Букет полярных одуванчиков

БУКЕТ
ПОЛЯРНЫХ
ОДУВАНЧИКОВ

– Так, – вздохнул командир, сидя с закрытыми глазами, – так, куда же летим мы теперь, куда?
После долгого-долгого путешествия к Солнцу, когда ты коснулся его, подразнил и ринулся прочь – куда лежит твой путь? Когда ты расстался со зноем, полуденным светом и сладкой негой, – каков твой курс?
Экипаж ждал, когда командир скажет сам. Они ждали, когда он мысленно соберёт воедино всю прохладу и белизну, свежесть и бодрящий воздух, заключённые в заветном слове; и они увидели, как слово рождается у него во рту и перекатывается на языке, будто кусочек мороженого.
– Теперь для нас в космосе есть только один курс, – сказал он.
Они ждали. Ждали, а корабль стремительно уходил от света в холодный мрак.
– Север, – выдохнул командир. – Север.
И все улыбнулись, точно в знойный день вдруг подул освежающий ветер.

Рэй Бредбери, “Золотые яблоки Солнца”



1.
ПОСЛЕДНЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
Снисхождение к прозе IV


* * *
Крайний Север.
Самый-самый крайний Север Земли. Дальше – только он один, почти всегда и почти весь в белом, величественный и страшный призрак апокалиптического всадника, – Ледовитый Океан, вместо меча сжимающий в своём ледяном кулаке ось накренившейся Вселенной.
Прибытие сюда – визит на другую планету, путешествие в иной мир, проникновение в сопредельное измерение. Человеческое восприятие, воспитанное в уютной загромождённости пространства домами, деревьями и прочим, мгновенно теряется здесь в ничем не обустроенной ошеломляющей пустоте (должно быть, похожей пустотой начинается и завершается сотворение мира), а здешние людские сооружения, немногочисленные, низкорослые, пугливо жмущиеся друг к другу, лишь усугубляют своим случайным присутствием всевозрастающий благоговейный страх, молчаливо свидетельствуя о той космической грандиозности, что подпустила нас к себе и позволила любоваться собою.
Словно вырвавшись из душной тесной комнаты на свободу, захлебываясь тугой струёй холодного океанского ветра, лёгкие принимаются жадно глотать наисвежайшую синюю смесь кислорода со льдом, даже в июле дрейфующим здесь одинокими дредноутами по глади отражённого неба. В то же самое время взгляд, отчаявшись разыскать во внешности ландшафта хоть что-нибудь, за что можно было бы зацепиться, вдруг сам собой, без благочестивых проповедей и призывов, устремляется ввысь, в аквамариновый омут небес, опрокинутых тонкой фарфоровой чашкой на пустую, как блюдце, поверхность тундры. И не напрасно. Потому что небо Севера – это нескончаемое представление тысячи волшебников. Потому что Земля так скромна здесь во имя ослепительного великолепия неба. Потому что такого неба, как в Заполярье, нет нигде.
В погожие летние мгновения тягучего три тысячи часового полярного дня оно подобно редкостной чистоты чудодейственному кристаллу, таящему в себе великое множество превращений. Всё лето напролёт повинуясь магическому кругу беспосадочно парит внутри этого кристалла огненный шар Солнца. Едва коснувшись горизонта и чуть подрумянив облака, он вновь карабкается вверх, и вечерняя заря неуловимо внезапно сменяется утренней, вытесняя темноту в наглухо задраенные шторами человеческие жилища – там их обитателям снится ночь.
Однажды ближе к полудню – в самом начале июля – такого вот великанского летнего дня одна тысяча девятьсот девяностого года от Рождества Христова, Его же милостью и сердечной помощью родной тётушки, светлой памяти Галины Александровны, я вернулся сюда, на родину своей души, после семи лет разлуки, после семи лет воспоминаний и надежд на встречу. Я шёл пешком от бетонной полосы аэродрома по направлению к посёлку, заглядывая в красные тундровые озёрца, как в родные, любимые, полные слёз счастья глаза, – я видел в них себя, долгожданного, и северное небо у себя за спиной. Почти у самого прииска в сотне метров надо мной с неизлечимым грохотом дедушкиного кухонного комбайна прокатился по воздуху оранжевый трамвайный вагончик с хвостом и о четырёх крылах – дружище Ан-2, верная рабочая лошадка неутомимой полярной авиации. Он отправился назад, в большой порт, за новым грузом и, может быть, новыми чудаками, избравшими Север компаньоном для летнего отпуска.

* * *
Я один в квартире на втором этаже двухэтажного деревянного дома, в котором по сценарию предусмотрительной судьбы проживу два нескончаемых летних месяца своей строго регламентированной земной жизни, два месяца, которые переживут меня, человеческого, и вместе с немногими подобными отрывками из перелистанных календарей отправятся со мною дальше, в качестве подлинного удостоверения моей состоявшейся личности, в качестве убедительного подтверждения того, что я, вопреки разлуке с рассудком, всё-таки осознаю себя и свою цену как духовного существа, неразлучно единого с Творцом, с Его гениальным произведением Его непревзойдённого Искусства и со своим собственным невыдуманным, несомненным, неподражаемым “Я”.
ВОЗВРАЩЕНИЕ – так я назвал эти без малого шестьдесят дней, которые потрясли мой мир, назвал задолго до того, как мне выпал счастливый авиабилет до Певека – возвращение в потерянный дом своей всласть наскитавшейся души. Я наслаждался всем тем, к чему так долго стремился, и мучился от сердечных ссадин и душевных ушибов, то и дело натыкаясь на грубые несовпадения, – “узор памяти”, как и предполагалось с тайным опасением, “не сошёлся с узором вновь увиденного”.

* * *
Переписываю из дневника с небольшими и малосущественными украшениями, слегка освежающими чуть припылённый временем красочный слой настроения:
“12.08.90. Воскресенье, заря вечерняя.
…После долгой непогоды печалей и разочарований, сегодня я вновь увидел небесный (во всех известных смыслах этого слова) свет в своём сердце. Я сидел в кресле возле окна и, вдумчиво потягивая горячий кофе с мёдом и лимонным соком, щурился на Солнце, когда, отлучаясь в свои соседние, за ближайшей сопкой, владения, дневная звезда озарила небо-склон моей души тёплыми лучами восходящей фантазии. И вдруг, без малейшего усилия со стороны воображения мой слух наполнился музыкой:  густой аккорд соборного органа, капель хрустального драже... Вместе с первыми звуками ‘Shine On You Crazy Diamond’ вслед за глубоким вздохом устремилась в мои лёгкие ароматная утренняя прохлада, и в сей же миг перед прояснившимся внутренним взором предстала окутанная предрассветным туманом Долина Старых Свечей... Свою ещё никем, даже мною, не открытую далёкую-предалёкую – за много-много звёздных ульев – планету я застал в ночной сорочке сумерек полупрозрачных у розовых ворот младенческой зари…
…Сиреневая Гряда под размеренно-величественное пение электри-ческого органа приняла в своё таинственное лоно бережно спускаемое с небес сокровище – золотой шар Эреба, и стремительно остывающий небосвод с проступившей то тут, то там хрупкой изморозью звёзд представился вдруг испачканным золотой пыльцой светила, блуждавшего весь день по его фарфоровой глади. С последней медовой капелькой инопланетного солнца, растаявшей среди островерхих башен Гряды, растворился в фосфорном сумраке последний аккорд музыки. Но долго ещё реял он светлым призраком под куполом моей памяти. Звучал он и тогда, когда всецело удовлетворённый бриллиантовым талантом Pink Floyd и превос-ходной режиссёрско-операторской работой воображения, я выглянул в открытую форточку и... едва не задохнулся от внезапного прилива восхищения: естественно и очевидно проявляя своё духовное родство с реальностью, экран фантазии не угас вместе с музыкой, её кадры, став явью, продолжали своё незаметное мелькание, охватив всепроникающим сиянием мир внешний. Одиноко паривший где-то в вышине аккорд, вспыхнув радугой звуков, развернулся, как бутон фантастического цветка, в финальную композицию концерта, несколько мгновений тому назад прово-жавшую золотой Эреб в королевские покои Сиреневой Гряды, а теперь сопровождающую в свою опочивальню само Солнце! Лучащийся туман, пропитанный жёлтым светом, как пышный пористый торт сиропом, широкой несомневающейся кистью мастерски обобщил всё лишнее, оставив на торшоне свой автопортрет, утопавший в его клубах соседний дом и Солнце в семицветном ореоле, которое таяло лужицей топлёного масла на серебряном блюде туманного неба, медленно-медленно уплывая за едва-едва различимый краешек полурастворившейся сопки.
Ошеломлённый, переполненный, разлитый повсюду вместе с этим солнечно-солёным выдохом моря, усилиями век с трудом сдерживая натиск напирающих слёз, смотрел я на это вседоступное таинство, на это безымянное величие, на эту бессознательную, безвестную сверхгениальность долго ещё после того, как последний кусочек солнечного масла расплавился без следа, плавно покачиваясь на подрумянившемся небосклоне.
Когда всё закончилось, и неутомимая природа, уж позабыв обо всём, что было минуту назад, живописала с неистощимой даровитостью новые шедевры, я подумал: не свою ли видел я только что душу, раздавшуюся по некой грандиозной космической воле до пределов этого беспредельного мира?
Господи! И что же мне, бездарю этакому, со всей этой гениальностью делать-то?! Как всякий раз выживать после очередного невыносимого при-ступа этого подаренного Тобою неизлечимого, неутолимого желания изобразить то, что изобразить НЕВОЗМОЖНО?!! Научи! Пока мне известно только одно средство – рисовать, сочинять, делать хоть что-нибудь, хоть как-нибудь, лишь бы дать выход этой настойчивой энергии сотворчества, чтобы не лишиться права, рискуя рассудком, восхищаться этим миром снова и снова и снова и снова...


* * *
Три часа после полуночи. На столе передо мною лежит книга, чья охристо-золотистая обложка ещё содержит в себе несколько джоулей моего тепла. Закрытая, она очень похожа на запертую дверь, ведущую в совершенно иную вселенную, чудесным образом, возможным только в сказочном королевстве элементарных частиц, вместившуюся в небольшой картонно-бумажный параллелепипед. Мечтая, временами, о субпространственных переходах в сопредельные измерения, мы, страстные обожатели странствий, играючи совершаем их всякий раз, когда, не сходя со своего трёхмерного места, ныряем в текст увлекательного повествования и воз-вращаемся оттуда, из далёких прекрасных опасных миров, просто сомкнув листы!
“Прощай же, книга! Для видений – отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, – но удаляется поэт. И всё же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть… судьба сама ещё звенит, – и для ума внимательного нет границы – там, где поставил точку я: продлённый призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, – и не кончается строка”.
…Закрыта дверь, но звуки нездешней жизни ещё шумят в ушах камерным прибоем перламутровой раковины, давно позабывшей имя океана, но не его голос. Глаза, ослеплённые фантастическими видениями, медленно настраивают свою оптику на параметры внекнижного мира, после красочных образов воображения нехотя привыкая к сумеречным очертаниям невзрачной действительности. Избавив дремавшую комнату от досаждающего ей электрического света, я позволил четвёртому часу хронометрической ночи рухнуть головой на подушку и вдохновенно захрапеть на какой-то знакомый колыбельный мотивчик. Густой, как голубичный кисель, голубовато-серый августовский сумрак непоправимо гаснущего полярного дня неспешно потёк в комнату сквозь узкую щель между непроницаемыми шторами. Подсознательно привлечённый его особой тональной насыщенностью, я отстранил завесу, выглянул в окно, сонно встрепенувшееся при моём незваном появлении, и…
ничего не увидел…
Всё заоконное пространство выглядело так, будто, возвращаясь из литературного путешествия, мой разум задержался где-то между вымыс-лом и явью; либо, закрыв книгу, перепутал дверь и ненароком очутился в чужой системе координат... А может быть, это время продемонстрировало свой очередной фокус, вытеснив меня, отрешённо зачитавшегося, выпавшего из природного круговорота вещей, за свои физико-математические пределы как инородное тело? И пока я отсутствовал, старательные часы прилежно продолжали исполнять свои обязанности и так преуспели в том, что, незаметно для себя и всех на них поглядывавших, пробили последний час последнего дня последней недели в завершающем месяце минувшего года заключительной эпохи Всемирной Истории. Вселенная, естественно закончив своё существование, умиротворённо, бесшумно, без алчно предвкушаемого Армагеддона сошла на нет, точно отыгравшая пластинка, оставив после себя матово-серый реликтовый фон иглы, влачимой инерцией по неозвученному винилу…
Как вы уже, наверное, догадались, всё выше сочинённое суть не что иное, как творческие плоды на редкость урожайной фантазии, издавна, любовно и вдохновенно культивируемой и потому столь обильно разросшейся здесь. Действительность же имела объяснение самое простое и, как всё простое и якобы понятное смертному рассудку, на самом-то деле несла в себе необнаруженную, неосознанную, но смутно ощущаемую Тайну, по-матерински щедро питающую нашу любознательность, воображение и неустанный поиск всеобъемлющей Истины.
Да, это правда: за кулисами Полярного сияния пейзаж не изобилует выдающимися подробностями. Но, порой, выпадают на его долю такие часы и даже дни, когда у него отнимают и то немногое, что имелось, – словно в рукавах иллюзиониста, он теряется сам… А это значит, что, оставляя за снотворными гардинами соседний – в двадцати шагах – дом уснувшим в супружеских объятиях тёмно-бирюзовой полуночной свежести, спустя несколько оборотов минутной стрелки вы можете не застать его на месте. Вопреки азарту воображения, он, разумеется, будет стоять там, где его когда-то водрузили на деревянные сваи, хоть и напоминающие ноги, но… в надёжных оковах вечной мерзлоты, значительно укрепляющей исконные права недвижимости на неподвижность. Просто, как не старайся, никто не сможет разглядеть его в том перенасыщенном растворе воды в воздухе, какой, случается, намешивают здесь в атмосфере, и который не без благоговейного трепета я именую так:
АРКТИЧЕСКИЙ ТУМАН…
 

 
* * *
Тёплый пар посильно преумножал изобилие тумана, пропадая в нём прежде, чем успевал отделиться от поверхности, – согревшись кружкой чая на кочке охристого мха, я пришёл к водам Рывээма и расположился на самом краю металлических мостков водокачки, порядком уводящих от берега, но невысоко подвешенных над рекой. Гулко шагая сюда, я миновал фантасмагорические переплетения труб и гигантские вентили, унизанные крупными каплями оседающей влаги гораздо обильнее, нежели моя шляпа и куртка, хотя блуждал я в туманных глубинах не меньше, чем тот знаменитый ёжик. Это замысловатое скопление живописно поржавевшего железа размещалось теперь где-то в трёх шагах от меня, но даже тени его при-сутствия мои глаза различить были не в силах, как, впрочем, и что бы то ни было ещё в этом мире. Отразив туман, вода тоже канула в него без следа. Молочно-серебристая мгла вверху и внизу, слева и справа, спереди и сзади. Вокруг меня, внутри меня, вместо меня...
Возможно ли объяснить словами это состояние? Наверное, так ощущает себя душа, мгновение назад расставшаяся с телом. А может быть, таково состояние Творца, только что смахнувшего ластиком с листа целую Вселенную? Мой ум восторгался и ужасался. Мой дух упивался своею не-уничтожимостью, сливаясь с неуничтожимостью Бога.
И только высоко надо мной, там, куда тяжёлый туман (сырьё для будущих облаков) не смог дотянуться, виднелась синяя-синяя тихая-тихая августовская заводь с размокшим ломтиком желтоватой Луны на хрустальном дне. И странно было узнать в ней ту самую Луну, что всплывала когда-то из чёрных недр Ледовитого в чёрную пропасть зимнего космоса гигантским неочищенным апельсином между столбов призрачного света, взметнувшихся над всяким источником сияющего электричества – окнами квартир, уличными фонарями, фарами “дэтов”, “татр” и “катарпиллеров” – в эту грянувшую оземь вселенскую тьму.
Словно громадная серебряная рыба, вмёрзшая в толщу окоченевшей реки, в ледяной глыбе Космоса поблёскивал чешуёй Млечный Путь, царственно возлежа на этих призрачно светящихся колоннах, точно неприступная оснежённая кровля гигантского нерукотворного собора. Связь со Всевышним обретала зримость в изящной оптической метафоре морозного воздуха. Где-нибудь вы видели такое? Доводилось ли видеть вам, как двумя часами позже, взобравшись в зенит и беспредельно воцарившись над миром, Луна окружает себя фосфоресцирующим ореолом триумфа – лунной радугой, холодной, фиолетово-зелёной, таинственной? А знаете ли вы, что такое звёзды? Если вы не стояли посреди оглушительного снежного безмолвия лицом к лицу с полярной ночью, то вряд ли.

Мелея ближе к полюсам, атмосфера, как линза телескопа, приближает звёздные сокровища на расстояние вытянутой руки. Поэтому отсюда не летают к далёким мирам – они сами приходят в небо Заполярья, точно старинные приятели на чай, и устраивают невиданное светопредставление. Космически чёрное остекленевшее от чудовищной стужи пространство, напичканное светилами, как ювелирный магазин – алмазами, вспыхивает многоцветными волнующимися полотнищами, протянутыми через весь купол от края до края. Небосвод ходит ходуном, словно там, наверху, между континентами созвездий разыгрался двенадцатибалльный шторм. И все это буйство – в абсолютной нечеловеческой тишине. Только журчание крови в артериях и венах, только пульсирующий гул в ушах, только непроизвольные возгласы восторга в совершенно обезмысленном, но не потерявшем себя сознании озвучивают Северное сияние, когда твоя голова то и дело рискуя шапкой запрокидывается назад, позволяя душе через широко распахнутые глаза погружаться в это бесшумно бушующее море радуг.

* * *
Укрывшись от безостановочного курьерского норд-оста за спиной тёмно-серой каменной плиты, хранившей память о первых стройотрядах ангелов, десантированных на только что испечённый, ещё горячий колобок Земли, я рисовал цветными карандашами далёкую-предалёкую Синюю гряду, близкое чуть-чуть облачное небо, фрагмент Рывээмской долины, обильно инкрустированной зеркалами солнечных озёр и – ближайшим планом – каменистый край приютившей меня сопки. За границами листа осталась ветхая верёвка песочно-серой дороги, кое-как связавшая два соседних посёлка – два крохотных клубочка цивилизации, две горстки домишек на самом дне неисчерпаемой аквамариновой глуби; сердитым ветром нервно срываемые, но всё-таки не сорванные огоньки непокорных свечей – жёлтых полярных маков, затепленных солнцем на древних руинах когда-то великой горы; отсечённый кромкой холма лиловатый конус Олимпа – самой высокой сопки на побережье, не покорённой даже воображением; и, конечно же, он, огромный, страшный и восхитительный, – Ледовитый океан, немного и ненадолго избавленный от тяжести льда, но не своего имени...
Хотя термос опустел, и запах бутербродов давным-давно выветрился, я всё же не спешил внять жалобному зову изголодавшейся плоти и продолжал рисовать. Отчасти потому, что был увлечён, но более всего потому, что помнил: виза, выданная мне в посольстве Вечной Мерзлоты, необратимо стремится к пределу своих полномочий и продлить её не сможет никто, даже сама Судьба. Помнил, но мгновениями ещё не дорожил и не сумел различить в этих тревожных криках орлана в поднебесном дозоре, в этой неприступности Синей гряды, нарисованной, но всё такой же, как и в детстве, неразлучной с горизонтом, тихое печальное пророчество, что вижу всё это в последний раз, – пару недель спустя, словно размытый туманом, Крайний Север вышел из сферы действия пяти чувств, нацеленных на мир внешний и ушёл вглубь меня, целиком став моей неотторжимой частью. Мой внутренний мир заключил его в свои объятия, позаимствовав для себя его небо и воздух, его свободу и вдохновляющую силу. “Я и сейчас занимаю оттуда крылья”, не осложняя себе жизнь мечтами о встрече, гороскопами не предусмотренной. Да и возможно ли встретиться с тем, с кем никогда не расставался? Истинная дружба – не домами, не семьями, не общностью интересов, – дружба родственных душ, и она всегда в настоящем, и нет для неё расстояний.

* * *
Всё, что здесь для вас изобразили искренними усилиями сего не слишком-то умело, но очень старательно заточенного пера – скромные зарисовки к портрету друга, который, даст Бог, я все-таки когда-нибудь напишу. Однако, вопреки всей настоятельности моего приглашения к знакомству, я не зову посетить эти воистину сказочные пределы. Люди оставляют Север. Разрушенная связь с Материком обрекает его форпосты на вымирание. Золото Земли и сокровища неба не нужны никому, если нет солярки, чтобы согреться, и нет хлеба с тушёнкой, чтобы поесть. Прииски закрываются – брошенная, как после отступления, техника, ржавые конструкции, пустующие глазницы домов, заселённых совами и песцами, – ещё один фрагмент, достойный “Сталкера”, ещё одна репетиция Апокалипсиса. И вот вроде бы подходящий повод посокрушаться да поплакати, а на душе хорошо! Потому что с Чукотки вместе с цивилизацией удирает её жадная лицемерная похотливая дикость. Пусть природа отдохнёт от человека, и к тому времени, когда он вновь навестит те священные места – а вернётся он туда непременно – быть может, к тому сроку станет добрее его сердце. Быть может, наконец-то, человек научится любить.

1998


Рисунок автора:
"БУКЕТ ПОЛЯРНЫХ ОДУВАНЧИКОВ"
1990
бумага, цв.карандаши