Кристаллизация пустоты - одним файлом

Раковина – Новое платье Мелисинды – Кристаллизация пустоты

=================================

РАКОВИНА

      Мой дед – антиквар. Сквозь стекла его очков я вижу, как самумы зарождаются в далеких пустынях. Большие часы медленно открываются, поражая меня непредсказуемостью своих лабиринтов. Неужели механика времени так сложна? Я никогда не научусь придерживаться заданного распорядка. А вот у человека с капитанской фуражкой на голове есть то самообладание, которого мне не хватает. Вглядываясь единственным глазом в туман, он с легкостью преодолевает мели и рифы, штили и ураганы, посещая те страны, в которых мне никогда не бывать. Подзорная труба слишком тяжела для моих рук, и я не успеваю пересчитать башни замка. Рыцарь в блестящих латах отпускает поводья, и его вороной конь с радостным ржанием устремляется навстречу смерти. Что делают здесь эти металлические сосуды и блюда с непонятными надписями? Их место в сундуке, на дне глубокого моря. Прекрасный юноша прыгает в воду, чтобы достать золотой кубок. Звенит колокольчик; стеклянная дверь поворачивается в проеме, открывая изумленному моряку дорогу к тому причалу, где не швартуется ни один корабль.
      Обратный путь – долгая прогулка мимо лотков с мороженым. Чем могут они одарить того, кто знает, как сверкает Юнгфрау? Старинный фасад по другую сторону улицы снова пробуждает во мне воспоминание о рыцарских временах. Ледяной рыцарь едет рядом со мной на ледяном коне. Он полон ледяного молчания. Лицо его скрыто забралом. Мы поднимаемся в зал. Слуга, выронивший от изумления поднос, будет уволен без промедления. Нарушать тишину замка позволено лишь большому бронзовому гонгу, созывающему его обитателей на обед. И вот они сидят за столом. Как медленны их движения! Как бледны их худые щеки и губы! Смотрят ли они друг на друга? Нет. Их взгляд устремлен туда, где над белым туманом поднимаются ледяные торосы; отразившись от белых глыб, он возвращается назад, и глаза сидящих за столом наполняются льдистым светом. Еда на тарелках покрывается инеем. Ножи и вилки обжигают руки. Вино в бокалах замерзает, и по венецианскому стеклу бегут трещины, постепенно превращаясь в сияющие разломы.
      А там, наверху, куда ведет лестница в одиннадцать ступенек, маленький телескоп подсчитывает число погаснувших и вспыхнувших звезд. Атласы, изданные в Германии, пестрят пометками и исправлениями. Греческий алфавит вышит на голубом покрывале; подушки набиты перьями марсианских птиц.
      И были еще знамения, приходившие неизвестно откуда. Их можно было увидеть рядом с кустом сирени, на площади, на мосту. Иногда они парили высоко в небе, вместе с белыми облаками. В такие дни надежда смешивалась с тоской, радость с отчаянием, а расходящиеся гаммы давались нелегко, и только равнодушие молодой учительницы помогало им снова сойтись, как будто ничего не случилось, в середине клавиатуры на клавише до. Наградой была возможность провести полчаса вместе с псом, таким же белым, как ледяные торосы, с отвислой губой и проницательными глазами. Бесполезно было расспрашивать его о путешествиях, которых он не совершал (или все-таки совершал?). Однако пес охотно принимает участие в поминальном обряде на могиле безумного капитана.
      Хуже всего по утрам. Сколько нужно мужества, чтобы расстаться с тщательно возведенными укреплениями и выйти из-за них навстречу холодному ветру! Отказывающегося сдаться соблазняют заморскими фруктами. Как бедны приманки этого мира! И вот он уже на улице, с белым флагом и револьвером, вылитым из какого-то белого металла, похожего на радий или хром. Он оставляет внешние бастионы, но его внутренние укрепления неприступны. В худшем случае он пустит себе пулю в лоб.
      Щуря глаза, он внимательно следит за сражениями на бумажных полях. Какие странные противоречия гнездятся в человеческом сердце! Дон Фернандо по-своему любит и жалеет брата; ему хочется удержать дона Родольфо от падения в пропасть, куда он сам же его и толкает. Завладев титулом и достоянием семейства де Могюер, он предпринимает энергичные розыски дона Родольфо: ему хочется разделить имущество с братом, заслужить его прощение. Но это доброе желание приходит к нему слишком поздно: дон Родольфо бесследно исчез. Все хорошее происходит слишком поздно, если вообще происходит, – аксиома, случайно выпавшая из учебника геометрии. Ворота монастыря распахиваются. День начинается заново.
      Прекрасных фей, как и положено, три: белокурая, рыжая и темноволосая. Две феи дружат между собой, а третья молчалива и одинока. Нетрудно догадаться, какая из них завладеет сердцем молодого монаха. Она отвлекает его от поисков брата. Настоятель монастыря не верит в фей. Он толст и краснолиц. Через год он умрет от апоплексического удара. А пока, прохаживаясь перед черной доской, он рассказывает об островах Андаманского моря. Но по его голосу можно легко догадаться: он не верит, что эти острова существуют.
      День рождения. Очарование коронационного фейерверка. Залпы из пушек следуют один за другим. Молодой маркиз получает в подарок старинное издание сочинений барона фон Эйхендорфа. Рисунки и виньетки выполнены бароном фон Швиндом. Подсчет вспыхивающих и гаснущих звезд временно прекращен – до тех пор, пока не будут скопированы все картинки. Сделать это непросто. Особенно трудно передать оттенки серого цвета. Святые раскрывают толстые тяжелые книги и зажигают тонкие длинные трубки. Рыцарь креста видит во сне прекрасную даму, ее руки связаны; лицо крестоносца спокойно, почему он не спешит к ней на помощь? Молодая лодочница плывет в лодке по пустынному озеру, смеркается, из-за облаков появляется полная луна, она освещает озеро и лодку. Но теперь лодкой правит старик, в лодке сидит рыцарь, его взгляд устремлен на юную девушку, чье обнаженное тело серебрится в воде; кто она – утопленница, русалка? Горный отшельник дает приют двум странникам и, пока они отдыхают, отводит их лошадей на водопой; одна лошадь белая, другая – черная. Красивый юноша присаживается на холме под деревом и смотрит вдаль; внизу расстилается долина; он видит мост через реку и дорогу к замку; дальше туманятся горы, заслоняющие горизонт. Человек с дорожной палкой и сумкой за плечами оглядывается на окна родного дома; ночь: за стеной, окружающей двор, чернеют высокие ели; в разрыве облаков блестит месяц. Девушка сидит у лесной капеллы; на ее голове – темная шапочка; дорога уходит в лес; на дороге стоят два человека (охотники? дровосеки?); рядом с ними – собака; о ком вспоминает эта девушка? что лежит у нее в корзинке?
      Тошнота появляется и исчезает, оставляя после себя слабость. Малейшее напряжение, мысленное или физическое, делает меня героем. Презрение к продавцам мороженого тает на языке вместе с пломбиром. А женщины в белых халатах маскируют свою беспомощность заинтересованным выражением лиц. Но тошнота – это не только зло: она развивает мой дух, превращает меня в знатока, эксперта. На концертах скрипачей я улавливаю разницу в одну восьмую тона. Я отличаю ложь от правды, искренность от притворства. Напрасно торговцы в подземных переходах, хмурясь, отсчитывают мне фальшивые монеты. В музеях я моментально определяю подделки. Я могу отличить подлинную жизнь от настоящей – и все благодаря тошноте.
      Новый подарок под стать моему философскому пессимизму. На фотографии автора меня поражают всклокоченные белые волосы и пылающий взгляд из-под густых белых бровей. Мне обещают, что к тому времени, когда я прочту первый том, в лавке деда появится и второй. Ожидание затягивается. Напряжение разрешается компромиссом: я тайком покупаю старинный перевод в антикварном отделе книжного магазина на деньги, вынутые из красной шкатулки, ключ от которой хранится в ящике письменного стола. Я ворую книги из библиотек, конфеты из коробок, карандаши из пеналов, деньги из карманов и кошельков. Жизнь скучна. Там, на других планетах, на море, в горах, жизнь полна приключений. Тошнота заставляет желать спокойствия. Но спокойствие сменяется скукой, порождающей тошноту.
      Взяв с собой карту и компас, я отправляюсь в одинокое странствие. Меня манят набережные и взлетные полосы аэродромов. Я исследую окрестные леса и поля. Увы, мир, лежащий за городской чертой, не таит в себе никаких сюрпризов. Усталый рабочий просит у праздного туриста глоток воды. Великодушный путешественник дарит ему всю бутылку. Моей доброте нет предела. Она лишает меня любимых книг, телескопа. Я уверен, что друзьям следует дарить самое дорогое. Много ли у меня друзей?

      Лето, непохожее на предыдущие, еще до болезни и путешествий. Чужая семья приютила мечтателя-звездочета на две недели, пока его родители, в белых рубашках и шортах, взобравшись на верблюдов, фотографируются у египетских пирамид. Вместо того, чтобы вслушиваться в рычание львов и вой гиен, я знакомлюсь с повадками кроликов и улиток. Меня кормят сыром и поят парным молоком. Окружающее постепенно увлекает меня – в нем много необычного.
      Цветы можно рвать без ущерба для леса. Лес дарит мне интересную жизнь. Вечернее одиночество заполнено страхом перед витязем в тигровой шкуре. Его борьба с дьяволом совершается прямо над моей кроватью. На плечах у витязя – тигровая шкура. На голове у витязя – звериная голова. Я не верю в дьявола. Но витязь и звериная голова реальны. Они реальны, как тот костер, что оставил след на моей ноге. Я узнаю много нового. Слепни – это большие мухи, они боятся белого. Быков, напротив, раздражает красное. Гвоздь, брошенный в сено, грозит гибелью доброму рогатому существу. Уклониться от покаяния нельзя. Я совершаю его, собрав все мужество. Местные жители могут ходить босиком по жнивью. Разрушенная церковь скрывает в себе ржавую молотилку.
      У девочек, живущих по соседству, громкие голоса и ноги в царапинах. Одна из них бегает быстрее меня. Меня раздражают их румяные щеки и веселый смех. Они учат меня свистеть, засовывая в рот два пальца. Земляника растет на солнце. Лошади спят стоя. Каждый четвертый год – длиннее трех предыдущих. Время находок и откровений. Семь веков до наступления тошноты.
      Болезнь захватывает территорию по ночам. Первый симптом – бессонница. Трудно заснуть тому, кто не нашел в этом мире своего места. Все места чужие. И прежде всего те, которые рядом. Если твое место и существует, то оно где-то вдалеке. Считая овец, не приближаешься к своему месту. Иногда мне снится, будто я вместе с мушкетерами скачу по широкому полю. Плащи развеваются, шпаги блестят, откуда-то из-за облаков доносится бодрая музыка.
      Болезнь прорастает во мне, ее корни проникают в самые отдаленные уголки моего тела. Лунное безветрие оказывается сильнее солнечных и магнитных бурь, наполняющих небо разноцветным сиянием. Небо становится ниже, облака – плотнее. Я твердо знаю, что жизнь не стоит того, чтобы жить. «И прежде чем они могли угадать его намерение и помешать ему, он быстрым движением выхватил кинжал, вонзил его себе в грудь и мертвый упал к ногам доньи Линды».
      Единственная альтернатива самоубийству – героический фатализм. Позиция проиграна, но игра продолжается. Вот так молодой лейтенант федеральных войск, раненный в голову, шел с факелом в руке, под стрелами индейцев, к бочке с порохом, чтобы ее взорвать. Бороться следует до конца. Сражаться без веры в победу – высшая степень героизма. Разыгрывать гаммы, решать задачи, учить языки, есть, дышать, двигаться, несмотря на слабость, бессонницу, головокружение. Жить вопреки боли. Жить вопреки смерти. Демиург зол. Жить вопреки злу.
      И все же, уходя в школу, я беру с собой револьвер, сделанный из тяжелого светлого металла. Он придает мне уверенность (как ампула с ядом – агенту, выполняющему опасное задание). Школа – место, где принимаются важные решения. Проще запомнить текст наизусть, чем написать изложение. Что ж, выстрел в висок будет ответом на суровые взгляды экзаменаторов. Среди обычаев этой эпохи есть один, который мне нравится: исполнять во время похорон marcia funebre из сонаты Шопена. Музыканты с красными лицами держат озябшими пальцами холодную медь. Они вызывают во мне больше сочувствия, чем покойник. Пес умирает, так и не рассказав о своих путешествиях к Северному полюсу. На аккуратно выпиленной дощечке – простая надпись: Здесь лежит Дэк.
      Каким-то непонятным образом все устроилось; испытания позади. Выдержавшему экзамен предлагают в награду экскурсию на остров Борнхольм в Балтийском море. Подзорную трубу заменяет морской бинокль. Кожаный футляр приятен на ощупь. Я рассматриваю далекие берега. Мне хочется оказаться там, в тумане, среди полей. Чистота и порядок на корабле пробуждают во мне ощущение своего места. Мое место – в море. Я люблю стоять на носу парохода. Иногда ветер бывает так силен, что можно стоять наклонившись. Чайки, летящие за кормой, удивляют меня своим проворством. Небольшая качка даже приятна. На маленьком черном рояле в зале ресторана под звон ножей и вилок я разыгрываю этюды Шопена.

      Полдень. Я выхожу из кинотеатра. Освещенная солнцем улица кажется нереальной. Она похожа на плохое кино. Причина головной боли ясна, но я не хочу себе в этом признаваться. Эти темные залы сильно повлияли на мою жизнь. Как часто вижу я себя в том фойе, среди пальм и гипсовых статуй! Оркестр исполняет вальс или канкан. Музыканты в темных костюмах. Мне их невыразимо жаль. Они играют за деньги. Я до сих пор вижу дверь, ведущую в сад рядом с кинотеатром. Из распахнутой двери льется зеленый свет. Как можно исполнять свои обязанности, когда во множестве точек на территории города происходит разрыв повседневности, уклонение от долга, вернее, предоставляется возможность такого разрыва и уклонения, требующая для своего осуществления всего лишь несколько мелких монет и немного смелости, не так уж много, потому что расплата еще далека, она наступит в конце месяца, в день родительского собрания, но и тогда в ней не будет ничего ужасного, ибо кошмар индивидуальной жизни – ничто для человека, который имеет представление о бесконечных страданиях мировой воли.
      Комедия моей жизни заключается в том, что я не могу предаваться своему отчаянию вполне. Я вообще должен исключить из своей жизни серьезные переживания. Только в этом случае я могу кое-как справляться с повседневностью. Циничная улыбка поселяется на моих бледных губах. Я не могу предаваться мировой скорби. Я лишен даже этого утешения. «Похоронный марш» Шопена – это уже не для меня. Мне прописывают мазурки и вальсы. Чем закончатся приключения на таинственном острове? Я этого не узнаю. Фурии лечебного распорядка неумолимы. Перед самой развязкой меня отправляют спать. В темноте, на ощупь, я ищу свое место. Но оно далеко. Существует ли оно? Если и существует, то не здесь. Так мало возможностей для побега!

      Сквернословящие шоферы. Пьяные грузчики. Грязные нищие. Злоязычные продавцы. Злонамеренные парикмахеры. Надменные полицейские. Дерзкие пешеходы. Качающиеся стулья. Низкие потолки. Непослушные дети. Бешеные псы. Испорченные дороги. Текущие краны. Маленькие пенсии. Высокие налоги. Фиктивные браки. Мошенничество похоронных служб. Изменники. Воры. Лишившиеся сбережений. Получившие травму. Не знающие физики и математики. Страдающие ожирением. Уличенные в хранении наркотиков. Злоупотребляющие властью. Плачущие втихомолку. Отравленные реки. Высохшие источники. Невозобновляемые энергоресурсы. Разбитые поколения. Стареющее солнце. Гибнущая вселенная. Ничтожествующее Ничто.

      И восхитительные вспышки детского гнева. Я знал, что мой протест окончится ничем. Революция, обреченная на неудачу. Бунт ради бунта. Что требовалось для того, чтобы королю отрубили голову? Поддержка народа? Расположение звезд? Все было напрасно. Король не замечал поражающих его сердце стрел. Гильотина покрывалась ржавчиной не от крови, а от проливных дождей. Балы следовали один за другим. Народ кормили пирожными. Объявление голодовки вызывало сочувственную улыбку. Королева являлась голодающим в платье из розового кашемира, с диадемой на голове; ее длинные волосы касались обнаженных плеч; грудь украшало бриллиантовое ожерелье.
      Бронзовые лягушки умирали от жажды. Фонтан давно пересох. Но кусты акации зеленели. На дне фонтана можно было увидеть обгоревшие спички, недокуренные сигареты, трамвайные билеты, осколки бутылки, умирающие надежды, агонизирующие мечты. Человеческие жертвоприношения были обычным делом. Газеты каждый день печатали некрологи. Пожары следовали один за другим. Число жертв не поддавалось учету. В городе каждую ночь происходили стычки, столкновения, стратегические бои. Раненые стучались в закрытые двери и просили о помощи. Добровольцы сбивались с ног. Девушки из благополучных семейств записывались на курсы медсестер. На площадях и улицах чувствовалось приближение весны. Многие выходили замуж за умирающих.
      Тоска усиливается в ясный день. Просвет между облаками скрывает в себе обещание, за которым не кроется ничего. Достаточно легкого аромата, мимолетного взгляда, тихого дыхания, ничем не выдаваемого присутствия. Присутствие в уме так же важно, как присутствие вне ума. И то, и другое наполняет мир смыслом. Наиболее ощутимое воплощение «своего места».
      Кузина старше меня на год. У нее круглое лицо; в нем нет никакой тайны. И все-таки я охотно показываю ей достопримечательности города. Она просит сфотографировать ее рядом с фонтаном. Ветер бросает водяную пыль на ее волосы. Мы заходим в кафе, пьем кофе и говорим о литературе. Кофе вызывает у меня тошноту. В доме нас разделяет тонкая стенка и книжный шкаф. За ужином наши колени соприкасаются, рождая мысли об измерениях иных, чем тоскливые пейзажи застольных бесед. На все вопросы родителей она отвечает спокойным тоном. В то время как я не понимаю и половины слов. Я познал с ее помощью многое: тайну ночного отбеливания травы, окостенение кипариса на рассвете. Я обрел мужество сопротивляться проделкам дверей.

      Наступил год, темный и холодный, когда утомленному путнику не являлось ни одной феи. Напрасно он осматривался вокруг себя. В лесах было тихо. В полях было пусто. И одинокая луна заливала мир своим бледным светом. В этот год он решил прекратить свое странствие. Довольно он блуждал по этой земле в поисках дома! Его постелью станет высокая трава, его соседями – личинки и черви. Он покупает бутылку виски и достает из ящика тяжелый блестящий револьвер, заряженный серебряной пулей. Но виски оказывает на него странное действие. Оно лишает его решимости. Оно заставляет его искать путь к отступлению, компромисс. И он находит его в представлении о «жизни понарошку». Такой жизнью живет тот, кто уже умер. Он живет ради того, чтобы узнать, как сложилась бы его судьба, если бы он не умер. Любопытство – единственное, что поддерживает его призрачную жизнь. Живя такой жизнью, избавляешься от ответственности – в первую очередь за себя. Избавляешься от страха, тоски, отчаяния. Ты неуязвим для судьбы. Ведь судьба сражает лишь тех, кто живет всерьез.

      Нетрудно было догадаться, что все закончится именно так. Ирония поселилась в его душе задолго до этого дня. И до того, как он встретил человека с соломенными волосами. Она выросла вместе с болезнью. Суть цинической иронии выражается короткой фразой: «Начало и конец нашей жизни не заслуживают внимания, и неизвестно, имеет ли какое-нибудь значение середина». Или: «Можно ли утверждать, что наиболее серьезное отношение к жизни – вместе с тем и самое правильное? Жизнь имеет обыкновение смеяться над тем, кто принимает ее всерьез». Но в редкие дни, по вечерам, к нему еще возвращается чувство серьезности и ощущение «зова». Прикладывая ухо к руке, словно к раковине, он слышит шум морского прибоя. Отнимая руку, он оказывается в пустоте.


НОВОЕ ПЛАТЬЕ МЕЛИСИНДЫ

      Я слышу громкий рев. Что это? Водопад? Или шум прибоя? Это рычит большой черный бык. Бык? Да. Животное с широкой грудью и крепкими рогами, символ грозы? Да. Он прикован цепью к металлическому столбу. На нем ошейник. Его копыта взрывают землю. Он трясет головой. Красный язык мелькает между толстых губ. Его глаза красного цвета. И рев его красного цвета. И желания его красного цвета. Он видит только красное. Поэтому мальчик в белой рубашке и белых штанишках может осторожно подойти к самому краю вытоптанного круга. Главное – ничем не выдать своего страха. Потому что страх, как и ярость, красного цвета. Стоит быку учуять страх, и он выворотит из земли тяжелый железный столб и помчится туда, где пахнет страхом. Сила его ярости безгранична. Но если твои одежды белого цвета, и ты умеешь прятать свой страх, то бык тебя не заметит. Беда, если твоя одежда красного цвета! Бык настигнет тебя и разорвет рогами. Он разорвет не только твою одежду, но и твое худое белое тело. Ярость его усилится, как только из глубоких ран хлынет кровь. Ты успеешь крикнуть несколько раз – может быть два, может быть, три раза. Но этих криков никто не услышит. Никто, кроме мальчика в белой одежде, спрятавшегося за кустом. Как он здесь оказался? Почему не отвлекает быка? Почему не зовет на помощь? Бесполезно! Взрослые далеко. Самое разумное – спрятаться за кустом и не шевелиться. После того, как бык окончит свой танец, на лугу останется кровь, много, много крови. Ее будет так много, что она потечет во все стороны – влево, вправо; ее потоки окружат поляну. И мальчику в белой одежде придется перепрыгивать через широкую алую полосу. На его сандалии останется алый след. И когда он прибежит к матери, она первым делом спросит его: «Где это ты так перепачкался?» Алые следы будут и на коленях, и на рубашке, и на руках. И мать подумает, что он упал в овраг и поранился. Она намочит платок и будет смывать алую кровь с его лица, рук и колен. И нигде не найдет порезов. Она удивится. И спросит его: «Что случилось?» А он будет молча дрожать. И тогда она спросит его: «Где Мелисинда?» Он не ответит. Он почувствует в своей груди пустоту и холод. Только что в ней плескалась алая кровь и алая радость. А теперь – холод и пустота. И тогда мать позовет отца, и они вместе побегут на поляну. А мальчик останется один в саду. Он умоет лицо и руки, переменит одежду, сядет на крыльцо. Пройдет немало времени, прежде чем родители вернуться. Мать принесет красное платье Мелисинды. Кровь сделает его еще краснее. И мальчик, одетый в белое, скажет, что они вышли на луг случайно, что он запрещал Мелисинде подходить к быку, но она его не послушалась. Непослушная Мелисинда! Ты наказана за дерзкое своеволие. В тебе было слишком много жизни, слишком много смеха, любопытства и своеволия. И вот ты наказана. Не я – судьба привела тебя на этот луг в тот день, когда ты в первый раз надела новое красное платье. Родители ничего не скажут мальчику в белых одеждах. Они молча пройдут в дом. А он еще долго будет сидеть на крыльце, глядя, как постепенно темнеет небо, как загораются звезды. В его душе будет пусто и холодно, как в ночном небе. И там будет гореть только одна звезда.


КРИСТАЛЛИЗАЦИЯ ПУСТОТЫ

1

      Существование единого, предшествующего появлению многого, удостоверяется той тоской, которая похожа на запах цветов и которая особенно сильно ощущается в младенчестве, а с возрастом угасает, как и наша способность различать ароматы.
      Под действием непостижимой причины, а может быть и без причины, единое разделилось на «то» и «это». Так возникли время, пространство и бесконечность, субъект и объект. Понять разумом это невозможно. Сколько бы мы ни размышляли над тем, что существовало до разделения, это что-то всегда будет для нас только объектом, одним из многих, и наше «я» всегда будет для нас субъектом, тоже одним из многих, и этот субъект будет отделен от единого как объекта на расстояние, которое невозможно себе представить.
      Что же в таком случае можно сказать о самочувствии ребенка, лежащего в колыбели и сознающего, что он в доме один, потому что родители его ушли в гости и вряд ли вернутся раньше полуночи? Такой ребенок безусловно сознает свое «я». Он сознает также течение времени. Он сознает отсутствие тех, чье присутствие сдерживало колебание пустоты, и это отсутствие причиняет ему немало страданий. Такой ребенок немедленно устремится душой к единому, но сможет познать его только как объект наряду с другими объектами – темнотой, пустотой, колыбелью и всем прочим, о чем здесь можно не упоминать. Таким образом, его порыв не достигнет цели, и он останется маленьким плачущим субъектом, окруженным чуждыми ему объектами, среди которых нет ни одного близкого ему, утешающего, не исключая и единого, которое, в силу того, что оно представляется ему как объект, производит на него действие, подобное действию всех других объектов.

2

      Признав загадку происхождения «я» неразрешимой, можно все-таки попытаться разделить жизнь младенца на какие-то эпохи, периоды, описать тектонические сдвиги, падения метеоритов, извержения и наводнения – все те катастрофы и бедствия, из которых складывается история младенческого «я».
Первые недели младенец живо ощущает свою связь с окружающим миром (правильнее сказать, вовсе не отделяет себя от него). Но постепенно эта связь ослабевает и наконец – разрывается. Почему так происходит? Причина, по-видимому, заключается в том, что младенец в исключительной степени наделен способностью желать. До тех пор, пока мир мгновенно удовлетворяет его желания, он не подозревает, что представляет собой (благодаря этой способности) нечто весьма своеобразное, отличное от окружающего. Но как только исполнение желаний откладывается, в нем (неизвестно, из какого зародыша) пробивается росток сознания, и постепенно он начинает осознавать себя субъектом, то есть чем-то одушевленным и неделимым, затерянным среди объектов (неодушевленных и делимых). Однако связь с миром еще остается крепкой. И лишь разочарование, настигающее его в тот момент, когда он понимает, что самые заветные его желания никогда не исполнятся, вынуждает его провести границу между собой и миром.
      Каждое разочарование похищает у младенца одну из тропок, связывающих его со вселенной. В какой-то момент число потерь оказывается столь велико, что в его жизни наступает новый этап. Это период можно назвать «колонизацией внутренних территорий».
      Колонизация внутренних территорий – это процесс, обратный вылупливанию птенцов. Младенец поворачивается лицом к стене и говорит: «Ну что ж!» При этом он зажмуривает глаза. Начинается игра в жмурки. Кого же он ищет? Никого. Он лишь пытается отгородиться от мира, уничтожив тем самым не только объекты желания, но и само желание. Но этот маневр приводит к неожиданному результату: он попадает в другой мир, перед ним словно распахивается занавес – он видит уходящую в глубину сцену, открывает в самом себе волшебную страну.
      Он чувствует себя гениальным художником – создателем фантастического пейзажа, удачливым изобретателем, владельцем космических аттракционов.
      В одно мгновение он окружает себя сияющей скорлупой, и это обеспечивает ему свободу передвижения. Приняв сферическую форму, он обретает способность сопротивляться действию рытвин, холмов, оврагов, шлагбаумов и дорожной полиции. Словно золотое яйцо, катится он по дорогам мира. Источник его энергии неиссякаем. Те, кто оказываются на его пути, пытаются расколоть золотое яйцо, но вскоре оставляют свои попытки. Точно так же и он оставляет попытки научиться передвигаться по земле при помощи ног (немало времени пройдет, прежде чем он убедиться в тщетности этих усилий).

3

      В возрасте одного месяца младенец еще живо хранит ощущение «целого», хотя в это время он уже отторгнут от него и представляет собой спеленутый крик, помноженный на давление света. В возрасте от двух до семи месяцев он начинает испытывать тоску и ищет былое блаженство, то есть ощущение нераздельности, в созерцании звездного неба. Научившись читать, он погружается всей своей большой головой в мир вымысла, полагая, что этот мир ближе к «целому», чем какой-либо другой. Приблизительно в это же время он открывает безукоризненную силу музыки и посвящает ей свой досуг. Однако главное, на что направлено его внимание, – это женские лица. В лицах женщин он различает образ своей мечты. Эти лица мерещатся ему днем и ночью. Они смотрят на него отовсюду – с книжных страниц, из блестящих дисков, приобщающих его к миру музыки, из звездных бездн, раскинувшихся над его головой. От этих лиц веет счастьем, покоем, нежностью.
      Он бродил по античным залам Художественного музея среди неподвижных копий и проникался их алебастровой красотой. Как сладостны были эти минуты, когда он оставался в зале один и мог оживлять застывшие фигуры силой своего воображения!
      С такой же страстью он относился и к музыке. Он любил музыкантов – их белые манишки, строгие фраки, изящные бабочки, блестящие инструменты. Рояль представлялся ему волшебной птицей, способной перенести человека в далекую страну, где нет ни объекта, ни субъекта, и где из всех чувств действующим остается лишь слух. Он удивлялся, почему окружающие слушают музыку так редко, почему они не мечтают о далекой стране, не приручают волшебную птицу.

4

      Следует также рассказать, каким образом младенцу, этому маленькому плачущему субъекту, впервые открылось значение музыки. Это произошло не в концертном зале (ведь для детей его возраста вход туда запрещен), а в его маленькой комнате, когда из черного диска, на котором блестели отблески иных миров, он извлек чудесные звуки, наполнившие его покоем. Он понял (с глубочайшим удивлением), что может перестать плакать. Он понял, что может находиться в согласии с самим собой. Он научился открывать дверь в иные миры. Однажды, когда родители по недоразумению лишили его возможности подходить к этой двери, он заболел и едва не умер.
      Младенец, научившийся открывать дверь в потустороннее, хотел бы навсегда оставить ее открытой. Но в этом ему препятствуют физиологические функции его тела. Дверь периодически закрывается. И тогда он пытается прибегнуть к помощи инструментов, чтобы снова ее открыть. Чаще всего он использует флейту, скрипку и фортепьяно, эти орудия взлома, которые продаются всем желающим без ограничения пола и возраста. Он может выбрать для начала флейту. Но позднее он неизбежно придет к мысли, что наилучшей отмычкой является фортепьяно. И в те дни, когда его интуиция откажется служить ему, он будет отращивать себе искусственное крыло в виде крышки рояля. И он употребит все усилия, чтобы достичь в этом занятии совершенства. Но ему будет мешать память о тех мгновениях, когда он переносился в мир духов естественно, без всяких усилий. Как только эта память просыпается, обе крышки рояля с грохотом опускаются, и его отсеченные пальцы остаются лежать на клавиатуре. Пользоваться отмычками умеет лишь тот, в ком совершенно угасла первоначальная интуиция. Такой ребенок умеет обращаться с крышками и клавиатурой, не причиняя себе вреда. А тот, кто сохранил в себе большую часть этой интуиции, будет отброшен к самому себе, словно волна, ударившаяся о камень.

5

      Приходится признать, что его любовь к музыке и закатам возникла из ничего. Именно это возникновение из ничего и составляет загадку младенческого «я», которое не представляет собой точной копии какого-либо из родительских «я», равно как их синтеза или амальгамы.
      Мать однажды разбудила его посреди ночи, чтобы показать июньские звезды. Но это было каким-то необъяснимым уклонением от семейного порядка, требовавшего, чтобы заболевший не поднимался с постели, а здоровый укладывался в нее, как только большие часы с долгим округлым звоном возвестят: «Час настал!» Этот распорядок соблюдался так строго, что июньское нарушение осталось единственным исключением, которое он запомнил, – исключением, объясняемым, скорее всего, отпускным настроением, переменой обстановки (может быть, назойливостью ночных насекомых – жуков, бабочек, комаров).

6

      Он изучал карту звездного неба и пытался во снах достигнуть отдаленных звезд. Но ему не удалось совершить ни одного из намеченных путешествий. Созвездия, к которым он направлялся, удалялись от него со скоростью света, и он возвращался на Землю, наглотавшись космической пустоты. И все же космос казался ему чудесным царством, в одном из уголков которого его ожидает что-то прекрасное.
      Родителям часто приходилось разыскивать его по ночам, обшаривая комнаты, чердак, двор и даже поднимаясь на крышу. Обеспокоенные состоянием его здоровья, они пригласили лучших врачей, и те единодушно поставили диагноз: космическая лихорадка.
      Спрятать от него звездное небо было невозможно, поэтому врачи предложили лишить его книг, в которых описывались космические путешествия. Однако эта суровая мера не только не помогла, но, наоборот, ухудшила положение: тоска ребенка по утраченным книгам была так велика, что жизнь его оказалась в опасности. И хотя перепуганные родители вернули книги на место и даже добавили к ним новые, им так и не удалось вернуть любовь и доверие сына. Он понял, что в этом мире у него нет союзников.
      В надежде, что он скоро пресытится разглядыванием звездного неба, родители подарили ему телескоп. Ночи он теперь проводил у чудесного инструмента из стекла и металла. Он выучил названия и свойства самых ярких звезд и планет. Альбомы для рисования заполнялись космическими пейзажами. А на полке стоял макет космического корабля.

7

      Поначалу странствия младенца имеют определенную цель: он пересекает моря и континенты, разыскивая дворец, в котором живет принцесса Мелисинда. Он слышал о ее красоте от паломников и решил убедиться в правдивости их рассказов. Однако поиски его напрасны. Странствуя долгие годы, он нигде не находит принцессы Мелисинды. Зато на его пути ему встречаются другие принцессы – Магелона, Мелузина, Мария. Он и не подозревает, в какой он опасности. Внутренность золотого яйца обладает рядом особенностей, которые ускользают от его внимания. Ему кажется, что золотое яйцо может вместить двоих. И Магелона-Мелузина-Мария дает ему основания для такой уверенности. Она красит волосы в светлый цвет, надевает красные чулки и красные перчатки и является ему в этом наряде теплой летней ночью, в беседке, выстроенной на опушке леса. Ароматы трав сводят цикад с ума. Полная луна серебрит траву, кусты и верхушки деревьев. Беседка, залитая лунным светом, похожа на Остров Грез. Где-то лает собака, но ее лай не нарушает сказочной тишины. Легкое прикосновение к волосам заколдовывает принцессу. Тот, кто к ней прикоснулся, остается наедине с сомнамбулой. Вскоре он убеждается, что принцессой управляет какая-то неведомая сила. Эта сила приводит их в лес, на большую поляну. Свет внезапно пожелтевшей луны превращает поляну в золотой храм. Обман настолько удачен, что ему не приходится совершать никаких усилий, чтобы утвердиться на этой территории. Он водружает на ней алое знамя и вносит ее в список своих колоний. Он очень дорожит этим завоеванием. Ему кажется, что он обрел все, о чем мечтал, что в своих исканиях он дошел до самого горизонта.
      Но проходит какое-то время, и сомнамбула просыпается. Она требует, чтобы он называл ее настоящим именем. Она не хочет, чтобы он принимал ее за Мелисинду. Назревает бунт, и он предотвращает кровопролитие, даруя принцессе свободу – подарок, о котором она не просила. Но этот подарок она вынуждена принять. Отныне он будет путешествовать в одиночестве. Золотой шар мутнеет, покрывается глубокими трещинами, его движение замедляется; но случившееся имеет и более важные последствия – перемещения шара становятся хаотическими.

8

      Ему казалось, что они одной породы, и потому смогут мирно жить внутри золотого яйца. Но их порода оказалось различной. Внутри яйца начались болезненные процессы. Оно начало распадаться, разлагаться изнутри. И чтобы выжить, ему пришлось построить другое яйцо, поменьше, – такое, в котором он и один помещался с трудом.
      Теперь он ютился в маленькой хижине, не понимая толком, из чего она сделана. Иногда ему казалось, что он живет в нарисованном доме, глядит в нарисованные окна и видит за ними нарисованный мир.
      В отсутствие любви все кажется нарисованным, а жизнь напоминает дрейф на месте. Нарисованное море покрывается нарисованными слизняками, и старые мореходы поедают собственные сердца, что нисколько не прибавляет им чувства реальности. Напротив, ими овладевает ощущение ирреальности – оно настолько всепроникающе, что их нарисованные корабли дают ирреальную течь и тонут в нарисованном море.

9

      Цинизм возникает из метафизического отчаяния. Этому отчаянию предшествует другое отчаяние, романтическое.
      Отчаяние, по сути, есть разочарование в тайне. Метафизическое отчаяние может оказаться целительным. Но романтическое всегда вызывает болезнь. В его случае это отчаяние привело к периодически повторяющимся приступам тошноты – не метафизической, а обычной, физической.
      Романтическое отчаяние порождается разочарованием в посюстороннем. Этот мир не имеет тайны – вот открытие, которое делает человека романтиком. Тайна выносится за пределы мира; она помещается в потустороннем. И человек бежит прочь от этого мира, стремясь к иному. Отныне главными направляющими, или координатными осями его души становятся отвращение от известного и любовь к неведомому. Каждому его душевному состоянию соответствуют два числа на осях отвращения и любви.
      Физиологические последствия романтического отчаяния: дыра, возникшая на месте былой тайны, порождает другую дыру, в желудке. Эта дыра в слизистой важнейшего пищеварительного органа является как бы символом первой дыры, возникшей в метафизической ткани здешнего мира. Предоставленные самим себе, эти дыры могут лишь увеличиваться. Остановить этот процесс очень трудно.

10

      Пустота, желание без предмета, устремленность без цели – с этим он познакомился еще в юности. Тошнотворное излучение, исходящее от вещей, – он впитывал его всеми порами тела. Его кожа бледнела, волосы выпадали, зубы таяли, наполняя рот привкусом соды. Он хотел стать великим шулером и коллекционировал колоды карт. В его арсенале были и другие настольные игры. Но болезнь развивалась. Музыка и путешествия на окраины города приносили лишь временное облегчение, – так же, как и посещение кинотеатров.
      Он изучал различные способы самоубийства – изучал так внимательно, что временами у него возникало ощущение, будто он уже испробовал некоторые из них. В такие минуты ему казалось, что он умер и ведет странную, призрачную жизнь. Это призрачное существование, к его удивлению, оказалось вполне терпимым, и выносить его было гораздо проще, чем реальную жизнь. Поэтому он решил, что может обойтись без настоящего самоубийства: нужно лишь развить в себе это чувство призрачности, научиться жить, принимая мир за реальное, а себя – за призрак (или наоборот, приписывая реальность себе и отказывая в ней миру).

11

      Не принимать всерьез вынесенный тебе приговор – научиться этому помогает знакомство с прирожденным насмешником и будущим сумасшедшим. У него рыжие волосы и сильная близорукость. В его квартире полно книг. По ночам он пишет приключенческие повести и юмористические стихи. Когда он успевает делать уроки? Он умеет говорить смешное, сохраняя спокойный вид (о серьезном, напротив, он говорит с улыбкой). Вместе они бродят по улицам и площадям, забираются на окраины города – двое перипатетиков в городе ремесленников и торговцев.
      Олимпийский смех, божественная ирония – лучшее средство от всех здешних бед. Приговор выносится в момент рождения, и его невозможно опротестовать – его можно только высмеивать.
      Главное – не поддаваться на уговоры адвокатов и не подавать прошения о помиловании. Казнь совершится в назначенный срок, и тот шум, с которым распахнется под ногами люк или обрушится нож гильотины, необходимо в какие-то доли секунды превратить в гомерический смех или божественную улыбку. Вся жизнь – это лишь подготовка к тому акту самосознания и воли, который будет заключаться в добровольном отречении от воли и сознания. Поэтому оба друга чувствуют себя стайерами, только что начавшими забег, или спринтерами, разминающимися перед стартом. С каким презрением смотрят они на других бегунов! Однако вскоре выясняется, что они побегут на разные дистанции, по разным дорожкам и, что всего печальнее, в разных направлениях.

12

      Это будет рассказ о необыкновенных страданиях, которым подвержено юное сердце, опутанное колючей проволокой. Стоит пустить по этой проволоке ток, и шипы вонзаются в нежную плоть, наполняя ее сокрушенной радостью или восторженным сокрушением.

13

      Мы никогда не найдем правильной точки отсчета. Безразлично, считать ли звезды или утопленников. Космогоническая тайна выветривается от действия затаенных вздохов. Пустота растет, подобно кристаллу. Жизнь человека – это кристаллизация пустоты.