколько месяцев, будучи в Москве в командировке, я пошёл в цирк, на Цветной бульвар. Хотел увидеть Никулина и напрямую спросить, в чём дело, почему саботируют глас народа. Оказалось, просто его увидеть! Добрая тётушка, то ли уборщица, то ли вахтёрша, предлагала мне подождать: «Юрий Владимирович скоро придёт, он простой, не стесняйтесь, примет Вас!». Я пообещал вернуться попозже и не вернулся. Что-то во мне закомплексовало, заникчёмнило в очередной раз. Жаль, наверное. Поговорил бы с живым Никулиным.

  Очередной, достаточно тесный контакт с цирком приключился у меня в Баку, когда я пошёл на представление со своим маленьким сыном. Вышел клоун, который быстро рисует портреты зрителей за несколько секунд на большом листе бумаги, и стал выбирать себе жертвы посмешнее. Я оказался в их числе! Дело в том, что у меня к тому времени были уже всем очевидная плешь и борода в придачу, так что всё в жизни шло к моему влипанию в историю! Вдруг направили сильный прожектор, кружком в темноту, на то место, где мы примерно сидели, и клоун-художник, стоя на арене, стал рисовать, поглядывая наверх. Я с лёгкой надеждой стал потихоньку посматривать по сторонам, надеясь, отыскать ещё кого-нибудь посмешнее меня, но тщетно! Жертвой был я. Надежды испарялись. Наконец художник закончил своё глумление на арене, постоянно показывая, что он там сварганил, и стал подниматься по рядам к нам. Подошёл, шёпотом извинился за причинённую мне известность, мне пришлось встать рядом. Жарко как в бане! Он ещё раз показал всем портрет, на этот раз рядом с оригиналом, все захлопали, и я похлопал, художник подписал портрет и отдал мне. Домой пришли с шедевром и взбудораженными впечатлениями.

   Я очень люблю цирк. Люблю всех, кто там служит. Что-то есть сходное с театром,
только в цирке ещё пронзительнее и смешнее. И трагичнее.

   Люблю цирк, но сейчас я не хожу туда. Он больше остался в памяти моей, как написанная кем-то прекрасная страница. Таков, уж, мой характер. То, что мне сладко, слёзно – я к этому боюсь возвращаться. Я ни разу не зашёл в свою школу в Воронеже, пока учился в университете, не повидался с учителями, которые, скорее всего, сейчас уже все умерли, но о которых у меня благодарная память.

  После отъезда из Баку, где я начинал учиться в 134-й школе, и где осталась моя первая учительница, Анна Леонтьевна, я писал много лет ей открытки, она всегда отвечала. Но, когда я опять попал в Баку после смерти отца и встретил в коридорах школы её (в школе работал преподавателем физкультуры товарищ отца, Тофик, я зашёл повидаться с ним по какому-то делу), я что-то промычал,  дежурно улыбнулся, отошёл и больше ни разу не подходил к ней. А ведь я ей 10 лет писал и любил её! Это достойная была женщина! И умерла прямо на работе.
                «Утро красит нежным цветом
                Стены древнего Кремля.
                Просыпается с рассветом
                Вся советская земля…»  -
запевала Анна Леонтьевна на уроке пения, а мы, первоклашки, подхватывали. До сих пор помню строгость её, и как она пела всей душой.

                «Как ясен горизонт! И лучезарность близко.
                Но страшно мне: изменишь облик ты»,
- написал Блок. Может, это хоть капельку может извинить меня?


                МАТЬ. ОТЕЦ.

  Первое моё воспоминание о купании в реке связано с матерью. Мне было, скорее всего, около 2-х лет или около трёх (через круг, тоже летом). Она взяла меня на руки и вошла далеко в тёмную воду. Это было недалеко от Чернавского моста, куда мы все с улицы Дурова ходили купаться. Течение хотело унести меня. Прохладно. Там было по грудь или шею маме. Рядом был самый родной человек, который ласково со мной о чём-то говорил, слегка подбрасывал в воде, но мне было страшно. Поэтому и запомнилось. То есть проснулось что-то звериное – не доверять особо никому, когда вопрос идёт о жизни. Или смерти.

  Второе воспоминание о реке тоже косвенно связано с матерью. Наверное, это было через год.
Мальчишки позвали качаться на лодках на реку, и я пошёл (за эти всякие походы туда-сюда меня довольно часто лупили дома). Как я любил хоть просто залезть в лодку (обычно стояло их на воде сразу несколько, прикованных цепями на замке к одному-двум железным кольям, забитым глубоко в землю на берегу). Заходишь в лодку (плоскодонку), она сразу начинает под тобой играть. Вперёд идёт, сколько цепь позволяет, потом назад. Можно и палкой об дно толкаться! Волны пошли в разные стороны! Хочешь, посиди на скамейке. Хочешь, отталкивайся от других лодок. Хочешь, раскачивай её, что есть силы! На дне почти у каждой лодки есть немного воды (если лодка нормальная, на ходу, законопаченная, не рассохшаяся). Иначе бывает, что лодка почти доверху заполнена водой – такая нам особо не интересна. Бывает и трава какая-нибудь, водоросли, оставшиеся от рыбалки. А бывает, что и рыбки, откуда-то взявшиеся, в лодке плавают! Красота, кто понимает! Если хозяин далеко.

  Ну, вот, так мы «катались на лодках», и вдруг кто-то спустился на реку и говорит, что меня дедушка и бабушка ищут. Приехал Иосиф Игнатьевич. А меня потихоньку тогда приучали, что у мамы на Севере есть такой дядя, который, наверное, станет моим папой. А папы своего я тогда не видел, как следует.

  Помню только (это мне совсем мало было, типа того, как первый раз с мамой в реке купался) меня отвезли на какое-то время на Север (может, мама после рождения и года в Воронеже повезла вначале с собой, в лагерь под Воркуту, где работала, а потом уже бабушка в Воронеж забрала назад?). Меня кто-то держит на руках, как будто папа, но внешне я ничего не помню, только что не чужой человек, мужчина, держит, а сидим мы с другими людьми в какой-то длинной комнате, вроде сельского клуба в старые времена, и смотрим на стену, на которой показывают кино. И какие-то кусочки от этого кино у меня остались. Вроде, как я потом понял из любимой песни мамы «Я люблю тебя так, что не сможешь никак…», это был фильм «Свадьба с приданым». Там ещё ходили по колхозным полям, спорили. (Надобно заметить, что наряду с сугубо положительными героями в народе (у моей бабки и деда) был популярен персонаж Курочкин, и, может, даже больше популярен, чем другие персонажи. Ну, который поёт «Хвастать, милая не стану, знаю сам, что говорю: с неба звёздочку достану и на память подарю…». Бабушка, как говорила: «Курочкин», - сразу начинала смеяться. Пётр Алейников тоже был очень популярен, как носитель образа своих героев аналогичного замеса. Более живые они были что-ли?).

   Вдруг крик пошёл: Дым! Пожар! Не чужой мне человек, в дыму вылезает со мной в окно, благо, что на первом этаже. Спаслись! Как я сейчас думаю, это мама дала подержать меня на руках моему отцу, заключённому в этом лагере. Это запомнилось.

   А Иосиф Игнатьевич был начальником больницы в том лагере и подбивался ко мне в отцы.
   Вот, надо бросать все лодки и бежать на гору домой! Кто-то постарше прыгнул
с лодки вперёд меня, лодку сильно качнуло, и я упал на спину в воду. Лежу на песчаном дне, там по колено или чуть больше было, смотрю через воду на небо и думаю, вставать мне или не вставать. Странные какие-то думы. Поэтому и запомнилось.

  «Быть или не быть?», - оказывается, этот вопрос посетил меня гораздо раньше по возрасту, чем Принца Датского.

 Потом спустя какое-то время меня подняли, не дали решить вопрос бытия, и я мокрый пошёл домой, на встречу с Иосифом Игнатьевичем. Ничего он мне плохого не сделал, даже игрушки какие-то привёз, но только с мамой у них ничего не получилось. А тут и амнистия вышла. «Летят перелётные птицы в осенней дали голубой…» Потянулись караваны амнистированных, кто куда. И не чужой человек, по имени Папа, тоже полетел в сторону дома, на юг, куда вскоре и мне была судьба отбывать. Только не насовсем. И долго меня потом мотало от Баку до Воронежа. С севера на юг. С юга на север. Может, поэтому я тоже, как и отец, с детства люблю эту песню и по весне, живя сейчас почти безвылазно на юге, начинаю беспокоиться, задирать голову в сторону несущихся на далёкий желанный север взбудораженных облаков и взмахивать руками с невидимыми колотушками, как тот безногий инвалид на Девичке в середине прошлого века.