Из первой Петербургской тетради

*    *    *

В органном сосняке,
где сфагнума латынь,
как сталь на языке
застынь, душа, застынь.

На бедных колесницах,
в летучих вереницах,
стада за пастухами -
бегут миры стихами.

Часы куют над бездной,
родится мир железный.

Не размыкая губ,
безмолвная, как жизнь,
к коре бездонных труб
прижмись, душа, прижмись.

От дуновений грубых
стволы гудят, как трубы,
косматый дышит мех.

Деревья гневно ропщут,
но Бог прощает рощу,
ведь музыка - для всех.

*    *    *

Положи меня рядом как хлеб на ладонь,
только трепетом крыльев медовых не тронь.

Неследимая тень, пламеней на спирту,
мне молиться нельзя на твою красоту.

Я боюсь херувимских стрекающих крыл,
потому что я заново сердце открыл.

...Эту бабочку стыд молодой опалит,
Херувим, аистенок, ребенок, Лилит.


*    *    *

Днем держали дрожащий мой глаз на свету,
и по зрячему черным
зачеркивал врач.
Но ночами
как червь я точил красоту,
и мотал запрещенных шелков ее плач.

Не затем,
чтобы к горлу обвиться и лечь,
и тоску на себе захлестнуть
как силок,
или в камфару страха больничного стечь,
ожиданием влажным
дыша в потолок.

Но чтоб верность и страсть Пенелопа ткала
до утра
и сжигала, боясь женихов.
Чтоб, любуясь,
рабы собрались у костра,
и венками украсили сонных быков.

*    *    *

Обзавелся я прошлым, как телом,
а земли для души не сыскал -
что я с каменным солнцем не делал,
и куда небеса не таскал.

У изножия лествицы горней,
в изголовье сомкнувшихся скал,
хлеб видений вкушал я - но черный,
и на камень вино расплескал.

Отдавал я наследство за кровлю,
и оплакивать мертвых не смел.
Обзавелся я прошлым, как кровью,
но для тела земли не имел.

*    *    *

Вокруг меня кружили блуд и смерть,
а я не знал,
плодонося в то лето,
сжимал корнями солнечную твердь,
и в кроне щелкали щеглы как кастаньеты.

И лгали мне, что будто я хорош,
за пьяный сок из солнечных надрезов.
О грусть мою затачивали нож,
и запускали под кору железо.

Но сердцевиной вверх зима текла,
вспорхнули листья крыльями испуга,
разбились небеса, как зеркала,
и их крупицами
устлала землю вьюга.

*    *    *

Горькой рябины - помнишь? -
словесную кисть.

Мир обнесен словами как дом стенами.
В восемнадцатый день рождения не умирать клялись.
За что же теперь
это делают с нами?

Кисти прикушенной человеческий цвет.
Нет ни мужчины,
ни женщины,
ни ребенка.
Кисти рук
тянутся со своих ветвей в ответ
на молчание Божье -
каждая как иконка.

Как же мы забрели в этот цирк или в эту церковь?
Через вход парадный
(а выход черный).
Ложь привела сюда жизнь на примерку
смерти.
Первую,
но не бывает повторной.

*    *    *

Среди ночи проснулся один.
Шторм.
Стекол оконных дрожь.
Ход истлевающих льдин
на похороны похож.
Зреет утро труда.
Жизнь труд.
Талая, цвета кофе вода
у снежных запруд.

Линии на руке
зачеркнуты.
Будущего не увидать.
Лед идет по реке.
Холод.
Хочется все отдать.
Городу горожан бедных,
выкрестов царских кровей.
О, всадников медных
Нинвей.


*    *    *

Слово в запертом доме живет,
сквозь глазок зарешеченный дышит,
милосердного стража зовет,
но шагов его тихих не слышит.

Так и я - на другой стороне,
ставлю времени воду и пищу.
Тихой поступью тень по стене
проношу, но стенаний не слышу.

Как же быть? Перебрал я ключи
и с петель эти двери срываю.
Говори что-нибудь, не молчи,
открываю, уже открываю!

*    *    *

          И взята была Эстер к царю Ахашверошу.
                Мегилат Эстер (Эсфирь) 2:16

Не бряцали левиты на царском пиру,
Не кичился Иуда красой дочерей,
и не косы Эстер расплелись по ковру,
не Гадасса томилась на царском одре.

И не билась газель под державным орлом,
и не скипетр царский
бередил ее срам,
и не евнухи стыд подстилали ковром,
а покоил на лоне дитя Авраам.

*    *    *

Я люблю тебя так же просто,
как сменяется годом год,
как стволы прибавляют в росте,
как приносит яблоня плод.

Я люблю тебя каждым вздохом,
каждой мыслью в потоке дел,
что в тебе хорошо, что плохо,
я доныне не разглядел.

Я люблю тебя так же просто,
как растет из земли трава.
Приминают ее колеса,
а она все жива, жива...

*    *    *

Оттого,
что я должен расстаться с тобой,
наши тени смешались,
умчавшись гурьбой.
И следы наших ног
под апрельским дождем
заплелись,
будто пьяные оба идем.

И о том,
что твоя ускользает рука,
опустились утешить меня облака.
И за то,
что не я твою руку держу,
потекли мои песни
как кровь по ножу.

И от этого счастья
по апрельской грязи
я как лебедь поплыл, полетел,
                заскользил...

*    *    *
Бегом звезд,
вращением планеты,
пламенем восхода,
льдом эфира,
мчащейся границей тьмы и света,
океаном,
половиной мира,

всем,
чем мы разорваны на части,
страхом зла,
надеждой ожиданья,
каждым мигом, отнятым у счастья,
каждым сантиметром мирозданья,

всем, что нас преследует и мучит,
целой жизнью, взятой к исправленью,
я тебя люблю,
и Бог научит
доброте, покорности, терпенью

*    *    *

Только твои губы мне и теплы,
только твои
певчие речи внятны
будто над озером
клин колокольный поплыл
- дзинь-дзинь-бом
сквозь тумана слепящие пятна.

Только твои руки ко мне добры,
только твои
ладони и терпеливы,
будто у грустной старшей моей сестры,
или у юной
чужой невесты счастливой.

Только одна ты для меня молода.
Ослепительна,
желанна до детского всхлипа.
Я бы всю тебя без стыда
как листвой
обожаньем своим засыпал.

У Стены невысыхающих слез
Я кричал Вездесущему:
- Где ты!
Без нее
в сердце моем мороз.
Видишь,
в январе мое сердце раздето!

В чернолесье,
в лающем том аду,
перед тем, как сойти в жирную яму ночи,
я обещал,
что, воскреснув, тебя найду.
Как же теперь
ты меня узнавать не хочешь?


*    *    *

Как мне толща земная тяжка,
для чего ее ссыпали здесь,
где ни заступа нет, ни мешка,
только времени голая весь?

Прободал бы я землю насквозь,
искалечил пространства кристалл,
искривил исполинскую ось,
дотянулся, дорвался, достал -

как дитя из колодца невстреч,
словно сердце со дна неудач -
материнскую теплую речь,
колыбельного имени плач.

Чтоб вздохнула, расплакалась твердь,
и разжалось земли естество,
и ткалось, и творилось бы впредь
нашей тающей крови родство.

*    *    *

Надышался я воздухом в стае
лебединых гортанных берез,
будто в землю чужую врастая,
пролетел с ними тысячу верст.

Пригубил от судьбы своей царской -
заломило мне зубы и грудь
тем студеным, лебяжьим, февральским,
от чего и теперь не вздохнуть.

Я как веточки брал твои пальцы,
окунал их в уста, как в купель,
целовал как дитя в одеяльце,
колыбельную каждому пел.

И тебя будто царскую чашу
кравчий мне преподнес на пиру...
Что ж в полнеба отчаянно машут
ветви-крылья мои на юру?


*    *    *

Истомил меня север закатным огнем.
Вечер солнцем ночным в преисподней казним.
Разве солнце мне брат,
чтобы думать о нем?
Или вечер мне сын,
чтобы чувствовать с ним?

Смотрит в ужасе мир на запретную связь,
и дрожит,
будто в смертном грехе виноват:
это алое с алым смешали,
смеясь,
с предрассветной зарей
полуночный закат.

Я бегу горизонтом.
Тоски моей рык
в нижнем небе стада разгоняет как хлыст.
Но земля не сестра, чтоб услышать мой крик,
и душа мне не дочь,
ибо с ней я нечист.

И не кровью, я магмой звериной налит,
тяжелит меня жажда подземных страстей,
будто в горне меня Туваль-Каин калит,
заливает мне жажду
свинцом из горстей.

Кровь любви вопиет обо мне из огня,
но пузырится лава,
торчит рукоять,
Не сестра мне любовь, чтоб оплакать меня,
не жена,
чтоб подземную жажду унять.

*    *    *

Есть комната, куда вбегают сны,
ища убежища
от совести-дуэньи.
Там стыдно говорить,
и бесконечно бденье,
желанья призрачны,
а страсти неясны.

Крошится ночь как в половодье лед.
Рассвету старчески в чужой одежде тесно,
рука немытая
восточный свод скребет -
щетину трезвости небесной.

Еще я молод к своему стыду.
На снах моих
узор надежды вышит.
Так пленный царь зовет друзей в бреду,
и брани вражеской не слышит.

Здесь царствует весна, но флоры вовсе нет.
Смертельной прелестью
цветут на камне лица.
Нельзя любить,
и страшно веселиться,
и ночь лежит как каменная львица
на книге снов,
храня ее секрет.


*    *    *
            И поцеловал Яков Рахель, и заплакал.
                Берешит (Бытие), 29:11)
Подо льдом ли вода тяжелела,
слепа,
или в кладезе знойном густела,
глуха,
проводила изгнанника мимо тропа,
но валун он не скатывал с устья греха.

Но когда
наклонилась Рахель над криницей,
закричала,
забилась душа его птицей,
и в истоме пустыни,
проспавшей века,
закипела и хлынула в сердце река.

*    *    *
  "И призвали Ривку, и сказали ей: пойдешь ли с
   человеком этим? И она сказала: пойду".
                Берешит (Бытие), 24:58
Остуди мне лицо дуновеньем ресниц,
дай мне воздуха рядом с тобою
глоток,
расскажи,
почему со священных страниц
ты сошла,
чтоб верблюдам наполнить лоток?

И откуда узнала,
что гаснет фитиль,
и в светильнике масла осталось
чуть-чуть,
ведь прошел Элиэзер не тысячу миль,
а на сорок столетий
пролег его путь?

...Опускала глаза от любви,
но стыда
не боялась,
и ночью нашептывал мрак:
В Ханаане блаженные блеют стада,
в Ханаане средь лилий
пасет Исаак.

*    *    *
Я живу над сиренью, как певчий
птичий князь,
соловьиный барон.
Добрый сад меня листьями лечит
и баюкает шелестом крон.

Только легких,
безвольных,
летучих
тополиных касаюсь ветрил,
и одна меня бабочка мучит
упоительным хохотом крыл.

Мы столкнулись
как эльфы в подпитье,
и упали в траву, веселясь,
потому что блаженно соитье,
и крылат небожителей князь.