Из второй Петербургской тетради

*    *    *
Когда ты уходишь,
возвращается время,
жалуется, кряхтя недужно.
Проснувшиеся часы
по мушиному потирают стрелки.
Время знает:
когда ты рядом
его не нужно,
поэтому
оно чувствует себя не в своей тарелке.

Когда ты уходишь,
я теряю имя.
Никто не зовет меня оставаться на свете.
Люди бесчисленны,
тяжело разговаривать с ними.
Когда ты уходишь,
они рассаживаются в моем кабинете.

Не уходи.
Возлюбленные неповторимы.
Бог хранит нас только пока мы вместе.
Вспыхивая,
Его милосердие оставляет мгновенный снимок
счастья,
пока фотограф
заплетает косы невесте.

*   *    *
Мне бессмыслица неба блаженна,
и сумятица мира легка.
Что душа моя, что тебе, жено,
человеческой муки река?

В стае бедного скарба качался,
в куче смытого сора обсох.
Что душа моя, что тебе дался
человек,
чем Господь тебе плох?

Разметало шатры мои небо,
ливень кости разъятые смыл.
Что душа моя, что тебе, хлеба?
Что ты просишь,
зачем тебе смысл?

*    *    *
Как будто дождь мне отвечает "да",
и тихий глас, как скинию левиты,
несут дубы,
и ветви их омыты
как руки для священного труда.

И мир еще согласен потерпеть,
и радугой опущенного лука,
стрелою вынутой, отсроченною мукой,
торопит:
"поспеши, чтобы успеть..."


Ожидание

Я прошептал:
"любовь как смерть сильна".
Дни медленны в ярме тысячелетий.
в постели мертвая
душа лежит без сна,
и ночь бугрится кожей на атлете.

У одиночества раздвоенный язык,
и шепчет он,
чтоб кольца не слабели.
На третий день
я превратился в крик
задушенный молчаньем в колыбели.

Сжигает скверну огненная печь,
я корчиться хочу по доброй воле.
Мне за тебя
душой на угли лечь,
и не кричать,
а только петь от боли.

Эвридика

Твой голос знают провода,
ты под землей сложила
свой свет,
как павшая звезда,
как золотая жила.

Тебя шевелит темнота,
перепевает медь,
ты от меня живой взята
в гудящих рудах петь.

Египетскою темнотой
я землю заклинаю:
- ответь, земля, где голос той,
которую я знаю?

Она в аду метро молчит
и прячется за спинами.
Какое зло ее влачит
ходами муравьиными?

И в ней дрожит моя струна,
надеждой колебимая...
Скажите, тени, где она,
жена моя любимая?

*    *    *
Малиновые перья щеголять
я выберу на шляпу!
Хватит лени.
За кисть возьмусь - и Саскию писать.
Не я ль счастливец с ношей на коленях,
и волен ей колени заголять?

У рыжего, чья муза сероглаза,
веселье в кошельке и звонкое вино.
Подруга в кружевах,
чьи каверзны проказы,
и простыней голландских полотно.

 
*    *    *
Отражения на шоссе вспыхивают как блицы.
Ливень качается на ножках паучьих.
Я еще помню:
август
должен пахнуть грибницей.
Отчего я встревожен,
ведь ты завтра вернешься,
что же может быть лучше?

Капли на придорожной хвое
вспыхивают как линзы прицела.
Кто-то смотрит из глубины событий.
Валежник влажный,
мох сизый.
Загородный лес пронизывает мицелий,
соединяющий все живое.
Господи, укрепи его нити!
Лучшее время жизни.
Август,
двое.

Моше в Мидьяне

Плыл бараньими спинами,
жар овечий вдыхал,
рассказывал пастухам о дельте.
И никогда о том,
как подыхал
египтянин-надсмотрщик,
и рабы радовались его смерти.

Моше пас,
росли овцы Итро.
Жена родила сыновей,
с соседями жили дружно.
Поутру солнце слизывало с ветвей
росу,
и казалось, ничего другого уже не нужно.

Счастливым делает труд,
неизменный покой,
блаженство житейского круговорота.
Лучшим собеседником оказывается верблюд,
но он молчит,
ибо тоже пережил что-то.

Хватает времени молиться часами.
От избытка досуга становишься терпелив
к заблудшим.,
Слушаешь, как звенят чешуйки олив,
обожженные небесами,
и лучший мир
перестает казаться
таким уж лучшим.

*    *    *
Когда ты вернешься,
снег
твои следы заметать не захочет,
будто книга написана ими.
Но ты не дождешься первого снега:
холод измучит тебя и слякоть источит
мыслями злыми.
Ты вернешься сразу,
как прыгают без разбега.

Будто два листа
испещренные исповедью разлуки
мы сольемся читать друг друга.
Ты не заметишь,
как твои пальцы врастут в мои руки,
и губы перестанут дрожать от испуга.
Мы замрем до весны.

...Потом от нас разлетятся дети и внуки
бабочками цветущего луга.

*    *    *
Я поднимал тебя за локотки,
Из рук моих брала тебя истома,
и сонные резвились завитки,
как теплые котята возле дома.

Чье солнце не остыло к сентябрю?
Я шепот зарывал в пушок нагретый,
и обещал, что сам, взойдя, сгорю,
но растяну навечно это лето.

А писчая уже лежала грязь,
чернильные пузырились доносы.
Ты убегала, горбясь и прямясь,
как распрямленный силой
знак вопроса.

               
*    *    *
          Ад - это другие.
                Ж.П. Сартр.
          Бог - это другой.
                Э. Левинас.
В этом городе каждый встречался с каждым.
Встречался с надеждой,
расставался в отчаянии.
Один бывал счастлив.

Только здесь я узнал
как любимая одинока.

С каждой встречей
Бог уходил от нее в просторные окоемы улиц,
шел, рассказывая о своей печали.
Тротуары,
текущие человеческими плечами,
слушали и молчали.

Помню, пришел и мой срок.
День хмурил зимний лоб в тучах,
примеривался, где порвать.
Кожу с лица словно волчьей хваткой срывало.
Я думал: убивает боль.
Но она не убила.
И один был счастлив,
один,
А другого не стало.

Зачем нам другой?


*    *    *
Человеческим гриппом больна погода,
туман ее пахнет потом,
а люди развратом.
Бог отошел от нас, как некогда Авраам от Лота,
и поэтому небо теперь -
вот эта серая вата.

Оно молча выслушивает строителей пирамид,
чьи речи полны надеждой,
а руки - силой.
Небо - египетская река, впадающая в Аид,
тысячью рукавов подобная Нилу,
где в своих ладьях мертвые безмятежны.


РАССЕЧЕНИЕ ВОД
 
На меня надвигается тень пирамид,
и бежит колесничное войско,
чешуей кузовов щитоносных гремит,
колеи торит в сердце
как в воске.
Оживи меня, Боже,
дыханием уст,
потому что и воздух мне кажется пуст.
Зря молился я идолам крови и плоти -
удержали они мое сердце в заплоте.
Остуди меня, Господи,
влагой морской,
исхожу я горячей нубийской тоской.
Если Ты не поможешь - то кто изведет?
Разве мощь фараонова броды найдет?
Разве войско раздвинет те смертные воды,
у которых настигли меня воеводы?
Нильским илом
по самую грудь я заложен.
Осуши мою плоть,
уведи меня, Боже! 


СТОЛП

В этот день
лица мне кажутся мордами умных зверей.
Лукавства нет в них,
они заводского снега серей.

Помню, и я среди них теснился,
мы были усталым стадом.
Знал я, что Бога нет, но чувствовал, что Он рядом.

В толще пальто и шапок, в гуще рабочих толп,
пустыни себе взыскуя,
узрел я огненный столп.

Он помавал от неба, звал и кропил огнем,
был он ангелом Божьим,
но я не ведал о Нем.


*   *   *
Болезнь
прикидывалась ангелом твоим,
металась нянькой жалобных желаний,
как мать самозабвенная лгала,
все повторяла:
"мы" да "нам двоим",
вымаливала плоть себе у зла,
и жаркие протягивала длани.

Но я лежал как снег на пустыре,
спал;
лобным местом возвышался лоб,
и все, что было злого в декабре
бросали на меня,
как грязь на гроб.

Нет,
я не помнил близость наших тел,
я позабыл
горчайший душный пух.
И грешный снег, что с тополей летел,
как струпья губ моих
был груб и сух.

*   *   *
У женских тел мужские палачи:
возлюбленный раздвинет и раздавит,
он станет потрошить - а ты молчи,
вдруг он уснет
и что-нибудь оставит.

Ты утром подберешь себя как нить,
завяжешься от всех узлами боли,
и навсегда останется саднить
подкожная щепотка черной соли.

У женских тел
безмолвный Бог стоит,
как старый ствол, изрезанный до соков,
и ту же соль Его кора таит,
от немоты корней
до тайных сроков.


*    *    *
Ненавистен я стал зеркалам,
свет лицо мое видеть не хочет,
затупился небесный калам
на строке моей, полной отточий.

Если книга дописана - что ж,
по грехам и исход моим бедам,
только жаль, что остался неведом
смысл слов, пробежавших как дрожь,
и молчанья, идущего следом...

*    *    *
Зимних полов мытье,
майское просветление окон,
медленное предбытие,
чьи сны просты,
еще не жизнь,
но ее кокон,
где мы накапливаемся подобно пыли -
там,
откуда нас только что смыли,
ибо смерть наступает от чистоты.

Как телефонный провод смотана Ариадны нить.
Чтобы вернуться завтра,
надо уйти сегодня.
...Правда ли,
что тот,
чья очередь уходить
человеческими шагами
мерит стези Господни? 

*    *    *
Чист от лжи
крик воздушного змея
во след летящим.
Зов натягивает струну, и она дрожит
вырывая жизнь, которая вечно в прошлом
у смерти,
которая всегда в настоящем.

Но привязанный ничего об этом не знает.
Он слушает голоса улетающих душ,
чья красота опьяняет.
Это и есть вино,
над которым Господь совершает кидуш.

 *    *    *
Так полна сожалением ночь,
что к ногам ее хочется лечь,
и покуда не станет невмочь
слушать сердца горчайшую речь.

Разве свыше роняет печаль
нераскаянных слез своих соль?
О позволь же мне не отвечать,
и не слушать, не слышать позволь!

Полон ропота космос ночной,
все дома на земле сожжены,
что мне ночи огарок свечной,
если тысячи лет мне нужны.

Чтобы все свои судьбы прожить,
тосковать, сожалеть и пенять
и опять себе жизнь заслужить,
и опять ничего не понять.

Чтобы смолкла усталая речь,
и смирилась под небом печаль,
и у ног мне позволила лечь,
и заставила сердце молчать.

*    *    *
Тебе идет зима
как хитрый глаз песцу -
запутывать следы,
прикидываться дымкой,
то пить винцо,
то пестовать ленцу,
то в воздухе дразниться невидимкой.

Еще бы как наезживать любил
к тебе разгул на саночках скрипучих,
да бантичной гитарою сгубил
стрелок шампанский,
тенор подпоручик.

А там бы снег цыганский закрутил
подолами, монистами, исподним...
Что ахнул бы,
урезал,
раскатил,
да счастья бы,
да сотенную сводне... 

*    *    *
Не спи, пастушка, в холодке:
проспишь бахромчатые ризы,
испуг травы, укус пирке,
змею - обманщицу, подлизу.

Смотри, как камни разлеглись
покатым ледниковым стадом.
Как будто неба опились
и ночью умерли от яда.

А нас для вымени времен
сжует земля, изъест истома,
в свой склеп вмурует фараон,
заварит в клетку хромосома.

Где каменщик шершавых тел,
кому бизоньи шкуры дети?
кто мир природою одел,
сам, нагий, выскользнув из сети?

Круты загривки валунов,
рыдает скопище у брода,
что у живого есть любовь,
как есть у мертвого природа.

*    *    *
Теперь, вспоминая тебя, я молчу.
Память не хочет слов,
ну, так зачем эта мука?
Спуститься к тебе
можно и по лучу,
осветив
в испуге приподнятую руку.

Опять два года прошло, любимая,
(а душа снова не умерла, губимая).
Я торговал идолами на базаре,
толкался в скверне с язычниками,
чужих богов развесил в лавке.
Думал:
в Мешехе и Кейдаре я горожанином стал,
горе мне.
Но в базарной давке
душа сомкнулась в твердый кристалл:
как его не поверни,
всюду увидишь тебя.

ПО ТУ СТОРОНУ ДНЯ

Когда ты засыпаешь,
дела, отдающие тебя снам,
не оставляют нас одних,
ибо нет меня там,
в толпе твоих мыслей дневных.

Мысли - твои царедворцы.
Их говор строг.
Их отраженьями полон зеркальный дворец.
А я твой нищий, любимая,
истина мой чертог.
Ибо царь я,
а не мудрец.

Ты засыпаешь,
свою правоту храня -
правильных дел уют,
и не знаешь,
что пальцы твои тебя предают:
в темноте они ищут меня,
ибо я всегда тут,
по ту сторону дня.