Рильке. Сонеты к Орфею, ч. 2, пер. с нем

ЧАСТЬ ВТОРАЯ (№№ 1-29)

                I
Дыханье, ты – стих, он тоже незрим –
равновесье, движенье,
с мирозданьем обмен на рожденное им            
непрерывное пульса биение.               
 
Море я. В час отлива
для каждой волны – приют.
Заботливо и бережливо
я их храню.
 
Сколько во мне побывало вечных частиц бытия?
Кажется, многие ветры –
мне сыновья!

Помнишь меня, о! воздух, всё ещё полный  мною?
Ты –  ствол округлый, ветви,
покрытые слов листвою.

         
II

Как вдохновенья плоды похищает
первый попавшийся мастеру лист,
так зеркала по утрам поглощают
девы улыбку. Прелестен и чист

облик её. Уходящая мгла
краски и тени приводит в движенье,
и на живые черты искаженьем 
падает мертвенный отблеск стекла.

Стынет камин и прикованы взгляды
к сполохам редким под тлеющим пеплом,
к искоркам жизни, что скоро угаснут.
 
Кто может ведать земные утраты?
Тот лишь, чьё сердце хвалою и пеньем
в целое с миром сольется согласно.

 
III

 
О ! зеркала! До сих пор не открыта
главная тайна ваших пустот,
где пропуская пространства сквозь сита,
вы исправляете  времени  ход.

В сумерках свет раздвигает чертоги,
чьё украшение - зеркала.
Люстра оленем шестнадцатирогим
там проплывает за гранью стекла.

Вы словно мастера полотно,
красками полнитесь, по вдохновенью
их отбирая. Но только одной,

самой красивой, исполнив каприз,
вы нарисуете светом и тенью
образ, в котором проступит Нарцисс.

 
IV
 
О! этот зверь! Его в природе нет.
Они того не знали, полюбив
его осанку и серебряный отлив
белейшей шерсти, глаз небесный цвет.

Да, зверя не было. И потому
он, став для них привычным, оставался
в пространстве, предназначенном ему -
в воображении. Да, вряд ли и нуждался

в том, чтобы быть. И ни каких причин
кормить его зерном! Он полон сил.
А от любви их стал ещё сильней.

И рог восстал на лбу его. Один.
Когда ж он к деве подошёл, то был
и в зеркале серебряном и в ней.

               
V
 
Утром луговая анемона
с силой расправляет свой бутон,
чтобы хлынул в жаждущее лоно
светлых струй многоголосый звон.

И открыв для солнечного света
лепестки, недвижною звездой
благодарно впитывает этот
щедрый дар. И только в час ночной

лепестки едва сомкнуть сумеет.
Эта сила поколенья свяжет
и короткий век преодолеет.

Наш век – дольше, да не так устроен.
Предпочли насилье мы. Когда же
для приятья мы сердца откроем?


VI

Роза, царица, для древних была, известно,
вроде чаши, чей прост ободок.
В наше время молва о тебе повсеместна –
всеми любим махровый  цветок.

Пышное платье – тела сиянье,
а запах так тонок и свеж.
И потому лепестки  одеянья
суть отторженье одежд.

Из тьмы старины взывает к нам
твой аромат – назвать его имя,
что возносилось, как фимиам.

Мы гадаем – но назвать это имя не можем.
И, заменяя его другими,
только воспоминания  множим.


VII

Вас, о Цветы! хлопотливые девичьи руки
(так повелось уже с давних лет)
утром на столик садовый положат, и муки
ваши затихнут, потом букет

в вазу поставят, прохлада омоет  раны,
смерть отдалив на часы или даже дни,
и, оживая, вы вверх устремитесь рьяно
меж пальцев девичьих, вам они

будут милы, вы словно вновь зацветёте,
их молодое тепло ощутив,
и, возрождаясь, доверчиво к ним прильнёте,

словно желая жизненных сил причаститься,
прежней покорности грех отмолив,
и последним цветением с ними сродниться.


VIII

Мало осталось участников наших баталий
детских в тени городских садов.
Игры нас, сверстников, быстро сближали.
Как тот ягнёнок с табличкою вместо слов,

молча тянулись друг к другу, порой забывая -
кто мы, откуда? Разве был нужен ответ?
Только, взрослея, мы что-то теряли, стая
наша распалась. В сумерках долгих лет
 
редко встречаемся, чаще проходим мимо,
словно слепые, не узнавая друг друга…
Тень от домов,  как полоса неудач…

Что же осталось? Детских мячей пантомима…
даже не дети. Один иногда выступает из круга
и исчезает, попав под летящий мяч …               

      (Памяти Эгона фон Рильке)

IX

Судьи кичитесь вы тем, что железное жало
тело несчастных больше в пытках не рвёт.
Только нет сердца, которому легче стало,
от спазма лжи, кривящей ваш рот.
               
К ужасам давних времен вернёт эшафот
вас, как детишек, к играм давно позабытым.
В  чистое сердце, что миру навстречу открыто,
Бог милосердия тропку иную найдёт.

Как подобает богам,  входит,  могуч он и светел,
в чистое сердце, наполнив его добротой.
Больше для нас он, чем в море для паруса ветер.

Но разве меньше  тот тайный восторг – впечатление,
нас изнутри  захватившее, словно игрой
занятый тихий малыш – сил неизбывных творенье.

 
               
X


Миру разруха грозит, коль позволим машине
нашим наставником стать, а не просто - слугой.
Режет уверенно камень она, чтобы отныне
пренебрегали мы в этом мастера чуткой рукой.

Лезет и лезет настойчиво в ноздри и в уши
запахом смазки и лязгом. Её не унять.
Это реальность. Она полагает, что лучше
знает, как жизнь обустроить и как разрушать.

Всё-таки жизнь хороша! В тысячах мест с изумленьем
видим сил чистых игру – истоки начала.
Выше восторгов они и не ждут поклоненья.

Всё ещё взор выразительней слова, и льётся
музыка. Храм свой, чтоб лира звучала,
строит из света и камня  она, где придётся.


XI 

Даже и смерть для тебя - правил жестоких рутина,
о, человек! Покорять – главный инстинкта наказ.
Средства – силки и капкан, или кусок парусины,
что опускает охотник ловко  в пещерный лаз,

как перемирия флаг…. Это ли не притворство?
Вот он рванёт парусину, выбрав удачный момент,
глядь, - из расщелины ночь выбросит жалкую горстку
белых шальных голубей на ослепляющий свет.

Это в порядке вещей. Места здесь нет сожаленью.
Смог наш охотник лихой нужную дичь раздобыть
ловко уменьем своим.

Непреходящая скорбь ищет исход в умерщвленье.
Чистый и радостный дух примет, как должное быть,
всё происшедшее с ним.


XII

Жди превращений! И пусть вдохновит тебя пламя –
радуга форм бытия и фейерверк перемен.
Дух, заправляющий так ловко земными делами
любит в движенье фигур лишь поворотный момент.

Тот, кто захочет лишь быть – закостенеет до срока,
как мотылек, что заснул и на булавку наколот.
Знай, полоса неудач – предупреждение рока:
начал замах свой невидимый молот.

Щедро себя расточая, будешь достоин избранья
силой творящей, что в радостной круговерти
часто меняет местами финал и исток.
 
Каждый счастливый момент – внук или сын расставанья.
Дафна, став лавром , жаждет, чтоб ты обернулся ветром.
Видишь, как нежно трепещет каждый её листок.


XIII

Прежде разлуки уйди, ведь с этой зимою
ты же расстался, хоть несть ей конца.
Так беспредельно тянутся зимы порою,
но пережившие их возродятся сердца.

Что ж - в Эвридике ты умер, но не с утратой,
с песней хвалебной вернись в мир бытия, пиит!
Будь, средь теней, отбывающих в царство заката,
кубком звенящим, что был своим звоном разбит.

Раньше, чем вступишь туда, где тлен и забвенье,
волю дай чувствам своим, испытай вдохновенье,
трепет души – только раз нам даются они.

К тем, кто, увы, отзвучал, к тем, кто столпился у входа,
в непредставимую сумму  обильной природы
радостно влейся и это число зачеркни.


 
XIV

Видишь - цветы, эти земные созданья,
век их недолог, для них нам времени жаль.
Кто нам расскажет,  о чём их печаль увяданья,
уж, не о нас ли - эта печаль?

Тянуться к небу. А мы, отягченные весом
тянем их вниз, поучаем и топчем, и рвём.
Как мы жестоки, держа под невидимым прессом
тех, кто со счастьем вечного детства знаком.

О! если б кто-нибудь взял их в свой сон сокровенный,
как бы легко он вернулся наутро  опять
к новому дню, этим сном обновленный.

Или остался бы с ними. Во сне благодарным цветеньем
вновь обращённого брата станут они воспевать
тихо, как ветер в лугах. И ждать пробужденья.

               
XV
         
О! рот разверстый, родника исток,
твой голос - первозданной чистоты,
как мраморная маска хладен ты,
но в глубине твоей бурлит поток.

Сродни ты акведукам, что несут
со склонов Апеннин, как ливень с крыш,
к тебе сюда, в твой мраморный сосуд
всё то, что ты потом проговоришь

журчанием стекающей воды
сквозь травы, словно космы бороды,
в земное ухо, в  дремлющий овал.

Земля же слышит только речь свою.
И кажется ей тем, что под струю
подставил чашу - ты её прервал.


XVI

Беспрестанно раздираем нами,
цел Господь, он – место, что целит.
Мы пытливы, знанье – наше знамя,
он же в каждой сущности разлит.

Жертвоприношеньям нашим доступ
к Господу нелёгок, даже им,
как свободе, что нам не по росту,
противостоит он, недвижим.

Только мертвый жажду утолит
из ручья, чей шум нам слух доносит.
Молча Бог кивнёт – и тот напьется.

Нам же только шум и достается.
Верный тишины инстинкту просит
Агнец колокольчики свои.
 
   
XVII


Где орошенные благостной влагой сады, где эти
деревья, что в листве своей нежные прячут соцветья?
Там, в чреве их зреют чудо-плоды утешенья.
         На долгих дорогах странствий своих полных нужды и                лишенья

ты находил их. И с каждым разом, снова и снова
размером и ароматом был удивлен,
тонкостью и непорочностью их покрова,
которому ни птицами юркими сверху не нанесён урон,

ни червем снизу. Есть деревья, их ангелы опекают,
а садовники тайные, видно, нам потакают -
и мы взрастаем, приняв чужое обличье.

Так неужели не сможем мы - призраки, тени -
раннюю вялость свою ускоряя ранним цветеньем,
этого лета смутить покой и величье?

   
 
XVIII


О! Танцовщица – ты воплощенье
в поступи бренности, ты - мимолётности плод.
Твой пируэт завершающий - древо движенья,
он не из тех ли мгновений взметнувшихся год?

Не рождена ли, вдруг наступившим покоем,
крона на пике вращенья? Как солнечный шар
разве над ней не пылает полуденным зноем
этот безмерный, тобой источаемый жар?

Но плодоносно, родит ещё древо экстаза…
Разве плоды не его: полосатый кувшин
и утонченная старая ваза?

И на картинах, разве не то же изображенье:
тёмных бровей твоих серпантин
чертит окружности, следуя вихрю вращенья?


XIX


Золото в банке живет всегда в почётном углу,
удачник, любой из тысяч, ему приятель хороший.
Только не тот слепец. Он и для медного гроша
меньше, чем рваный башмак или тряпка на пыльном полу.

В банках, в карманах дельцов - деньги везде, как дома,
рядятся в шёлк и меха – их шелест ласкает слух…
Только на этом слепце тихом и незнакомом,
от суеты устав, они переводят дух.

Вечная просьба немая – руки протянутой роль,
и днём, и ночью – одно:
тихо стоит, горсткой ладонь, почти не дышит…

Чтоб рассказать об этой судьбе, нужно воспеть эту боль,
это терпенье. Лишь воспевающим это дано.
И только боги - услышат.

 
XX


Бездна - межзвёздная даль. Опыт земной приоткроет
тайну - не звёзд огоньки!
…кто-то… к примеру – дитя… рядом  – дитя другое.
О! как они далеки!

То, что судьба всё измерит шагами своими,
это понять предстоит.
Пара влюблённых. Сколько шагов между ними,
если - и нежность, и стыд!?

Даль разделяет, и нигде не смыкается круг.
Видишь, вот стол, и, на блюде средь прочей снеди -
рыбы .  Столь странен их вид…

Немы они – полагаем... но так ли? А вдруг
мы, наконец, место найдём  такое на свете,
где рыба без слов говорит?

 
XXI


Сердце, воспой сады, что так приятны для глаз.
Ты их не знаешь, хрустальных, непостижимых:
славен водой Исфаган, розами славен  Шираз…
Сердце, воспой их - прекрасных, ни с чем несравнимых!

Сердце! ты не было их лишено никогда.
Ты в их цветенье! Смоковниц тяжёлые кроны,
бархатных роз ароматы, и вечнозеленый
лавр, и фонтанов поющих живая вода -

разве чужды тебе? Странное это  наитье
не помешает понять, что дорога  твоя -
стать сопричастным, вплетаясь шёлковой нитью

в целое. Как бы судьба ни плела свой узор
(даже и в самый  мучительный миг бытия),
чувствуй, что целое суть восхваленья единый  ковер.



XXII


Не в лад судьбе, избыточная пышность
земного бытия: роскошество садов
и каменных мужей немая мускулистость,
вздымающих балконы у дворцов.

И колокол, который медью звона
тревожит серость будней по утрам,
или колонна из Карнака, та колонна,
что нам оставил, сгинув, древний храм.

Избыток тот же и сегодня, лишь быстрее
мелькает день, на фоне тьмы желтея –
чем глубже чернота, тем ярче свет дневной.

Летящий и полёт  в неистовстве прекрасны!
Но след их в воздухе, быть может не напрасный,
увы! рассеется, рождённый лишь мечтой.

 
 
XXIII


Позови меня в тот час ночного мрака,
что сопротивляется, скулит
и умильно смотрит, как собака,
но сбежать всё время норовит,

даже если поводок надежен.
Всё - твоё, что рвётся прочь из рук.
Мы свободны, наш уход возможен
прежде, чем умолк приветствий звук.

Трудно нам, тоскливо ждём привала,
юны - для того, что миновало,
стары - для того, что предстоит.

Только восхваленьем справедливы.
Мы - увы, и меч и ветвь оливы;
сладость, что опасности таит.

   
 XXIV


Радость вспахать целину - это ведь внове всегда!
Мало помощников было у тех дерзновенных…
Всё же росли города,  окаймляя моря постепенно,
всё ж наполняли кувшины масло, вино и вода.

Боги, вначале они  - просто набросок наш смелый,
только с годами рисунок лишится прикрас.
Но ведь бессмертны…и.можем же мы, в самом деле,
выслушать тех, кто в итоге  услышит и нас.

Мать и Отец - сквозь века мы ведем  поколенья.
Вечная ноша –  дитя, чей мы не чувствуем  вес,
позже свой путь изберёт, ввергнув весь род в изумленье.

Да, мы отважны, есть время, мы крепкий народ!
Знает об этом и смерть. Видно, блюдёт интерес,
часто даруя отсрочку. Знает – получит доход.

   
 XXV


Чу! Прислушайся! Это - начало
работ сезонных; дыханью  в такт
грабли звенят на ещё не талой
земле предвесенней. Это знак:

вот – началось! Надежду тая,
всё же не веришь, что это бывает,
что всё вернётся на круги своя.
Но время тебя за собой увлекает.

После зимы лист у дуба лаков,
словно будущей зрелостью  сочен.
Воздух полон примет и знаков.

Темнеют кусты. Навоз уложен
в поле кучей чёрнее ночи.
С каждым часом - время моложе.


XXVI


Нас увлекает восторг и порыв
птиц, что кричат, в поднебесье взлетая!
Как не похожи на крик птичьей стаи,
вопли резвящейся детворы.

Эхо тех воплей в зазорах бескрайних
далей заоблачных (там, где витает
гомон пернатых, как люди в мечтаньях)
кажется,  клинья в пустоты вбивает.

Горе нам – узы непрочные рвутся…!
Словно бумажные змеи, дыханье
ветра нас носит  по краю эфира.

Бог песнопений! Вели им очнуться,
чтобы сменились те крики журчаньем
волн, уносящих и голос,  и лиру!

               
IIXXV


Сила времени вправду ль изведана
и разрушит любую твердыню в горах?
Сердце верное, что так высокому предано,
Демиург обратит ли во прах?

Верно ли то, что участь убогая
нам, пугливым и хрупким дана?
Правда ли – детство сулило нам многое
поначалу…поздней – тишина?

Ах, эти призраки! Бренное
сквозь преходящее, тленное
вмиг просочится, как дым.

Страстные мы и кипучие,
но не бегут нас могучие
силы. Мы надобны им.


XXVIII
   

Почти дитя, явившись вновь, танцуя,
добавь на миг  свою девичью стать
к рисунку звезд, чтоб ожила, ликуя,
застывшая природы благодать,

пусть даже мимолётно. Ведь природа
была вся слух, когда Орфей лишь пел.
Из тех истоков и твоя свобода,
твоё искусство, танец, твой удел

завлечь в свой слух деревья и кусты,
беречь огонь божественного круга,
где голос возносила лира бога –

неслышный центр незримого чертога,
к нему твои шаги. Туда влечёшь ты друга,
туда стремишься с ликованьем ты..


XXIX

          
 Тихий друг пространства, грудь наполни
воздухом, испей небес глоток,
и меж  темных балок колокольни.
дергай за канат, звони! И то,

что гнетёт тебя, накопит силы.
Слышишь? – медь в звучании ином.
Что последней каплей в чаше было?
Коль питьё горчит, стань сам вином.

Этой ночью от избытка сил,
в перекрестье чувств, подобно чуду –
озаренье, встреча, радостная весть…

Даже если мир тебя забыл,
ты прильни к земле: с тобой пребуду!
Зачерпнув воды, скажи: я есть.


Конец второй части